мя  дождь  также  неожиданно,  как  и  начался  закончился.
Освобожденные от стремительных туч,  лучи  солнечные  прорвались,  разлились
средь ветвей, заблистали, зазолотились яростными слезами, в летящем с ветвей
каплях. А ветер дул по  прежнему  -  шумел  мокрой  листвою  -  и  весь  лес
заходился тревожным, беду предвещающим напевом...

                                         *             *               *

   Дима остался жив в тот октябрьский день. Видно, местом его смерти суждено
было стать не полуобвалившейся плите в мертвом, южном доме  -  но  какому-то
иному, быть может и более живописному уголку.
   Житель страны не мог видеть забившего в темный угол  Диму,  он  стрельнул
наугад и промазал.  Пуля  раздробила  стену  в  сантиметре  от  его  уха  и,
возможно, именно от силы удара того, вместе с кровью из ушей, потерял  он  и
сознание.
   Черные облака вдруг рассеялись и тогда... тогда он  понял,  что  попал  в
блаженный мир. Он вновь шел по парку - и  там  везде  были  Жизнь  и  Любовь
слитые воедино - все сияло ими, а на скамейке, словно фонтан, озаряющий весь
этот, улыбающийся ему мир - сидела Она - прекрасная Дева с белыми  волосами.
Он подошел к ней, протянул навстречу  пальцы  -  вот  их  руки  должны  были
встретиться - какой же это миг! Как  вспыхнуло  сердце!  Из  него  рванулась
светлая песнь, стихи...
   Загудел, раздробился раскат и милый сердцу его мир,  был  разрушен.  Парк
затянулся пеленою,  а  потом  и  пелена  была  поглощена  уродливыми  углами
разрушений.
   Впрочем,  почти  ничего  не  было  видно  -  наступила  ночь  -  и   лишь
пробивающиеся с улиц отсветы пожарищ, давали минимальное освещение,  мучаясь
на перекошенном бетоне...
   Многие дни в Димином дневнике не  появлялось  ни  одной  записи,  но  вот
однажды появилось там сразу множество исписанных страниц:
   "Так - сейчас главное собраться, описать все, что стоит описания  за  эти
дни, а так же и еще кое-что... ведь, этот дневник может  быть  найден.  Быть
может, - так на это надеюсь! (хотя в душе и понимаю, как это  несбыточно)  -
Она прочитает его... Так бы хотелось в это верить... Вдруг, все же...
   Ежели ты читаешь, о Дева, которую видел я лишь мгновенье, то  я  счастлив
безмерно, тогда я улыбаюсь, глядя на этот лист! Знай же, что  вся  жизнь  до
того мгновенья, и все это кошмарное существование после него  -  ничто!  Вся
вечность ничто перед тем мгновеньем! Оно, то мгновенье, когда я увидел тебя,
оно каждый день в памяти, в сердце, в душе моей произрастает  непрерывно.  Я
вижу его цветком среди развалин поднявшимся... Впрочем, все то слова, и, мне
кажется они слишком блеклые против моих чувств. Потому оставим...
   Пока я опишу, что со мной было за эти дни. Эх, голова так гудит -  пальцы
не гнуться - все тело, словно разваливается... Лишь бы суметь дописать. Ну а
пока, на всякий случай, я просто скажу, что вас Люблю. Я могу так  говорить,
я выстрадал это... Как же я вас Люблю! Господи, как же жаль, что не могу вам
этого сказать прямо! Господи, как же я вас люблю... слезы...
   Сейчас так не хочется возвращаться из моих чувств к тебе туда,  назад,  в
город - но все же описать надо, потому что иначе никто про это и не  узнает.
Постараюсь быть краток, так как времени осталось совсем немного...
   Итак, начнем с того, что было семь дней назад.
   Я очнулся в темноте, выбрался из своего укрытия -  огляделся.  Оброненный
мною автомат, конечно же забрали. А если бы даже и оставили - я бы  не  взял
его. С некоторых пор меня стало  воротить  от  одного  вида  оружия.  Любого
оружия, черт подери!
   Во дворе у костров грелись жителей этой страны.  Где-то  дальше  гремело,
разрывалось, прорывался треск пулеметов - все то, к чему я  так  и  не  смог
привыкнуть. Все то, что истерзало... Ладно...
   Мне удалось пробраться никем незамеченным, выползти на улицу.
   Вот там ждало меня тяжкое испытанье, описание которого, о Дева, вы все же
дочитайте до конца.
   Вы, должно  быть,  не  знаете,  как  пахнет  горелая  плоть.  Этот  запах
захлестывает пронзительной волною, он прорезается к  вам  в  легкие,  и  вас
выкручивает наизнанку. Вас выкручивает, но не рвет, вы Дева,  вся  выкручена
на изнанку, все болит все рвется - все сильнее и сильнее и от  этого  нельзя
убежать - к этому, если у тебя честная сердце и душа, нельзя привыкнуть.
   Зачем пишу вам это? Вам прекрасной и святой, которая никогда и не  ведала
о подобных ужасах?... Потому что все это время я вспоминал вас, и вас  образ
был безмерно сильнее этого, людьми созданного  ада.  Вы  должны  это  знать,
потому что - верю! - прошлись бы вы по этим  черным  улицам  и  улеглась  бы
боль; а там, где бы вы ступали, дева, произрастали цветы! Вы  бы  предвечным
родником... Нет, я мог бы писать это вечно, и лучше - в стихах.  Но  у  меня
впереди не вечность, а считанные часы, а то и минуты.
   Итак, я продвигался по улице, стараясь держаться теней, хотя их  было  не
так уж и много; часто догорала подбитая наша техника, просто какой-то  хлам.
И среди всего этого трупы: просто трупы, трупы обгоревшие, ошметки плоти...
   Часто я слышал речь людей,  которых,  по  какой-то  причине,  должен  был
бояться, когда они проходили рядом, я притворялся  мертвым.  В  этом  городе
лежащий на асфальте мертвый привлекает куда меньше внимания, чем живой.
   Я очень изнемог на этих улицах - они высасывали силы -  не  думайте,  что
мне хотелось есть... От еды меня воротило, с тех пор,  как  появился  Запах.
Это было очень долгое,  напряженное,  выматывающее  болезненным  окружением,
продвижение вперед - я также желал вырваться из города, как орел привыкший к
белоснежным вершинам гор, и полетам среди гор-облаков и посаженный  в  узкую
клетку...
   Чтобы продолжить продвижение в необходимом мне  направлении,  требовалось
пересечь улицу. Сначала я пополз, но улица была перегорожена обломками  дома
и тогда пришлось приподняться.
   Дальше я уже не полз и вскоре поплатился за это.
   Окрик на местом наречии - слов было не понять, но смысл ясен - спрашивали
или имя, или пароль.
   Тут же из-за укрытия вышел местный воин, в руках он  держал  направленный
на меня автомат - лицо темная, в глазах,  я  навсегда  запомнил  -  страшная
Жажда, что Ничего не было.
   Я слышал, что они берут в плен, и к пленным  относятся  довольно  сносно,
никого, во всяком случае, не убивают. Но я бы не смог сдаться.
   Как только  представил  Я,  что  ждут  меня  недели,  а  то  и  Месяцы  в
каком-нибудь подвале, вдали от Вас, тогда я понял, что лучше уж смерть.  Нет
- я  не  хотел  умирать,  просто  быстрая  смерть  казалась  лучшего  такого
медленного загнивания, ежедневной, безысходной муки.
   И я рванулся прочь, не назад - за завал, а около него, в ту сторону,  где
разумел - находитесь вы.
   Я ждал очереди - ждал, что, как только застрекочет она - упаду -  и  так,
получив, быть может, только одно ранение, притворюсь убитым.
   Не знаю - может быть, он почувствовал, что-то - но он мог бы меня убить -
ведь - это был боец, ну а я - вовсе не герой, мимо  которого  изворачиваются
все пули.
   Сначала я и не понял, что он стреляет; потом вижу - пули скребутся, искры
высекают из брони нашего танка, который догорал там на улице. Но я не  падал
- я просто забыл, что должен падать, я Жаждал вырваться из этого Ада.
   Но вот, под ногу подвернулось что-то, падение...
   Видно то - куда я упал, не было просто совпадением  -  то,  что  я  тогда
пережил чудовищно, и не знаю кому то было угодно - Богу или сатане. Но, если
это совпадение, то совпадение слишком уж неслыханное.
   Не знал я, что наш отряд прорывался по этой улицы. Какая-та мясорубка там
произошла... Я споткнулся о нашего командира, того  самого  который  недавно
орал на меня.
   Я упал на его грудь, прямо предо мной было его окровавленное  лицо  и  он
был еще жив... Позади подошел местный, поставил  мне  ногу  на  спину,  стал
вдавливать в командира.
   Во мне сейчас ад и рай. Я описываю ад. Простите. Мне это  не  приятно.  Я
должен описать это, чтобы знали вы, что все  -  и  самое  высшее  проявление
небесная и самая глубокая мерзость адская - все есть на  этой  земле.  И  от
мерзости нельзя отворачиваться - ее надо помнить и стремиться вверх.
   Это останется навсегда с моих духом: он вдавливал  меня,  а  у  командира
была разодрана грудь - это теплое, вязкое пропитывало меня. Уткнулся  в  его
лицо и глаза его - огромные, страдающие глаза прямо предо мной.
   А под ним - еще одно тело. Целый завал получился -  наверху  этот,  давит
меня сапожищем, подомной - командир умирает, ну а внизу - сожженный, я уж  и
не знаю кто  -  лицо  сморщенное,  черное,  прогоревшее.  Когда  стали  меня
вдавливать раздался треск - ну Вы понимаете,  сидите  в  саду  у  фонтана  и
понимаете - мясо то почти все прогорело - кости то и ломаются - проседать мы
стали.
   Тогда получилось так, что уши мои как раз к губам командира попали  и  он
хрипит и шепчет мне, и с каждым словом кровь из его продавливаемой груди мне
в ухо врывается:
   - А это ты... Улететь захотел из темницы?.. Как же  ты  давишь  на  грудь
мою... Я то умираю. Слышь-ка - ты все-таки последний, с кем я здесь  говорю.
Ты вырвешься - найди в городе *(тут читатель позволит пропустить мне адрес и
фамилию) - жену мою... Передай, что любил; подробностей не рассказывай  -  а
скажи, что убили - и все. Тело, все равно, не  найдут.  Передай,  что  очень
хотел вернуться - просто передай эти слова - она все поймет...
   Хотелось шепнуть ему что-нибудь в утешение, но он  умер  -  я  понял  это
потому, что второе сердце которое билось в груди моей - перестало биться.
   Меня все вжимали - хрустели кости сожженного...
   И тогда я вспоминал Мгновенье. Тогда я сочинил стихи, которые запомнил, и
часто повторял в дальнейших муках.

   Свет небесный, адский рокот -
   Предназначили мгновенье,
   Не услышав твой и шепот,
   Помню я души свеченье.

   Вечность - то пустое слово,
   Все ведь смерть, во тьму затянет,
   Все, что было юно, ново -
   В тлении, потом, увянет.

   Но свет звезд, которым время,
   Присудило умереть,
   Бога творческое семя -
   Будут во душе гореть.

   И одно мгновенье стоит -
   Ад и холод, страх и стужу,
   Вспоминаньем душу поит,
   Здесь о гибели не тужу.

   И от лика, и от лика,
   И от светлых ваших глаз,
   Новый мир, Любовь велика,
   Возрастают в Вечный сказ.

   Такие, может и не слишком изысканные  стихи,  но  я  сочинил  их  в  аду,
вспоминая Вас. Это еще раз доказывает, что одно мгновенье; и  небольшое,  по
физическому объему место, могут поглотить ад со всеми его ужасами.
   Эти строки тогда сами и безудержно рождались в моей голове; может,  я  их
шептал, может - кричал - не помню. Но сапог все давил мне  на  спину,  и  мы
оседали, проминая сгоревшего. Затем пришло забытье, и  это  было  сладостное
забытье, ибо там я  вновь  был  в  Саду,  и  вы  сидели  на  скамейке  возле
фонтана...
   Когда я очнулся, из под темно-серого купола преисподней  только  начинало
пробиваться тусклое дневное освещение. Открыл глаза, а  прямо  пред  ними  -
глаза мертвые - такое чувство, будто смотришь в озера, промороженные в  одно
мгновенье и до самого дня - навсегда промороженные ядовитым холодом.
   Быть может эти устремленные в неба глаза надо было закрыть? Я их не  стал
закрывать... Не знаю почему... Кажется, мне их страшно было  закрывать...  А
зачем люди закрывают мертвым глаза?... Наверно от страха случайно  взглянуть
туда - в эту мертвую бездну...
   В тот день мне предстояло выйти из города. При свете  этого  тусклого,  с
таким  презрением,  неохотой  высвечивающего  людскую  грязь   дня   -   мне
приходилось пробираться еще медленнее, осторожнее, нежели прошедшей ночью.
   А хотелось вскочить, и бежать к Вам, бежать  со  всех  сил!  Знайте,  что
каждый миг пребывания в этой темнице - это миг  боли,  это  страстная  жажда
вырваться!  Во  мне  был  ад:  вывертывало  от  запахов  к  которым   нельзя
привыкнуть, напряжение - постоянное, ежесекундное - эта жажда вырваться - не
ползти, не дрожать, но солнечной стрелой, но орлом  вырваться  -  вырваться,
господи, из этого, душу давящего!
   Но мне надо быть осторожным. Вы понимаете, что я избегал встреч не только
с жителями этой страны, но и солдатами пригнанными сюда с моей родины. Думаю
не стоит описывать, как пробирался возле наших постов - времени нет.  Отмечу
только, что на  это  ушло  несколько  часов  и,  когда  последние  дымящиеся
развалины Города  остались  позади,  время  уже  клонилось  к  вечеру.  Небо
становилось все темнее - это была болезненная, густая серость. Казалось, что
это гной долго копившийся в ране, прорвался, залил все, что было чистое.
   Я пытался  бороться  с  отчаяньем,  пытался  приободриться  мыслью,  что,
все-таки, вырвался из города, но чтобы понять,  отчего  отчаянье,  все-таки,
сжимало меня, опишу, окружающее меня...
   Итак, позади дымились окраинные развалины. Я мог даже слышать  отчаянную,
мучительную ругань загнанных сюда  наших  ребят.  А  вокруг  меня  -  вокруг
простирались мрачные, с отвращением на меня глядящие, сами  болью  и  грязью
пронзенные просторы. Находясь в Городе, бегая среди разрушенных  стен,  я  и
забыл, что теперь конец октября, а здесь это уже почти зима.  В  Городе  нет
времен года - там Ад, там все опутано жаром пожарищ и вонью гниющих.
   А за городом уже  выпал  снег.  Его  было  недостаточно,  чтобы  прикрыть
размытую дождями, похожую на одну гноящуюся рану, землю.  Во  многих  местах
грязь проступала из снега, а ледяные лужи, со злой бесприютностью леденели и
без того холодный воздух... Впереди, насколько мог я различить  в  сумерках,
тянулось и тянулось это унынье. Местность не была ровной - она вздыбливалась
холмами - словно, что-то с болью набухало из земли, да все  никак  не  могло
вырваться, пронзить небо.  Также  местность  опадала,  какими-то  уродливыми
низменностями с темными, отекающими грязью склонами - они были подобны ранам
выскобленными чудовищными ножами в земле.
   Я не мог выйти на дорогу, но я не решался и отойти от нее -  ведь  дорога
вела к Вам, а что если бы я  заблудился  на  этих  неприкаянных,  обделенных
любовью, озлобленных просторах? Тут и там, дорогу окружали  наши  стоянки  -
какие-то несчастные продвигаемые на бойню отряды;  техника  грохочущая,  для
боли, для смерти созданная, обреченная сгореть, взорваться,  испечь  в  себе
этих - еще живых, еще боящихся, еще пьющих, старающихся забыться...
   И из этих стоянок, возле которых я полз, по грязи по  снегу  -  канонадой
боли вырывалась их слитая воедино, многоголосая  речь  -  она  подобна  была
адскому хору. В ней  и  смех  был  болью  -  в  ней  все  было  напряженной,
недоумевающей о смысле происходящего болью.
   И несколько раз, по близости  от  этих  лагерей,  я  натыкался  на  следы
преступлений над Жизнью и Совестью. То были убиенные жители этой страны,  те
- кто защищался, те - кто стрелял в ответ. На них оставалось  только  нижнее
белье  -  нет,  сначала  я  подумал,  что  это  -  просто  распухшие   куски
кровоточащего мяса - потом уж понял - это были, когда-то люди.
   Может, стоило отвернуться  от  них  сразу?  Ползти  дальше?  Нет  -  надо
смотреть. Надо запомнить, надо рассказать. Перед тем как  расстрелять  -  их
били. Не знаю чем - прикладами, ногами, палками - не знаю сколько  били,  но
думаю - долго, не один день - сменяясь - пытаясь вырвать из  себя  злобу.  Я
знаю - это делали сыны неприкаянных, безымянных городков, всей этой великой,
растоптанной подлецами страны.  К  черту  политику!  -  Я  просто  пишу  про
подлость, про боль... А у них все кости размолоты были  -  лица  распухли  -
потому что там кости от ударов раздробились и кости эти, острые  обрубки  их
из кожи вырывались, глаза вытекли а черепа мягкие, как футбольные шары.
   Я, поэт, должен был все это знать, я все это ощупал. И  вы  там,  сидя  у
фонтана, слушая, как птицы поют -  вы  читайте...  Читайте!  Читайте,  чтобы
понять, как же прекрасна Жизнь! Смотрите на окружающий вас Сад,  и  поймите,
как же прекрасен он - эту мерзость людьми совершенную, постигнуть невозможно
- но только прикоснувшись к ней - вы же и поймете, как прекрасен  окружающий
вас Сад.
   А я, с окровавленными руками, весь грязный, подобный червю полз дальше  -
невозможно было остаться наедине с этой ночью-мученицей. Я не мог оставаться
на месте, хоть и усталость вжимала меня в землю - не  от  того,  что  боялся
замерзнуть; а от того, что после увиденного, просто  не  мог  оставаться  на
месте. Дух жаждал изжечь сердце.
   И так мне от всего этого тошно стало, что я рвался образами-стихами:

   В нежном журчанье весенней воды,
   Солнце споет мне о первой любви,
   И, среди крон светло-синей чреды,
   Птицы мне скажут: "Ее позови!

   Выйди на поле, там - среди трав,
   Выситься ствол одинокой березы,
   К ней подойди, слово сердца сказав,
   Чьюи! Исполнятся сердца тут грезы.

   Та, о ком долго, так долго мечтал,
   Та, кому столько стихов исписал,
   И во лесах, в городах - так искал -
   Та, о кой, в слезах счастливых мечтал:

   В светлом уборе выйдет она,
   Нежно обнимет, наш милый, тебя,
   Та, кто взросла из землицы одна,
   Пеньем коснется, тебя, брат, любя!"

   Так вот, прорываясь через круги ада, создавал я в себе светлые образы.  И
впрямь - видел пред собой  весенние  ручьи,  деревья  все  окутанные  нежным
небесным светом, слышал и голоса птиц, которые напевали мне эти строки...
   Все же, уже ближе к утру, я пробиваемый дрожью,  шепчущий  свои  стихи  и
стихи иных поэтов, скатился по грязевому склону в  земельную  рану,  да  там
сразу и забылся.
   Знаете - блуждая во тьме, я мог еще ужасаться, представляя, что замерзну,
что так и останусь там лежать... Вырваться из забытья я не мог  -  оно  само
было разрушено гулом пролетевшего низко самолета.
   И вновь я полз по снегу. Вновь небо было завешено темно-серым покрывалом,
из которого к тому же, вместе с жестким ветром сыпался мокрый  снег.  Нет  -
это не снежинки были - это были холодные, со слизью плевки самого неба.
   К тому времени, двое суток я совсем ничего не  ел.  Виделся  мне  хлеб  -
мягкие дымящиеся караваи, да теплое, парное молоко...
   Тогда я полз, делая частые рывки; делал я их, как машина - автоматически.
Вперед... вперед... вперед... Ничего вокруг, кроме мокрого снега да грязи не
видя,  рвался  и  рвался  вперед  -  а  в  сердце  вспыхивали   то   обрывки
стихотворений, то мгновенье - истерзанное, поблекшее от усталости моей.
   Потом уж - не знаю через сколько часов, понял, что сбился от дороги.  Что
за холодными плевками неба проступают какие-то скрюченные, дрожащие  деревца
и уж неведомо, где дорога к Вам...
   От страха остаться, погибнуть так вот - не увидев вас вновь  -  от  этого
стал я судорожно рваться куда-то вперед.
   Помню - деревца,  сыплющая,  леденящая  слюна,  помню  овраги  в  которые
скатывался,  а  потом  выбирался  -  впиваясь  в  замерзшую  жесткую   землю
кровоточащими, посиневшими пальцами.
   И я бы умер там, а не здесь, записывая эти строки - ибо уже не было сил.
   Дух еще рвался вперед, но рвался в мертвом теле. Дух мой был  и  остается
жаждущим свободы орлом заключенным в тесную, все сжимающую клеть, где он уже
и крылом не может пошевелить...
   Страшно - голова повалилась в снег, и уже не поднимешь - как  облако  оно
замерзшее  ледяной  горой,  да  на  землю  рухнувшее.  А  в  голове  то  еще
беспрерывные порывы: "Вперед! Вперед!" - в голове то еще жажда Вас  увидеть.
Не приведи бог никому пережить то, что я там пережил, промерзая.
   Мой слух, вместе с духом рвущийся из умирающего тела, обострился; и  вот,
за равномерным  гулом  небесных  плевков,  услышал  я,  вроде,  как  женщина
рыдает...
   Вот эти то звуки - эти отчаянные звуки, живым существом  издаваемые,  эти
страдающие завывания придали мне новых сил. Значит кто-то  страдал  так  же,
как и я - рыдая. Нам н