игать?
   - А то нет?! У нее там все и спрятано!
   Голоса были совсем близко. Нас отделял только рояль, - но вот  его  стали
отодвигать.
   Надо сказать, что  крышка  этого  старого  инструмента  откинулась  и  я,
благодаря тому, что похож на скелет смог через эту  крышку  протиснуться  во
внутренности инструмента.
   Солдаты отодвинули рояль от стены, и тогда он, издав  музыкальный  разрыв
умирающего сердца, повалился на пол. Крышка захлопнулась об пол, и я,  таким
образом, оказался замурованным в его недрах...
   - Ничего нет! - крикнул солдат.
   - Рояль взламывай! - усталый голос шептал мне, казалось, прямо на ухо.
   Тогда я решил, что лучше умереть, задохнуться в этой клети - видеть перед
смертью только мрак, но не эти - все новую боль да злобу источающие лица.
   По днищу рояля чем-то, должно быть прикладом ударили, на меня  посыпалась
пыль, щепки...
   Но тут сверху врезался вопль:
   - Враги! Окружают! Всем собраться на прорыв!..
   Тут же затрещал пулемет - затем, сразу навалилась целая глыба выстрелов -
воздух дрожал, незримые воздушные нервы раскалялись - вот разрыв - зазвенели
битые стекла - пронзительный, визжащий вопль раненого.
   Рояль оставили. Шаги пронеслись вверх по лестнице.  Новый  разрыв.  Вновь
дом сотрясся. Вопль командира:
   - На прорыв!
   Над головой в последний раз протопали  -  и  теперь  трескотня  на  улице
усилилась вдвое - слышались крики - новые и новые разрывы сотрясали землю.
   Так лежал я, придавленный роялем, слышал, как надрывается бой. Но  так  я
измучен был этой болью, так неприемлемо все это - болезненное  до  одурения,
душу сжимающее, сердце рвущее - что душа моя, дабы не  сойти  с  ума,  стала
отдалятся от этого.
   И лежа, в темноте, не в силах даже пошевелиться, задыхаясь, вновь я видел
Мгновенье. Парк: зеленые  деревья,  аллеи  уходящие  куда-то  далеко-далеко.
Аллеи в которых прохаживаются люди, да все со светлыми, любящими лицами,  ну
а в центре, у фонтана - единственная, Вы.
   Вопли боя постепенно стали поглощаться ревом пламени.  Все  сильнее,  все
сильнее - какие-то огромные объемы на всей своей протяжности трещали...
   Сейчас, извините. Знайте, что сейчас, записывая это -  я  умираю.  Сейчас
очень дурно сделалось... Мысли путаются,  голова  клонится...  Но  я  должен
собраться, должен дописать до конца. Вы все должны знать...
   Итак, дом горел. Представьте: я лежу, придавленный, в  духоте,  с  каждым
мгновеньем все сильнее становиться жар, я чувствую, что приближается пламя -
оно уже близко, вот сейчас захватит!
   Сгореть?! Нет - я хочу жить! Я хочу видеть Вас!
   И я стал рваться из рояля; стал, что было  сил,  бить  локтями,  кулаком,
даже головой по днищу его.
   От отчаяния мне удалось пробить доску, выбраться.
   Знаете: потолок весь покрыт был пламенем, оно  шипело,  оно  тянулось  ко
мне. Подвал был залит ослепительным светом; некоторая утварь  уже  дымилась.
Пот заливал мне лицо, однако я не чувствовал жара.
   Тогда  я  засмеялся  пламени  и,  поднявши  к  нему  единственный  кулак,
прокричал:
   - Что ж ты думаешь: победишь меня?!  Опять  заставишь  бежать,  бояться?!
Нет! - я плюнул в эти рычащие языки. - Я останусь и буду делать то, что хочу
делать.
   Должно быть, я обезумел тогда  -  не  знаю...  Но  это  было  сладостное,
поэтическое безумие - я вознесся над болью.
   Схватил рояль целой рукой, поддел его и ногой. Стал поднимать - давил  со
всех сил, не чувствуя его тяжести, смеялся.
   Вот рояль перевернулся, я  подхватил  стул,  уселся,  положил  свои  пять
пальцев на клавиши. Я никогда не играл на рояле, но знаю, что вы играете - я
хорошо запомнил ваши тонкие, музыкальные пальцы.
   Пот заполнял глаза мои, и все окружающее размывалось, пламень, вдруг стал
огромной,  во  весь  потолок  люстрой.  Подвал  стал   классической   залой,
наполненной хрустальными зеркалами.
   Предо мной, за роялем сидели Вы! Представьте, какое счастье  было,  после
всего пережитого, увидеть Вас! Вы играли, прекрасно играли "К Элизе", а  это
любимое мое классическое произведение.
   Я позвал Вас, и хоть Вы не повернулись, я знал, что Вы любите меня!

   Я волшебством поэта, сердца,
   Пожар в хрустальный свет пленил.
   О, сердце - сердце дверца,
   И я из ада в рай ступил...

   Нет... нет... Кажется, я придумал тогда целую поэму, но теперь совсем  не
осталось сил вспоминать, записывать ее - лишь бы остались силы  дописать  до
конца.
   Итак, я сидел, любуясь Вами и Вашей игрой, не  чувствуя  жара;  позабывши
про то, что я в Аду. Я вас Любил, я вас Люблю!
   Но тут - удар по плечу - да такой сильный удар, что  я  упал  на  пол,  с
трудом поднялся - виденья как не было. На  рояль  уже  обвалилось  несколько
горячих балок, и он занялся пламенем. Начинала гореть составленная в подвале
старая мебель, а потолок обваливался по частям - одна  из  балок  и  ударила
меня по плечу...
   Жар - нет не к чему это описывать. Скажу только, что и  сейчас  рука  моя
покрыта темными волдырями; лица своего я не видел.
   Из пламени, как ясно, мне удалось вырваться. Помню - почти ослеп от жара,
но увидел под пылающими ящиками какой-то люк, дымящимися руками откинул  его
- прыгнул вниз.
   А там был ручей - ледяной  ручей.  Тогда  то  этот,  лежавший  в  кармане
дневник распух, я же был сожжен  холодом  -  после  пламени,  да  в  ледяную
воду...
   Ручей вытекавший из  глубин  холма  вынес  меня,  совсем  окоченевшего  к
сцеплению голых, темных кустов. По прежнему валили холодные небесные плевки.
Ветер надрывно выл, с трудом прорываясь чрез эту завесу...
   А дальше - дальше все бред. Я видел пылающий дом, и грязный снег, весь  в
кровавых пятнах, свежие воронки  дымились,  я  видел  ноги  и  руки,  просто
кровоточащие куски плоти. Кто-то, с разодранным животом полз,  волоча  кишки
по снегу и тонко, по бабьи визжал.  Что-то  беззвучно  дергалось  в  большом
кровавом пятне. И еще кто-то - с кровавым месивом вместо лица, медленно брел
и смеялся.
   Вы читайте, читайте, Дева! Вот он ад на земле! Все это сотворили с  собой
сами люди!... Читайте, и постарайтесь постичь, как все это время -  все  эти
месяцы жаждал вырваться я из Ада! Постарайтесь  постичь,  до  какой  степени
дошло это чувство мое!
   Постигните, тот безмолвный вопль, когда я одновременно видел  пред  собою
Вас, в Мгновенье - и то, что меня окружало.
   Я твердил стихи, чтобы не сойти с ума, я снова и снова видел  Ваш  лик  -
но, все же - сумасшествие надвигалось.
   Пошатываясь, шел через снег. Потом, когда силы оставили  полз.  Наступила
воющая ночь, и я заснул в грязи, под навесом оврага. Почему-то до следующего
утра я не замерз...
   Вновь полз, и не помню, сколько раз наступала ночь - я был в бреду. Я  не
знал, ползу ли, лежу ли на месте - сознание то затухало совсем, то  начинало
мерцать, пробиваясь чредой унылых, черно-белых видений.
   Ох - поэт-романтик! Поэт-романтик!..  То  не  было  еще  окончанием  моих
мучений, и, наверное, я все-таки крепок, если после того, что пережил в этой
дороге, сохранил еще хоть какой рассудок и могу вспоминать свои стихи.
   Итак, где-то в чреде смерти сознания, когда пред глазами моими проплывали
темные облака, выполз я на дорогу.
   - Хоть бы кто-нибудь... - умирая, шептал я. - Хоть один  добрый  человек,
подобрал бы меня  да  повез  бы  прочь,  прочь  -  в  весну!  К  фонтану,  к
скамейке...
   По дороге этой  какое-то  время  до  того  проезжала  войсковая  колонна.
Холодная грязь  была  переполота,  вздыблена  буграми,  темнела  коричневыми
лужами в которые сыпали и сыпали без конца плевки неба.
   Поэт-романтик! У поэта-романтика тоже есть желудок. Просто на сколько  то
дней он притаился, заперся в моем теле да так, что я про него и  позабыл.  А
тут на дороге этой он неожиданно вырвался и сразу овладел мною!
   Там на дороге была еда.  Несколько  дней  я  не  видел  еды,  и  даже  не
вспоминал про нее - жил в Мгновенье.
   Но там была еда!
   Среди грязи, среди коричневых луж -  лежала...  Тогда  я  увидел  большой
кусок мяса. Да - желудок, отбрасывая все окружающее,  видел  именно  большой
кусок свежего, поджаристого мяса.
   Подполз я ближе и понял, что когда-то это была большая собака - настоящий
волкодав. Уж не знаю, как она попала под  колеса,  но  получилось  так,  что
осталась  задняя  половина  туловища,  передняя   же,   размятая   танковыми
гусеницами в кусочки, была размазана в грязи на многие метры.
   Описываю все это, и вы должны содрогаться от отвращения.  Но  представьте
мое состояние - я стал эти кусочки, вместе с  грязью  собирать  и  есть.  На
некоторых из них еще оставалась шерсть, я давился, но проглатывал и шерсть.
   Какая-то мерзостная  сила  в  голове,  ох  -  в  голове  поэта-романтика,
говорила, что все это просто мясо - просто мясо, которое готовила и  бабушка
моя.
   А знаете, я помню, как размалывались на зубах жилы, как  обломил  я  себе
зуб о кости. У меня кружилась голова, желудок урчал - я жаждал есть!
   Читайте дальше, о дева сидящая у фонтана в зеленом парке!
   Когда я проглотил все кусочки, меня стало рвать. Желудок  выкручивало  на
дорогу и вскоре, все, что я проглотил, вместе с шерстью, вывалилось обратно.
   Тогда я почувствовал, что умираю - в теле не осталось сил.
   Следующий зверский свой поступок не могу  оправдывать  какими-то  речами,
вроде того, что мне страстно хотелось выжить, чтобы увидеть вновь вас. Нет -
то, что я делал потом - я делал совершенно безотчетно.
   Поэт-романтик! Ха... Да я уже не был тогда человеком.
   Весь испачканный в крови и в блевотине,  я  подполз  ко  второй  половине
собаки: я не могу забыть этого слабо кровоточащего, широкого среза - темная,
мясная кости, обрубленные кости, грудой вываленные на дорогу внутренности...
   Попробовал рвать это руками, но руки совершенно одеревенели. Тогда я,  не
испытывая отвращения - вообще ничего не испытывая, стал грызть  эту  широкую
мясную плоть зубами...
   Сейчас вот плачу в недоумении - почему я  после  этого  могу  еще  здраво
мыслить, вспоминать стихи, писать что-то...
   Мясо было жесткое, все сплошь в прожилках, но еще теплое...  Наевшись,  я
уткнулся лицом во внутренности и заснул.
   Во сне мне вновь снился парк, фонтан, вы на скамейки, счастливые  любящие
друг друга люди. Разница лишь в том была, о спокойная дева, что  из  фонтана
била кровь, а у вас и у всех людей была содрана кожа, также за вами по земле
волочились внутренности. Все деревья измяты были гусеницами и кровоточили.
   Извините, за несколько сухое изложение, просто теперь я уже почти  ничего
не вижу, пишу почти вслепую... Только бы дописать -  дальше  буду  предельно
краток.
   Очнулся и поел еще.  Почувствовал  прилив  сил,  поднялся,  побрел  вдоль
дороги. Холодные плевки прекратились - переросли в  жгучие  стрелы-снежинки.
Ветер выл не переставая. Казалось, что меня окружают стаи волков -  миллионы
голодных волков. Метель, господи, метель такая, что в десяти шагах ничего  и
не видно...
   Я потерял дорогу. Я шел по ровному полю, среди метели часы и дни,  падал,
вставал; вновь падал и вновь вставал.
   А теперь, Мгновенье, дай мне силы описать последнее. Я умираю -  если  не
успею дописать, если рукопись моя оборвется на полуслове, то скажу сразу - Я
Вас  Люблю!  Одно  Мгновенье  в   любви   пронес   через   месяцы   Ада.   В
мгновенье-вечность.
   Падающая с небес масса начинала темнеть.  И  я  думал:  "Ну  вот  и  ночь
подступила - последняя ночь в моей жизни". Я умирал, снег все сыпал,  сыпал.
Я не мог двинуться, не мог вымолвить слова.
   А как страшно! Как же страшно и тогда и теперь! Смерть все  ближе,  и  ты
чувствуешь, как умирает твое тело. Руки не двигаются, ноги  не  двигаются  -
ладно. Но вот то, что глаза закрываются и, как не стараешься - не можешь  ты
их открыть - вот это страшно...
   Я готовился увидеть лик  смерти.  Представлял,  как  вытянется  из  мрака
изъеденное морщинами старушечье лицо, протянет  костлявую  руку  заберет  во
мрак навеки.
   И вдруг из мглы выступила девочка с худющим  лицом,  да  с  пронзительной
темнотой под глазами. На  ней  было  темное  ветхое  платьице,  которое  все
шевелилось в ветровых порывах. Волосы у нее были седые. Она глядела на меня,
страшного должно быть, без всякого участия... Должно быть,  своим  видом,  я
привел бы в ужас любого ребенка. Но она не была ребенком!
   Чем  дольше  я  вглядывался  в  ее  недвижимые  черты,  тем  больше   мой
собственный ужас становился. Я не знал, что это - но это уже не был ребенок,
это не был уже человек...
   Я смотрел в эти огромные,  на  весь  космос  распахнутые,  черные  глаза,
жаждал вырваться от них - но сил то не было! Я мог только смотреть и умирать
   В этих глазах были бездны  страданий,  бездны  какой-то  не  представимой
боли. Господи, да что же видела она в этом Аду?!  Может  ей,  этой  девочки,
довелось увидеть самое ядро боли, что-то такое, чего я  и  представить  себе
боюсь.
   Но на меня она смотрела так, словно бы меня и не было.
   Она отошла было, но тут же и вернулась, и встала голыми коленями  в  снег
возле меня.
   Из кармана она достала бутылку, приставила к моим губам - сделал  глоток.
Теплое, вязкое раскатилось по горлу, разлилось в животе. Кровь. Не знаю  чья
это была кровь... Прочь мысли! Не знаю... не знаю... не знаю...
   Я выпил, наверное, половину бутылки, когда девочка отстранила ее,  встала
и канула в черноте теперь уже насовсем.
   Кровь прибавила мне сил. Я смог приподняться, вновь побрел.
   Сотрясаясь от порывов ветра, я часто обо что-то спотыкался, падал...
   Тьма наступила кромешная,  потому  я  и  заметил  избушку,  когда  только
налетел на нее. Ведя рукой по  стене,  дошел  до  двери,  которая  оказалась
распахнутая настежь.
   В избушке, где и сижу сейчас, пишу  эти  строки  -  спертый,  болезненный
воздух. Здесь нет ни одного живого человека.
   В одной комнате стояла на столе, догорала масляная лампа. С ее то  светом
обнаружил  я,  лежащую  на  кровати  мертвую  женщину,  со  страшно  впалым,
пожелтевшим лицом. И после смерти на лице ее осталась мука: судорожно сжатые
синие губы, лоб, щеки - все лицо исцарапанное, а ногти на руках обломанные -
видно в боли, в горячке пыталась она вырвать себе глаза...
   Господи,  почему  же  я  пишу  об  этом  с  равнодушием?  Почему  же   не
содрогаюсь?.. Не потому  что  огрубел  настолько  -  просто  эта  боль  выше
вздохов; да и времени, на эти чувствоизлияния нет.
   На полу валялась разбитая рамка, а рядом - скомканная, надвое разорванная
фотография. Распрямил, разложил на столе: на фотографии молодая семья -  муж
(не знаю, где он), жена (это ее изуродованное болезнью  тело  лежит  в  двух
шагах на кровати), мальчик (теперь я вспомнил - рядом с дверью споткнулся  я
об лопату и об какой-то кулек - земля то твердая, не смогла ее разбить...) -
не смогла ее разбить девочка.  Милая  девочка  обещавшаяся  стать  настоящей
красавицей - это она, мило улыбаясь, обнимает свою маму на фотографии -  это
ее призрак встретил я в снегу...
   Да - я обыскал здесь все - совершенно никакой еды. Зато  отметил,  что  у
мертвой женщины перерезана вена на руке, будто вампир высосал из нее кровь.
   Такие вот романтические стихи..."

                                              *                *                *

   Катю выписали из больницы в один из последних августовских дней.
   О - как же давно ждала она этого дня!  Как  много  раз,  прохаживаясь  по
дорожкам, пышного больничного парка, смотрела она на стену. А в глазах  было
спокойствие - спокойное,  похожее  на  речной  поток  стремление,  выйти  на
свободу.
   Она бы давно бежала, если бы не родные, любимые ей люди - одно  понимание
того, что таким побегом доставит им новые волнения, останавливало ее...
   И вот этот день наступил! Дома устроили  праздник,  где  во  главе  стола
сидела Катя, и все заботились о ней, дарили подарки, старались рассмешить.
   И Катя благодарила, Катя улыбалась, но улыбалась из вежливости. Потом, по
просьбе гостей, села она за рояль, наполнила гостиную музыкальными  волнами,
среди которых с особым чувством прозвучало "К Элизе"...
   Взгляд ее очей часто затуманивался, и многие отметили, что прибывает  она
в задумчивости, а самые проницательные сказали бы, что она - влюблена.
   Да, Катя была влюблена. Влюблена  в  того,  безымянного  для  нее  юношу,
которого лишь мгновенье видела.
   Девушка от природы спокойная - и любовь ее была  спокойна.  Без  пламени,
без жара день ото дня, несла она в себе это чувство...
   В дневнике ее были такие строки:
   "...Пыталась отвести его из  своего  сердца.  Нет  -  поняла,  что,  если
отведу, то буду не искренна со своей совестью. Если одно мгновенье  вдохнуло
в меня любовь на столькие месяцы, то не это ли любовь, не  это  ли  небесное
предначертанье? Ведь бывает так, что общаешься с хорошим человеком и день, и
месяц, и год, и ничего, кроме чувств  дружеских  к  нему  не  испытываешь  -
значит, с таким человеком и суждено остаться друзьями. А  тут  -  от  одного
только мгновенья - на целые месяцы, а в дальнейшем, может,  и  на  годы  так
ясно я Его помню. И он останется в  моем  сердце.  Верю,  что  судьбе  будет
угодно свести нас еще раз..."
   И вот в последний день лета, Катя подошла к  памятной  скамейке,  уселась
так же, как и тогда, смотрела на фонтан, и не  заметила,  как  теплые  слезы
покатились по щекам ее...
   Лицо ее - по прежнему светлое, по прежнему теплое, нежное...  Вот  только
печаль разлилась  в  сферах  очей  ее,  и,  выплескиваясь  оттуда  покойными
осенними волнами, придавало и всему лику ее,  вид  возвышенный  -  подобный,
наполненный  внутренними  грезами,  созерцанием  небесного  лик  можно  было
встретить разве что на иконах...
   Да - еще остались несколько маленьких, искусно зашитых шрамов под  правым
глазом. И ходила  она  заметно  прихрамывая  -  ведь  раздробленная  некогда
коленная чашечка, хоть и срослась, никогда уже не станет прежней -  и  врачи
ей категорически запретили бегать.
   Вот он - столь памятный тополиный дворик. За лето листва на  этих  древах
отяжелела, погустела и, кой-где, пробивалась уже  солнце-златистыми  или  же
бардово-рассветными вкрапленьями. Собираясь в дорогу, кружили  в  синеватом,
спокойном небе дворовые птицы, а старушки, так же, как  и  за  несколько  до
того, сидели на своей лавочке под тополями, да кумекали, повторяя без  конца
о последних происшествиях, показавшихся бы постороннему человеку ничтожными,
для них же - преисполненными особой значимости - ведь происшествия эти,  так
или иначе, были связаны с их двором.
   Катя поспешила пройти в подъезд, поднялась по лестнице  -  чердачный  люк
оказался  запертым  цепью,  но  девушка  была  настроена  самым  решительным
образом. На одной из лестничных площадок нашла она железную скобу, вернулась
к люку - поддела скобу под цепь - дернула - цепь, выдрав  часть  прогнившего
люка, вылетела, змеей закачалась в воздухе.
   Катя прошлась по чердаку: сухая трава  на  полу  -  ее,  видно,  ворошила
милиция, но она вновь улеглась спокойно и благоуханно. По прежнему ниспадали
колонны солнечного света, так  же  кружили  в  них  пылинки.  Также  сидели,
грелись в траве голуби. При приближении Кати, они поворачивали  к  ней  свои
головки, разглядывали эту девушку со спокойным лицом, негромко ворковали  да
возвращались к своим голубиным думам.
   - Петя. Машенька. - позвала Катя и, хоть голос ее был негромок, его можно
было бы услышать в любой части чердака.
   Она звала их, хоть даже и не надеялась, что они  выйдут.  Звала,  хоть  и
готова уже была провести сколь понадобиться долгое  время  в  их  поисках  -
обойти все чердаки, все подвалы в районе - часы и часы потратить на поиски в
трущобах, лишь бы только найти их.
   Но они были  на  чердаке!  Раздался  звонкий  смешок  и  вот  уже  бежит,
распахнувши  свои  объятия,  смеется  Машенька.  Девочка   больше   прежнего
исхудала, платьице на ней совсем износ