адо было  быть  вместе,  мы  должны  были  друг  друга
утешить, согреть...
   И я пополз  -  мучительно  медленно,  как  через  трясину  прорываясь.  Я
хватался задеревеневшими  пальцами  за  стволы  -  до  хруста  сжавши  зубы,
подтягивался; вновь хватался, вновь и вновь вспоминая Вас - медленно,  ох...
слишком, слишком медленно приближался к рыдающей...
   Но, все же, я дополз. Не знаю, как я выглядел, да и как  теперь  выгляжу,
но наверное, действительно, больше походил на червя, нежели на человека. Лес
закончился и предо мной, на возвышенности, стоял простой крестьянский домик,
виден был двор... туда вела деревянная лестница, по которой уж и не смог  бы
я подняться.
   Тогда я собрался и крикнул:
   - Матушка! Помогите мне! - так хотел я крикнуть, но знаю, что с губ  моих
сорвался лишь стон - громкий, хриплый, похожий на вопль демона.
   А плач оборвался с этим моим зовом. Я вновь упал головой в снег,  но  тут
услышал приближающиеся быстрые  шаги,  тоскливый  окрик  на  незнакомом  мне
языке.
   Я смог перевернуться. Предо мной стояла та самая, рыдавшая  женщина.  Это
была дочерь гор. Когда-то, должно быть, она была молодая и красива,  легкая,
быстрая словно горная козочка, да с черною косой - теперь она  стояла  предо
мной старухой-колдуньей. Высокая, худая настолько,  что  черная  морщинистая
кожа, обтягивала лицо и, казалось, что морщины  уходят  в  самые  ее  кости.
Волосы - белые, мокрые - ветер их трепал, как обессилевшие крылья. А нос ее!
Одинокий утес - выступающий из бездны боли! И на  этом  вытянутом,  страшном
лице - глаза - два огромных черных зрачка, в которых  столько  боли,  что  и
нельзя в них смотреть без слез, да без чувства, как сердце огненными тисками
зажимается. Несмотря на холод - вся одежда ее была  -  старое,  заштопанное,
черное платье. Ну а в руках, похожих на истерзанные угловатые ветви -  ружье
- дуло мне прямо в лицо направлено.
   - Рус... - прошипела она с ненавистью.
   И я взмолился!
   - Почему же и вы меня ненавидите? - хрипел  я.  -  Почему,  почему...  Да
сколько же эта ненависть продолжаться то может...
   - Рус. - повторила она, разглядывая мое лицо - и  в  ее  голосе  не  было
прежней ненависти.
   Потом  она  молвила  еще  несколько  печальных  слов  на   своем   языке,
перебросила ружье через плечо, схватила меня за руки...
   Дальнейшего я не помню, но, когда  очнулся,  меня  поджидала  меня  новая
боль.
   Вот описание  того  места:  низкий,  из  составленный  из  темных  бревен
потолок. На бревнах повисли  мутные  капли,  видна  была  плесень.  Тусклый,
мерцающий огонек высвечивал сцепления балок,  а  когда  повернул  голову  то
увидел земляные, теряющиеся во мраке стены - так я  понял,  что  нахожусь  в
подвале. Подвал загроможден был какой-то рухлядь:  старые,  источающие  пыль
шкафы, сломанные стулья, и даже рояль.  Пахло  травами,  какими-то  горскими
настойками, мазями, а еще - кровью.
   Когда я попробовал пошевелиться,  то  понял,  что  привязан  к  какому-то
лежаку; поднес руки к лицу и вот тут ужас на меня нашел.
   Представьте - я лишился правой кисти! Ее просто не было - там, где должны
были бы шевелиться пальцы -  воздух!  Сейчас  то,  кой-как  приспособившись,
вывожу каракули левой рукой, тогда же мне не по себе стало.  В  воспаленном,
так долго в боли прибывавшем, так много  зверств  вобравшим  мозгу,  тут  же
стали набухать болезненные образы.
   Вспомнился так похожий на лик ведьмы - лик старухи.  Это  она,  мстя,  за
убитого сына, мужа, еще кого-нибудь - она  притащила  меня  в  свой  дом,  в
подвал, привязала и начала свою  месть:  отрезать  по  очереди  мои  органы,
подвергать  меня  пыткам  -  так  я  действительно  решил,  прибывая  там  в
одиночестве.
   - Лучше бы уж я замер в лесу. - так шептал, разглядывая укороченную руку.
   От локтя и до среза она плотно замотана была бинтами, а на  месте  среза,
чувствовалась еще и некая прослойка.  Боли  не  было  -  разве,  что  легкое
покалывание.  Зато  тело  было  расслабленным  и,  несмотря  на  ужас,   все
заваливалось в сон.
   - По частям задумала распилить... Но за что?.. Вот,  попал  в  избушку  к
Бабе-Яге...
   Прерывистый сток болезненных мыслей, был прерван  одним  словом  -  одним
словом, которое объяснило все:
   - Гангрена.
   Старуха, подошла незаметно и теперь, страшная, с темным, вытянутым  лицом
стояла возле меня, казалось, что это сама смерть.
   И она заговорила на ломанном русском - вот, что  я  мог  понять,  из  тех
пронзительных, тоскливых созвучий:
   - Ты весь обмерз, а руки твои особенно. Я старалась излечить их  -  левую
спасла, но на правой начала гнить кисть - если бы я не отсекла - сгнила бы и
вся рука, а потом и все тело. Твое тело  смазано  целебной  мазью,  во  всей
округе только я одна еще помню, как готовить ее - она все время  греет  твое
тело, изгоняет из плоти болезнь. Хоть и без кисти, но ты останешься в живых.
Ты очень метался, а раз, в бреду, ничего не видя, вскочил на ноги  -  насилу
тебя удержала. Пришлось тебя  привязать.  Но,  теперь  твое  здоровье  в  не
опасности, можно тебя освободить.
   Она достала нож и в несколько мгновений перерезала мои путы.
   - Спасибо вам.
   - Я хотела тебя убить.
   - Но не убили.
   - Когда ты заплакал, я вспомнила, что ты тоже  чей-то  сын.  Что  смертью
твоей я причиню боль твоей матери.  Эта  боль,  которую  знает  только  мать
потерявшая сына. Ее не опишешь - с ней нет сравнений!
   - А знаете - у меня нет ни матери, ни отца - они погибли.
   - Так есть бабушка и дедушка.
   - Нет - бабушки уже нет - я это давно почувствовал. Дед тоже умер - давно
уже умер.
   - Ты говоришь только правду.
   - Ложь - боль. Боль и ложь - они кругом - от  этого  тошнит.  Я  не  могу
лгать - меня всего выкручивает от всего того, что не Любовь.
   Старуха вздохнула, провела  мне  жаркой  морщинистой  ладонью  по  лбу  и
спросила:
   - Ну а любимая то есть?
   - Да... - тут я вспомнил Вас и на сердце мне сразу полегчало.
   - Ну вот, видишь. Если ты  кого  то  любишь,  значит  -  жизнь  для  тебя
прекрасна.
   Тут она отошла на несколько минут,  но  потом  вернулась,  неся  в  руках
семейный альбом. Она пододвинула к моей кровати старое, кресло  и,  взглянув
на меня, с болью выдавила:
   - Да, в этом доме отныне все такое старое, все скрипучее, тоскливое; все,
как этот мокрый снег, который все валит и валит там, за окном, без конца.
   И она раскрыла предо мной альбом. Да - я не ошибся - в  юности  она  была
прекрасной и легкой, гибкой, словно горная козочка, черноволосой девушкой.
   - Вот это  -  ныне  мертвый  муж  мой.  А  вот  это  -  сын...  -  и  тут
безжалостным, похожим на лезвие голосом добавила. - Мы жили  с  ним  и  были
счастливы. Потом пришли вы - захватчики и убили его. - она перелистнула  еще
несколько страниц, указала на молодого, стройного юношу, с  мужественными  и
ясными чертами лица - в лице том увидел я некий до времени сокрытый  талант,
он  стоял,  в  волнении  улыбаясь  фотографу,  улыбаясь  какому-то  неясному
внутреннему предчувствию. - А это мой внук. Пока не погиб его  отец,  я  еще
удерживала  дома,  но,  когда  наши  принесли  тело  -  он  ушел  вместе   с
партизанами. Жену покойного я, хоть сердце того и  не  хотело,  -  уговорила
уйти в наши горные укрытия - она, ведь, еще молода,  красива...  Внука  тоже
убили - позавчера - как раз, когда ты пришел. А я взглянула в  твое  лицо  -
поняла, вы бы друзьями могли быть.
   И тут эта старая женщина зарыдала, и так горьки, и  такой  безысходной  и
беспрерывной тоской наполнены были эти слезы, что,  казалось,  внутри  ее  -
только черная, разжигающая плоть горечь - только эта горечь и ничего боле...
Было жаль ее и так хотелось сделать что-нибудь, сделать так, чтобы  не  было
этой боли. Этой беспричинной, гнетущей меня тяжести...
   Но тут, на дворе залаял пес, а вскоре там - наверху в дверь  застучали  -
это были три размеренных удара.
   Старушка закрыла альбом, поднялась и, вытирая свои  пронзительные  слезы,
сказала:
   - Это наши. Из того отряда, где сын,  а  потом  внук  воевали.  Приходят,
приносят мне всякой снеди... Ты лежи тут тихо  -  не  звука  -  понял?  Тебя
найдут - меня слушать не станут. У них то... у нас то всех - особый  на  вас
зуб. Им то не понять, что мать чувствует.
   И она оставила меня, поднялась по лесенке - заскрипела дверь  и  вот  уже
над моей головой шумно заходили, затопали. В наполненный темной скорбью дом,
ворвался вихрь, боевых, напряженных, басистых голосов. Слова  сыпались,  как
снежинки, что-то спрашивали - старуха глухо отвечала - потом  долго  говорил
кто-то, видно командир - торжественным и  сочувственным  голосом  -  старуха
прервала его на полуслове - сказав, видно, что-нибудь  вроде:  "К  чему  эти
пустые слова? Они только принижают глубину чувств!"
   Тогда  командир  прокашлялся  и  произнес  что-то  так,   будто   отдавал
приказание. Старуха  возразила.  Командир  повторил,  а  старуха  вздохнула,
сказала,  наверное:  "Что  ж  спрашиваете,  коли  все  равно,  ко   мне   не
прислушиваясь, исполните то, что задумали."
   И пол задрожал от тяжести  которую  по  нему  тащили.  Я  видел,  как  по
лестнице в подвал спускались - видел ноги.  Старуха  отозвала  их  в  другою
часть подвала...
   Через полчаса все уже  было  кончено.  Дом  вновь  погрузился  в  черную,
отчаянную боль, вновь стал молчаливым, неприютным, холодном. И  вновь  предо
мною сидела старуха, да шипела своим страдающим голосом:
   -  Пришли.  Говорили  про  мужество  сыночка  моего,  да  внучка.  -  она
всхлипнула и, знаете дева - в самом воздухе до того  напряжены  были  нервы,
что такой вот всхлип всего передергивал - от него в жар бросало. - ...Они. -
по ее въевшимся в самые кости морщинам катились слезы. -...Да что мне до  их
хваленого мужества и памяти! Хоть на мгновенье бы заглянули они в мою память
- вот тогда и не осталось ничего от их мужества! Вот тогда бы  и  завыли,  и
закатались бы они от боли то!...
   Тут ей, с  немалым  трудом  удалось  сдержать  слезы,  она  проницательно
взглянула на меня, сказала:
   - А тебе, юноша, так хочется вырваться  отсюда.  Не  слушать,  не  видеть
всего это.
   - Да нет - что вы.
   - Не к чему эти неискренние, вежливые возраженья. Я же  вижу  -  ты,  как
орел попавший в темницу. Помните, как у Пушкина: "Сижу за решеткой..."?  Вот
вы и есть такой орел. Вам бы, знаете, летать по  синему  небу  -  свободным.
Летать среди облаков освещенных солнцем, да вдыхать ветры - вольные  свежие.
А вы, волей рока, в это душной конуре... Вы же  рвались  еще  в  бреду  -  и
сейчас, в душе к ней же устремляетесь. О, как я вас понимаю! И вы  счастливы
- не смотрите, что у вас нет теперь кисти - у такого юноши все еще  впереди.
А вот я черна - сгорели мои крылья... Нет -  не  хочу  вам  больше  говорить
этого. Вытерпите еще дней пять. Я буду приносить вам целебное варево. Потом,
если буду в силах, покажу вам дорогу - есть тут одна безопасная тропинка  по
оврагам.
   - Спасибо вам. - от всего сердца говорил я.
   Когда старуха уже поднималась по лестнице, я окрикнул ее:
   - А что они в мешках притащили?
   - От ваших убитых оружие. Я то не хотела оставлять, но командир настаивал
- говорил - не пропадать же таким трофеям.  Они  и  так  все  автоматами  да
ружьями обвешанные, а тут еще эти мешки. Говорил, что их выслеживают, где-то
на хвосте висят. Здорово они вашим то, в отместку насолили.
   - А  наши  то  злые.  -  молвил  я,  и  вспомнил,  разбухшее  от  побоев,
кровоточащее лицо, и череп мягко-упругий, словно футбольный мяч.
   - Потому и не хотела оставлять. Лучше бы бросили - мало его - оружия  то,
что ли? Нагрянут, обыск учинят... Не за себя боюсь  -  за  тебя.  Ты,  ведь,
бежишь от них. Ты, ведь, вырваться жаждешь.
   Она поднялась наверх, потом - принесла мне похлебку, и, наконец, оставила
на ночь одного.
   Где-то наверху, за стенами гудел ветер, слышался гул падающих снежинок; и
все казалось что там,  во  тьме,  подкрадывается  безликое  и  бесформенное,
жаждущее поглотить нас зло.
   И  посреди  ночи  завыла  волчица.  Вой   был   дрожащим,   тоскливым   -
поднимающимся до недоступных человеческому сознанию, страдальческих нот.  Но
вот я понял, что вой -  это  растянутые  имена  -  это  все-таки  человек  -
приютившая меня старуха выла в ночи.
   Ну а на следующий день нагрянули "наши".
   Старуха, как раз была в  подвале,  кормила  с  ложки  своей  горьковатой,
горячей, но исцеляющей тело похлебкой.
   - Ничего - скоро ты научишься левой рукой управлять также, как  раньше  -
правой. - сказала она, да тут повела рассказ, про дни  юности  своей,  когда
жила она еще в горном ауле.
   Как похитил ее юноша, как прятались они в пещере от гнева родных ее,  как
потом юноша погиб, как Мцыри, сражаясь с горным барсом, а  она  думала,  что
вовек не сможет полюбить другого, что жизнь кончена...
   Рассказать до конца она не успела - во дворе зло залаял пес -  автоматная
очередь, и сразу в след за тем,  в  дверь  забарабанили  так,  что  по  дому
прокатилась дрожь.
   Старуха встрепенулась, отставила похлебку,  голосом  в  котором  прорезал
прежняя ненависть, прошипела:
   - Это ваши.
   А со двора уже кричали:
   - Открыть! Открыть, или дверь выламываем!
   Старуха, закричала:
   - Ох, стара я стара! Дайте  только  с  кровати  подняться,  да  до  двери
доплестись!
   - Нам что - мерзнуть тут что ли?! А ну... - на дверь посыпались  яростные
удары.
   - Будут обыскивать... - говорила она. - Слезай-ка с кровати.
   Я поднялся - ноги  были  довольно  слабыми,  голова  кружилась,  но,  для
человека, лишившегося два дня назад кисти руки - я чувствовал себя  довольно
хорошо.
   - Подсоби-ка! - она ухватилась за  старый  рояль,  я  подбежал  к  ней  -
ухватил левой рукой и, вместе, нам  удалось  перевернуть  его  -  он  встал,
облокотившей верхней своей частью о земляную стену, и в образовавшийся проем
я, по указанию старухи и пролез. На рояль она еще накидала стульев,  ящиков,
разного старого барахла  и,  таким  образом,  эта  часть  подвала  оказалась
большой свалкой.
   Я замер, выжидая. Она поспешила подняться под лестнице.
   И вот, где-то над моей  головою  скрипят  половицы  и  раздается  резкий,
усталый голос:
   - Ну что старуха?  Мы  тебя  уже  предупреждали.  Мало  того,  что  двоих
бандитов  воспитала...  У  твоего  дома  вчера  видели   отряд   вооруженных
преступников. Они вошли сюда с мешками, и вышли уже без. Так это?
   Тут старуха, не смотря на то, что  внутри  ее  все  полыхало,  заговорила
спокойно:
   - Да, ко мне приходили. Принесли поесть-попить и  ушли.  Это  для  вас  я
воспитала бандитов, а для родины своей - героев. И люди не забудут меня.
   Так говорила она не потому, что боялась, что найдут оружие - с  некоторых
пор она ненавидела любое оружие; не боялась она и того, что ее  могут  убить
эти, озлобившиеся от войны люди - жизнь для нее  была  мученьем,  и  ей  она
больше не дорожила.
   Она за меня волновалась, о Дева!  Во  мне  она  видела  своего  погибшего
внука. За меня одного, за то, что могут найти меня, она волновалась.
   - Начинайте обыск! - рявкнул тот же голос. - В подвале все переверните!
   Множество ног тут же заполнили мрачный дом; забегали, закричали; по  полу
загрохотало - все там переворачивали вверх дном, с  усердием  и  отвращением
искали оружие.
   Вот и в подвал спустились - кто-то закричал:
   - Да у Карги здесь целая темница! Ишь разрыла, старая ведьма!
   А сверху слышался нервный голос:
   - Сознавайся лучше сама! Где спрятала?! Потом легче  будет!  Не  хочешь?!
Ну, пеняй на себя...
   Оружие вскоре нашли, поволокли по ступеням эти тяжелые мешки, и  вот  уже
надрывается с отвращением ко всему "наш" командир:
   - Это же наших! Ребята, вы посмотрите - на прикладе еще кровь осталась!
   - Вздернуть ведьму! - закричал какой-то простой парнишка.
   - Вздернем. Вздернем. - успокоил его командир. - Но сначала она расскажет
нам, где искать бандитский отряд. Расскажет про связных, расскажет  все-все,
что знает. Расскажет и про другие секреты этого дома! Ты ведь здесь  прячешь
еще что-то или кого-то?! Отвечай!
   Старушка твердым голосом так ему ответила:
   - Давай же - казни, вешай меня. Раз совести  совсем  нет  -  да  я  и  не
страшусь смерти. Вы у меня взяли уже все, что могли взять - больше ничего не
возьмете и слова больше не услышите.
   - А смотрите, как залепетала! - со злостью прокричал командир - тут  звук
удара и что-то упало на пол.
   - Поднять ее! - в голосе ужас перед чем-то  неотвратимым,  довлеющим  над
говорящим.
   Тут я понял, что ударили старуху, и на пол упала она.
   - Что ее жалеть?! -  взвился  несчастный,  опустошенный,  но  старающийся
показаться отчаянным, мужественным голос. - Она сообщница  гадов!  Старая  -
ха! Да эта старая каждому из нас в спину нож готова всадить!...  Что  жалеть
то эту падлу?! Они наших-то поди не жалеют! - последние  слова  он  выдохнул
захлебываясь, залпом.
   И вновь командир:
   - Последний раз спрашиваю, ведьма! Видишь - ребята на взводе! За гадами в
этой вашей грязи бегаем! А они нас косят одного за другим! Поняла,  стерва?!
Рассказывай и отделаешься быстрой смертью.
   Она молчала, а потом посыпались удары, и болезненные выкрики:
   - Так ее!.. Ногой!.. Прикладом!.. Вот тебе!.. Что дергаешься?!
   Удары сильные, удары глуховатые, удары каждый из которых издавался, будто
били по кости.
   - Ну, что мало тебе? - голос командира дрожал от ужаса, и почти с мольбой
вымолвил. - Ну, скажи и все будет хорошо? Что  ты  молчишь  то?!  Что  ж  ты
молчишь то?!
   Думаю, что если он выживет в этой  войне,  то  молчаливый  образ  старухи
будет преследовать его до конца дней, и  по  ночам  просыпаться  в  холодном
поту, крича: "Что ж ты молчишь то?!"
   Но она молчала, и ее вновь стали бить - теперь уже молча и  страшны  были
эти, заканчивающиеся костным звуком частые, сильные удары.
   Ужасала тишина. Ветер, до того так надрывавшийся  за  стенами  -  замолк.
Молчали солдаты, молчала старуха. Только эти удары - каждый удар все сильнее
раздражал пронзавшие воздух, незримые нервы. Воздух нагревался, жег  меня...
А когда с потолка медленно и вязко закапало, я не сдержал стона -  то  кровь
старухи, просочившись между досок, падала в подвал.
   Не в силах слушать, я сжался комком под растерзанным роялем;  зажал  уши,
но все же и с зажатыми ушами слышал удары - долго-долго...
   Всегда, в мгновенья боли иль радости, приходят ко мне стихи.
   Тогда я увидел пред собою облака. В нежно-синем вечернем небе -  подобные
горам, столь величавым и неохватным, что нет  и  подобным  и  сравненным  на
земле. Только вид этих небесных гор, столь отчетливо  живой,  столь  чарующе
прекрасный, только он и спас тогда меня от безумия.

   Не сравнится с тобой на земле,
   Ни одна, о гора на синеющем небе,
   В этом плавном, большом корабле,
   Позабуду о плоти, о хлебе.

   И по плавным, глубо-златым изгибам,
   За мечтою мой дух полетит,
   Песнь неся бесконечным приливам,
   Коим облако сердце поит.

   Созерцая небесную гору,
   Сам я облаком вверх возношусь,
   И нет места во мне боли сору,
   Пред тобой во Любви я клянусь!

   Сам я полнюсь спокойным виденьем,
   Весь в стихах, весь с тобою в ветрах,
   Льется голос мой ласковым пеньем,
   Вместе с облаком, весь я в мечтах!

   Хорошо, что ко мне пришли такие строки, такое виденье. А  ведь,  если  бы
появились бы образы про этот, наполненный болью дом - через стихи  эта  боль
еще бы усилилась, - а куда ее больше то? Вот тогда бы и не  выдержал,  сошел
бы с ума...
   Потом уж понял, что командир говорит:
   - Обыскать здесь все!
   - А старуху вынести?
   - А - это... Нет, пускай лежит. Мы, все равно, потом все здесь подожжем.
   Вновь заходили, затопали. Спустились и в подвал, стали разгребать  завал,
в окончании которого сидел, вжавшись в стену я.
   - Черт, здесь еще рояль! Его что - тоже отодв