енька - как жажду вырваться, но не  одна,  но  с  тобою,  с  Петей!..  Но
подвал, узкие стены, гуденье, мертвый свет - они захлестывают сказку,  но  у
них, все-таки, все было прекрасно! И, Катенька -  все  будет  очень  хорошо,
потому что - мы любим друг друга! А там была еще  одна  песня,  которую  пел
восставший из камня юноша, когда впервые увидел возлюбленную волну. Я  смогу
- я вспомню! Я в этом подвале, спою так же, как спела бы на берегу:
   - Из веков темных,
   Из океанов идущих лет,
   И из глубин тоски бездонной -
   Миг в коем вечный свет.

   Моя любовь в прибое света,
   Вдруг вышла, мир весь озарив,
   И понять - сколько чувств не счесть,
   И нежен, как твой перелив!

   Мгновенье - вечность озаряет,
   Отхлынули века тоски,
   А впереди - зарей пылает,
   В тепле твоей, любовь, руки!

   Катя взяла за руку Машеньку. Измученные  болезнью,  но  сияющие  очи  ее,
пылали слезами. Голосом, за спокойствием которого, словно  в  клетке  билась
нежная страсть, спросила:
   - И эта песнь была сложена где-то на самом  краю  земли?  Где-то  далече,
далече, где солнце восходит?.. Значит, и  там  люди  чувствуют  тоже...  Да,
конечно же... Мир - этот прекрасный мир - не город созданный людьми, но  мир
Творца. Он, ведь, создавался из любви... И,  быть  может,  где-то  в  бездне
космоса, за миллиардом миров, существа совсем на нас не  похожие,  чувствуют
тоже, что и мы! И у них есть разлука и  печаль.  И  они  надеются  на  новую
встречу...

                                         *                  *               *

   Ночь - огромная черная  клеть  наполненная  воем  ветра,  вся  пронзенная
стремительными снежинками, вся содрогающаяся от собственной  неприкаянности,
омертвелая, но все же стремительно движущаяся в снежинках, в ветре, в  самой
черноте рычащей. И где-то в этой огромной клети - маленькая, темная избушка,
в которой мертвое, бескровное тело, да еще одно тело наделенное пока  духом,
но уже умирающее... Дима (хотя кто бы узнал в этом жутком скелете,  покрытом
обгорелым рваньем, грязью да запекшейся кровью, прежнего Диму?) - он  сидел,
поддерживая руками клонящийся в смерть, обтянутый кожей череп, и смотрел  на
последнюю из только что написанных страниц. Буквы сливались в одну  болотную
массу, в глазах все больше темнело, а он, едва ворочая темными  от  кровяной
корки губами, шептал: "Умирать... нет - я не  хочу  умирать...  вот  написал
прощание, но теперь жажду вырваться от смерти... ах, кабы были силы..  Прочь
же тьма... Что же ты окутываешь, пеленаешь меня, как  маленького?  Откуда  ж
сил то мне взять?"
   Тьма надвигалась, захлестывала сознание, и Дима понял, что сейчас умрет.
   Ледяными щипцами пробежало понимание  того,  что  впереди  уж  ничего  не
будет, только холод, только мгла...
   - Жить, жить, жить... - шептал он молитву, и тут увидел лежащий  на  краю
стола старый, желтый альбом.
   Открыл его - фотографии. Сначала - старые, черно-белые; потом - цветные -
все мертвая  семейная  идиллия,  светлые  лица.  Дима  переворачивал  листы,
издавал беспрерывный и жалобный стон: "Умираю, умираю -  это,  должно  быть,
последнее, что я вижу".
   И вот последняя страница: на ней - синее небо, под ним -  весеннее  поле,
на котором лежал еще снег, но кой-где  земля  уже  обнажилась;  виднеется  в
отдалении избушка, ну а на переднем плане  стоит  на  коленях  в  профиль  к
фотографу девочка, которую видел он в снах, а теперь  мертвая,  ибо  в  той,
встреченной в снегах, остался только облик - да и тот с седыми волосами.
   А на фотографии запечатлелось  на  века  мгновенье:  она  склонилась  над
подснежником, должно быть над первым в ту весну  -  хорошо  видны  маленькие
лепестки, тоненький стебелек, а девочка  даже  и  не  смеет  дотронуться  до
этого, первого пробившегося из смерти, да в жизнь.  Боится  хоть  как,  хоть
ненароком повредить этому чуду...
   - Жить... жить... - заскрежетал зубами Дима.
   Тут представились ему мертвые, заснеженные  пространства  в  которых  нет
любви, но только отчуждение, да холод, да боль...
   - Как же темно перед  глазами...  все  двоится,  троится,  распадается  в
ничто... - тут он страстно захрипел. - Вырваться!..
   На мгновенье фотография прояснилась, и он смог различить,  что  земля  за
домом обрывается.
   - Ага, значит - пропасть. Пропасть. Да  уж  лучше  лететь  вниз,  звездою
падать в ад, чем сгнить здесь! Уж лучше разбиться о камни, чем врасти в этот
стол.
   И он рывком поднялся, шатаясь, хватаясь за стены,  выбрался  из  избушки.
Прошел сквозь визжащую снегом  тьму  несколько  шагов,  но  вот  споткнулся,
повалился в сугроб. Дальше он пробирался уже ползком и с закрытыми  глазами:
в его воображении раскинулось летнее поле, а над  ним:  клубящиеся  грозовые
тучи; вот совсем рядом - молния, раскат, столь же страстный и обреченный  на
затухание, как и Димина жажда жить: "Увидеть! Господи, увидеть!!!.."
   Еще рывок, еще один рывок вперед...
   "Где-то рядом черная бездна. И я полечу, полечу в нее, не в силах  взмыть
к свету, чрез эти холодные, снежные тучи! Крылья мои сгорели  с  забитой  до
смерти старушкой, с теми, распухшими от многодневных побоев телами, с  мясом
дохлой собаки... С кровью - да - признай это хоть перед смертью - с  кровью,
которую обезумевшая девочка выкачала из вен своей мертвой матушки..."
   Еще один рывок, и  вот  выпущенная  вперед  рука  наткнулась  на  колющую
холодом, уходящую вниз каменную поверхность.
   "А - ну вот и все - еще два-три рывка, и все то, чем я жил,  все  помыслы
мои, все мечты - все исчезнет без следа.  Даже  и  тетрадь  моя  пропитается
кровью... Да там и так ничего, кроме крови нет..."
   И вдруг, словно молния,  изжигающей  колонной  ворвалась  в  Диму,  и  он
захрипел голосом демона в ночь:
   - Смерть! Ты над всем, что тленно властвуешь. Но дух мой нетленен - нет и
нет! Я не умру вовек, слышишь ты - холодная мерзавка?! Сковать меня задумала
- нет, нет... - и он скрежетал зубами с такой силой, что два  передних  зуба
сломались, но он даже и не почувствовал этого.
   - Я должен умереть?! А вот я кричу - нет! Кричу нет судьбе! Пока я жив  -
я буду бороться! Я сейчас стихотворение придумаю! Да - вопреки всему - тьме,
холоду, снеговерти, тебе, смерть! Я сейчас тебя стихотворением скручу...
   И  он  пронзительным,  вьюжным,  стальными  иглами  взрывающимся  голосом
закричал:

   - Я бог окутавший свое созданье,
   Я сфера, за которой - пустота,
   Но в центре сферы - дивное мечтанье,
   Взращенная из сердца красота.

   И обтекают мою душу смерти токи,
   И холод лезвием по мне скребет,
   Там, в смерти, движется без прока,
   Там хаос, без мечты течет.

   Но я храню, что в центре сферы,
   То, что породилось из меня,
   Люблю без счета и без меры
   В себе весь космос и мгновенье вечности храня.

   Смотрю на мир в себе взращенный,
   И презираю боль извне,
   Молюсь, как юноша влюбленный,
   Тому, что создано во мне!

   Дима засмеялся, и с приступом  кашля  из  разодранного  горла  плеснулась
кровь.
   - Так вот. - скрежетал он, оставляя за собой кровавую, тут  же  заносимую
снегом дорожку. - В одном мгновенье - вечность - да, я чувствую, что в одном
мгновенье - вечность. Так же и в теле - где-то в этом хрупком теле  заключен
мир бесконечный, и тебе то его, смерть, не оплести....
   Ветер взвыл пронзительно, и, как показалось Диме  -  с  насмешкой.  Тогда
поэт усмехнулся зло, с вызовом:
   - Ну, мы еще посмотрим - кто кого!
   Ухватившись  двумя  руками  за  край  пропасти,  он  из   последних   сил
подтянулся.  Теперь  тело  его  лежало  на  снегу,  а  голова  повисла   над
непроглядной чернотою; там ветер выл, там двигалось что-то.
   - Ну, вот сейчас, без лишних слов мы с тобой и схватимся.
   Последний рывок. Он пролетел всего лишь метров пять, а потом повалился на
занесенный  снегом  уступ.  По  пологому  склону  покатился  вниз  -  голова
кружилась,  его  вертело,  кидало,  переворачивало,  несколько  раз  ударяло
камнями и, казалось, что это горы побивают его своей дланью.
   Потом еще одно паденье - он все ждал окончанья, все надеялся на  то,  что
будет жить, что вновь его бросит на снег, покатит, а потом вынесет к  добрым
людям, которые излечат его, помогут добраться до Сада, до Фонтана...
   А он все падал. Он не чувствовал больше ни ветра, ни холода, он не  видел
пространства вокруг, но, поводя руками,  понял,  что  с  какой-то  ужасающей
замедленностью падает.
   Так же неожиданно он понял, что это падение  -  действительно  последнее;
что его уже не спасет ни снег, ни воды, ни травы - неожиданно он понял,  что
не станет его тела...
   Как же неподвижна и беззвучна эта чернота  вокруг!  Он  еще  раз  поводил
руками и обнаружил под ними снег. Этот снежный пласт  медленно  приближался,
однако, ни коем образом этого приближенья  нельзя  было  остановить,  нельзя
было отдернуться в сторону...
   Все ближе, ближе - вот он уже уткнулся в него лицом, а  вытянутые  вперед
руки уходили в глубину. Он весь уже в снегу, и все движется, все погружается
в его толщу. Сколько же можно? Остановись же...
   Снег завораживающе медленно продавливался, от давления хрустело в голове,
но он был жив, хоть и слепой, хоть и сминаемый - он был еще жив.
   Но вот рассекающая снег рука коснулась камня.
   "Стой... хватит... жить... жить..."  -  жарким  пульсом  забилось  в  его
голове. Рука давила на камень - он двигался - хруст  -  он  чувствовал,  как
дробится кость, как потом, выплескивая кровяной поток, разрывает кожу.
   Но он был в ясном сознании, он даже убрал  вторую  руку,  но  неукротимое
падение продолжалось.... Медленно камень коснулся его лица  и  тела  -  Дима
понял, что и лицо, и все тело его будут размолоты так же как и рука, что  он
попросту лопнет кровяным шариком под снежной толщей...
   "Ах, тетрадь... ее то жаль, все эти чувства, признания ей..."
   Что-то отдернуло его  в  сторону,  разрывая  им  снежную  толщу,  понесло
куда-то... Куда?
   Дима уже не понимал ни где он, ни куда его тащит; он не  ощущал  времени,
не видел мира. Зато  он  знал,  что  вся  вселенная  -  промерзшая  насквозь
каменная толща, ну а он - в центре ее. Он - сфера жизни, и нет ничего за  ее
пределами.
   "Я бесконечными стихами буду взрастать из толщи камня. Я разорву его,  ну
же - это начало моей вечности...

   - Кто мы, о, наделенные сознаньем ?
   Оно, ведь, ненадолго нам дано,
   Мы, скрученные смехом и рыданьем,
   Все ж ждет предначертание одно.

   И так надолго краткое мгновенье,
   Дано ходить нам, спорить и мечтать,
   Неужто же не ждет в конце нас тленье,
   Неужто можно нам об этом забывать?

   И смерть, вдруг, заберет все то, что было,
   Покажется все тленным и напрасным, и пустым, -
   Все то, о чем душа грустила,
   Быть может, станет близким и родным...

   Стихотворенье возникло  одним  пылающим  объемом,  одним  образом,  одним
виденьем, как полотно живописца, на котором, вместо красок, были чувства.
   А что то было за мгновенье? Ведь с того момента, как  Дима  погрузился  в
снежный завал, и до  того  момента,  когда  он,  под  действием  некой  силы
вырвался - прошла едва ли десятая секунды...
   Но  он  вылетел,  он  покатился  в  каком-то   безудержном   вихре,   его
перекрученного, измятого, окровавленного, вынесло на заснеженную дорогу...
   И тут, волей ли случая, или какой  иной  волей,  стали  приближаться  два
круглых, излучающих две световые колонны глаза. Вот раздался рев двигателя -
вот приумолк, затарахтел над Димой.
   Его перевернули, стали поднимать куда-то вверх. Дима зашептал:
   - Люди добрые... кто бы вы ни были (он ничего не видел) -  отвезите  меня
подальше от войны... Я все равно там умру - и, если вы хотите моей смерти  -
оставьте уж лучше здесь...
   Когда он очнулся, то увидел  склоненное  над  ним  усталое  лицо  молодой
жительницы гор - у нее были густые черные грязные волосы, покрасневшие белки
глаз... еще что-то - Дима уж не мог разглядеть...
   - Где мы... - спросил он, хоть и знал уже ответ по характерной встряске и
моторному урчанью.
   - В машине.
   - Куда едем?
   - От войны...
   - От войны! Господи, хорошо то как! - он сказал  это  слишком  громко,  и
потерял сознание...

                                      *                   *                   *

   Весна! Вот, наконец, и пришла ты!
   Ты разлилась по полям, по лесам, в ручейках побежала, в птицах запела.  В
один из чудно-ярких, звонкопевных ранне-майских дней, ев деревенской  улочке
остановилась грузовая машина. Вылезшее из  нее  горское  семейство,  осыпало
воздух радостными словами:
   - Ну, вот и приехали!.. Здесь они  живут...  Да  уж  -  десять  лет,  как
обжились.
   Тут из кузова выпрыгнул Дима. У него было бледное лицо, но  глаза  сияли,
он крикнул:
   - Ну что, друзья, пришла пора прощаться?
   - Да, да. Прости, но дальше не повезем.
   - Отсюда до Москвы несколько недель пути, но то прекрасно!  Я  побегу,  я
пролечу эти километры, я буду вдыхать запахи просыпающихся  полей;  слушать,
как раскатывается над полями первый гром! О,  я  буду  жить  с  этой  милой,
родной землею! Я буду стремиться...
   Дима сбивался он избытка чувств; он, вдруг, стал целовать каждого из этих
спасших его людей. Он обнимал, он со слезами шептал слова благодарности...
   Уж из многих деревенских домов вышли старушки,  чтобы  посмотреть,  чтобы
посудачить потом о столь небывалом действе.
   А Дима, плача, отбежал на несколько шагов, повернулся;  глубоко  и  часто
дыша, заговорил громко, свободно:
   - Как же весна грудь мне  располняет!  Я  из  смерти  вырвался  в  жизнь!
Представьте - месяцы провел в душной темнице, но вот пробил дверь! Вышел  на
цветущий луг!.. О, небо...
   Он задыхался, грудь разрывалась от частого дыхания,  а  глаза,  окутанные
аурой  мечтанья,  притягивали,  они  любовью  пламенной  горели   на   этой,
переполненной птичьем пением деревенской улочке:
   - Вы прекрасные, такие  прекрасные  люди!  И  все  люди  прекрасные!  Как
прекрасна жизнь! Я сейчас побегу из всех сил; добегу до Сада, до Фонтана, но
на прощанье - вот вам мое стихотворенье:

   - Смерти нет! Дух пылает нетленный,
   Говорит дух небес окрыленный,
   Из зимы возрождается жизнь...

   Он не договорил - засмеялся - что было сил,  побежал  по  дороге.  Позади
осталась деревня, вокруг - поля; и он, на бегу раскрывая объятия, кричал:
   - Я люблю тебя, поле!
   Потом его объял лес, водрузил в сферу птичьих  голосов,  и  Дима,  лаская
взглядом ветви, кричал:
   - Я люблю вас, деревья!  Люблю  вас,  листья  молоды!  Люблю  вас,  птицы
певчие! Эй вы, эй, птицы милые! Эй, слетайтесь ко  сне!  Пейте  еще  громче,
пейте еще веселей! Я живу! Я живу!
   Но вот позади лес; и вновь поле , и вновь он, восторженный его просторным
величием, кричит слова любви...
   Вот, на бегу, поднимает голову вверх;  над  ним  -  облачная  гора.  Дима
подпрыгнул, и показалось ему, что уж летит - нет не ногами  он  переставляет
так быстро - это он летит.
   Вот он споткнулся, повалился на дорожную пылищу, с искренним  смехом,  со
счастьем поцеловал эту осушенную страстным ранне-майским Солнцем, разлился в
ней, целуя величаво проплывающее, беспрерывно меняющее свои контуры облако.
   - Раньше я восхищался всем этим, но, все же - не так! Теперь я так  люблю
все это: поля, леса, облака, пыль эту мягкую, теплую, что готов ЖИЗНЬ за них
отдать! Да, да ЖИЗНЬ отдать! Что бы  мне  сделать,  чтобы  сотворить?  Стихи
сейчас разорвут меня. Да - вот сейчас взорвусь до самого неба  фейверком  из
цветов-стихов. Вот, например:

   - Бело облако сквозь годы,
   В небе ласковом плыло,
   И лились под ясны своды,
   Пенье птиц, что так светло.

   Созерцая, создавая,
   Бело облако плыло,
   В глубине своей пылая,
   Чувство нежное несло.

   Налетел тут вольный ветер,
   Облако на два порвал,
   В сердце хладом жгучим метил,
   В страны разные послал,
   То, что было раньше целым,
   Разнесло далече так,
   То, что было раньше белым,
   Стало черным - грозный мрак!
   Ведь в скитаньях, в разлуке,
   Так в тоске душа горит!
   И, пройдя чрез эти мука,
   К единению летит!

   Скоро, скоро вновь сойдутся,
   Разлученные судьбой,
   Молнией к земле метнуться,
   В небе поплывут горой!

   Дима перевернулся на живот, смеясь вывел  эти  строки  в  пыли,  а  потом
вскочил и даже не заметил, что, случайно задев ногой, стер эти строки.
   И вновь, с не умолкающей, да еще, пожалуй, с большей страстью, мчался  он
по дороге: леса,  поля,  реки  -  все  в  радостном,  любящем  его  движении
откатывалось назад - заполнялось единым поэтическим образом.
   От многочасового бега он устал,  но  только  улыбнулся  своей  усталости,
только вспомнил лик Девы, как усталость выметнулась из него. Пот катился  по
лицу, в боку кололо - ему было все равно! Желудок требовал еды, урчал - он и
позабыл  про  желудок.  Что  ему  было  теперь  до  всего  этого  телесного,
плотского, земного? Он облаком себя чувствовал, от летел к Ней.
   Поэтические строки вырывались  из  него  беспрерывно  -  он  уже  не  мог
задержаться на какой-нибудь из них, они проносились в его  сознании  так  же
стремительно, как деревья, как младые травинки:

   - Сияющей зарей, безбрежный мир!
   Творенья дивного пыланье!
   Как льется пенье соловьиных лир,
   И страсти майской громыханье!..

   Стихотворение только зарождалось - там чудились новые образы, строфы.  Но
более  ярко  вспыхивало  новое  чувство,  поглощая   предыдущее   -   каждое
стихотворение было ступенькой, и он бежал по этим ступеням, едва их касаясь:

   - Лес, узор твоих ветвей,
   Весь в движенье, во взрастанье,
   Не слыхал среди людей,
   Столь мудрого сказнья....

   И тут, пораженный, остановился. Поднял голову к дереву, стоявшего у грани
поля: у дерева этого двигался каждый листик, издавалось пенье  многогласное,
и Дима, с блещущими глазами, зашептал:

   - Дивное, певучее, дерево стоит,
   Хором многласым воздух тут пьянит,
   Каждый младый листик мудро говорит,
   Ах, как это пенье в душу мне летит!

   Голос то особый, не понять его,
   Мудрость стара леса слышится всего,
   Не понят отдельных слов,
   Но...

   Тут он, оборвался на полуслове, взглянул  на  поле  и,  восторженный  его
видом, зашептал новые строки, побежал дальше - туда, где за многими лесами и
полями стоял древний стольный град Москва.
   И уже ночью, проведя весь  день  в  беге,  он  со  смехом  повалился,  на
какое-то, неведомо уже какое по счету поле. Просто ноги подкосились - вот он
и рухнул, и не мог уже подняться, только лежал на спине, смотрел влюбленными
глазами в звездное небо, да и шептал страстным голосом:
   - Уж скоро встреча! Чувствую... быстрее, быстрее! Встретимся - ах,  какая
молния забрезжит!
   И с этими словами погрузился в сон, полный стихами -  он  был  окрыленным
духом, и во сне, как в снегу, когда он смирился со смертью - он поспевал  за
рифмами. Он, Солнцу подобный, выплескивал сотню рифм  в  мгновенье,  он  был
богом, внутри которого рос ЕГО мир.
   Он пылал, он взрывался, он ласкал, тек, летел, падал,  взмывал,  страдал,
любил, чувствовал, целовал, обнимал...

                                      *                 *                *

   - Здравствуй.
   - Здравствуй.
   Два голоса слились в один, в тот чудесный майский день, рядом с журчаньем
фонтана, в зеленом, молодом парке.
   Катя, как и в прошлом году, сидела на скамеечке, но рядом с ней  загорали
на солнышке, кушали мороженое, читали книгу Машенька и Петя.
   - Ну, вот и встретились... - тут Дима смутился, и вдруг  понял,  что  все
напрасно, и что сейчас он бросится с моста в реку.
   Он даже не смел смотреть на нее, он бледный, тощий, грязный,  во  рванье;
он стоял, сгорая от стыда,  пред  нею  -  такой  возвышенной,  недостижимой,
святой Девой.  От  напряжения,  от  отчаянья,  кровь  потекла  из  носа,  он
пошатнулся; прошипел сдавленно, словно е