у. Иногда он доводил до  квартиры
и своих дружков, а, когда кончались деньги, занимал и у них.
   Сам же Дима, по смерти  родителей  получал  некоторое  пособие,  которое,
однако, было столь незначительно, что жить бы на него  пришлось  впроголодь,
отказывая себе во всем. Потому Дима, по окончании школы,  где  проучился  он
кое-как - с двойки на тройку - поступил он на завод, где и  работал  теперь,
но не целый день, а в полсмены, отдавая вторую  половину  дня  прогулкам  по
лесам да по полям, сочинению стихов...
   У порога Дима был встречен пронзительным лаем  рыжего  пса  своего  Джоя,
который, виляя хвостом,  запрыгал  было  пред  ним,  но  тут,  увидев  кота,
отступил, - черные глаза собачки обиженно заблестели, казалось - выступят из
них слезы...
   Дима поставил Томаса на пол - и котенок, не сколько не смущаясь,  тут  же
забегал  по  коридору  -  вот  перепрыгнул  чрез  спину  пораженного   такой
неслыханной дерзостью Джоя.
   - Ничего, не волнуйся. - Дима почесал за ухом пса,  который  неотрывно  и
внимательно смотрел в глаза своего хозяина. - Завтра я его уже заберу  и  ты
останешься властителем этой квартире.
   Собачка неуверенно вильнула хвостом.
   - Да, да - Джой, даже и не беспокойся, а пока - познакомьтесь.
   Дима прошел на кухню, где стал подогревать ужин. Вышла из комнаты бабушка
- шла медленно опираясь на палочку - Дима вкратце рассказал ей  историю  про
котенка. Вообще, он не привык много разговаривать, - да и из-за  уединенного
своего образа жизни, был человеком нелюдимым, мрачным даже.
   Бабушка поворковала немного  с  Томасом,  после  чего  ушла  в  свободную
комнату - а из большой комнаты рвался вопль телевизора, у  которого  засыпал
пьяный дед...
   Дима угостил ужином и котенка и собаку, стал наблюдать,  как  станут  они
знакомиться.
   Здесь  ярче  проявились  их  характеры.  Томас  -  веселый,   все   время
прибывающий в стремительном движении - он ничего не  стеснялся,  можно  даже
сказать, что был он по своему, по кошачьи наглым.
   Он, желая стянуть побольше из тарелки,  запрыгивал  сначала  на  стул,  а
потом и на стол; когда же Дима сгонял  его  -  бил  его  лапкой  -  требовал
добавки, которую и получал.
   Также котенок пытался подружиться с Джоем. Он все кувыркался возле  него,
несколько раз толкнул его в бок, чего уж песик не мог  выдержать  и  ответил
серому, весьма гневным рыком. Такой уж был и Джоя характер  -  он  мог  быть
веселым на природе, когда рядом только он, хозяин, да бабочки - дома  же  он
становился угрюмым, гневливым и отважным сторожем, нисколько не стесняющимся
своих, совсем не великих размеров.  У  Джоя  глаза  были  сосредоточенные  и
печальные, у  котенка  -  озорные,  выдающую  его  склонность  ко  всяческим
проделкам и озорству.
   Вот  котенок  запрыгнул  Диме  на  колени,  и  тот,  поглаживая  котенка,
пообещал, что на следующий день, непременно встретятся они  "с  девушкой"...
Лик ее все светился в Димином воображении, и очи его пылали...

                                              *                 *                *

   Но на следующий день не суждено им  было  встретиться  -  следующий  день
принес только новую печаль, только новый виток в развитии трагедии.
   Утром, случился очередной  приступ  болезни  у  Диминой  бабушки,  и  он,
дожидался доктора - не мог же он оставить  ее  на  попеченье  пьяному  деду,
который забился в угол, да и ворчал оттуда что-то...
   Наконец,  пришли  врачи  и  Дима,  выяснив,  что  у   бабушки   временное
недомогание сбегал в аптеку, купил необходимые лекарства и уж, взял  посадил
в сумку Томаса, и выбежал из подъезда, уже видя, как встретит ЕЕ, да тут был
остановлен двумя милиционерами.
   - Вы Дмитрий... - тут они назвали его фамилию.
   - Да - это я. - отвечал, стараясь  ничем  не  выдавать  своего  изумления
Дима.
   - Так - пройдемте-ка с нами.
   А через полчаса он уже стоял перед столом приемной комиссии в военкомате.
   - Так-так. - постукивал по столу ручкой, откормленный доктор. -  Мы  тебе
уже столько повесток прислали - ты что же, увиливаешь?
   - В ящик... мы газет не выписываем... а, зачем?...
   Нет - Дима, конечно же знал, что существуют такие  повестки,  по  которым
призывают в военкомат, но он, чувствуя себя оторванным от мира, почитал, что
и мир, также оторван от него.
   - Сейчас осмотр, и будьте готовы к  строевой  службе.  -  сообщил  полный
человек в белом халате.
   - Подождите... глупость какая... армия... бред какой... - прошептал Дима.
   Живя с бабушкой, он привык к нему ходу жизни - вот неприятная обязанность
- утреннее посещение завода, зато потом -  часы  свободы,  часы  творческого
роста средь полей да лесов. Он никогда и не думал и  не  хотел  думать,  что
что-то зловещее так вот - как острие ножа в спину - вклинится в  его  жизнь.
Для него этот вызов, был столь же неожиданным, как для иных - взрыв  атомной
бомбы.
   - Нет, вы не понимаете. У меня котенок, я вот отдать его  должен.  Вы  не
имеете права... Я...
   - На комиссию. - махнул рукой белохалатный. - А будешь  сопротивляться  -
применим силу.
   Итак, прошло еще какое-то время и вот, побледневший Дима, в  ряду  с  еще
несколькими незнакомыми ему парнями, стоял перед тем же самым полным врачом,
а тот подписывая какие-то бумаги и, не глядя на них, быстро говорил:
   - Что же, отклонявшиеся. Все вы  были  осмотрены  и  признаны  годными  к
службе. Причем, дотянули вы до последнего срока, так  что  завтра  уже  день
сборов... - тут он назвал время и место, куда они  должны  были  явиться  на
утро следующего дня.
   Дима аж почувствовал черную мрачность, тоску, боль,  которая  загудела  в
воздухе - он то был человеком очень впечатлительным, и, если что-то было  не
в порядке - болью это отзывалось в его голове.
   - Подождите, подождите! - обратился он ко врачу. - Вы не понимаете, вы же
ничего не знаете...
   - Сцены попрошу не устраивать.  За  истерика  все  равно  не  сойдете.  -
говорил врач, при этом взгляда не поднимал, все перелистывал свои бумаги,  и
заметно было, что пальцы его подрагивают.
   - Куда же вы меня хотите? - с болью прошептал Дима,  и  почти  ничего  не
видел - слезы застлали глаза его. - У меня,  ведь,  бабушка  -  как  она  на
попеченье деда пьяного останется... И вы еще  не  знаете...  Как  вы  можете
увозить меня...
   - Все, попрошу удалится. - нахмурил  над  бумагами  брови  доктор.  -  Не
забывайте - в случае завтрашней неявки - вас ждет уголовная ответственность.
   Дима выбежал из военкомата, взглянул на небо - час уже был  поздний  -  в
выси протянулись, похожие на кровоточащие шрамы,  борозды;  ветер  почти  не
дул, было душно, а Диме и  вовсе  жарко,  пот  выступал  на  лице  -  сердце
стремительно в груди колотилось.
   "Как же так?!" - вспыхивало в голове его, когда он бежал к автобусу. "Как
же сейчас, когда жизнь то - настоящая Жизнь поэта только  начинается  -  так
вот оборвать ее. Как же я смогу ехать неведомо куда, так и не встретив ЕЕ?
   Котенок, чувствуя боль своего хозяина, да еще к тому же и проголодавшись,
жалобно замяукал. Дима купил ему плавленого сыра и, наконец, сел в автобус!
   Как же он жаждал, чтобы автобус вез его побыстрее, - он, ведь, верил, что
она - Дева с ясным лицом, ждет его на скамейке...

                                      *                 *                 *

   И Катин дух ждали в тот день испытания.
   Она решила пропустить этот день в институте -  потратить  его  на  поиски
котенка.
   Сначала она, уселась в ожидании Димы на скамейку,  но  потом  -  просидев
около часа - а еще и до полудня было далеко, решила  отправиться  на  поиски
самой, и, если до вечера не найдет - вернуться к скамейке.
   Она прошла в тот самый дворик с тенистыми тополями, где  сидели  накануне
старушки. Теперь во дворе никого не было,  веяло  прохладой,  кроны  тополей
плавно качались, несли свое чарующее пение...
   Казалось бы - прошла она только арку - всего несколько шагов  от  суетной
улицы, а это уже  был  совсем  иной  мир  -  таинственный,  вот-вот  готовый
разразиться волшебной историей.
   Она намеривалась обойти все подъезды, этого массивного,  сороковых  домов
сооружения, намеривалась и на чердак подняться и в  подвал  спуститься,  как
услышала окрик:
   - Эй, тетенька! - и, хоть она вовсе не "тетей", была, поняла, что  именно
к ней обращаются - обернулась.
   У входа в один  из  подъездов  стоял  мальчик,  лет  семи,  хотя  точного
возраста определить было невозможно. На мальчике была  грязная  рубашонка  и
штаны - и сквозь разодранную эту одежку видно было и худющее тело. Голова то
- что череп обтянутый кожей, давно не мытый - видны были грязевые пятна.
   При всем том, мальчик приносил милое впечатление - все  благодаря  глазам
своим - они, большие, печальные  и  очень  добрые.  Благодаря  глазам  этим,
казалось, что - это ангел павший с неба, да испачкавшийся о  земной  тленный
прах.
   - Тетенька, а тетенька у вас покушать, или денежки не найдется?
   Да - у Кати были и бутерброды, а так же и некоторое количество  денег  на
еду -  все  это  она,  нежно  улыбаясь,  протянула  мальчику,  и,  продолжая
вглядываться, в добрые глаза  его,  молвила,  словно  поцеловала,  спокойным
своим голосом:
   - Меня зовут Катя. А тебя как?... Расскажи, я тебе постараюсь помочь.
   Мальчик взял  у  нее  бутерброды,  деньги  и,  ничего  не  ответив,  зато
испуганно оглянувшись по сторонам, бросился к подъезду.
   Катя  намеривалась  начать  поиски  именно  с  того  подъезда,  а  потому
направилась следом за оборванцем. А мальчик, уже в дверях оглянулся на  нее,
и прошептал с тоскою:
   - Пожалуйста не ходите. Пожалуйста... - и он юркнул в подъезд.
   Катя постояла несколько секунд у двери, потом уж вошла.  Подъезд,  как  и
следовало ожидать в этом старом здании, оказался  массивным,  с  объемистыми
лестничными площадками, с дверьми, похожими больше  на  ворота  в  старинные
замки с приведеньями.
   - Томас... Томас... Томас... - негромко звала,  поднимаясь  по  лестнице,
Катя. Раз пред  нею  метнулся  черный  кот,  а  за  дверью  залаяла  собака,
заворчала что-то старуха...
   Вот последний пролет и - люк на чердак. Катя надавила - неужели заперто.
   Нет - не заперто -  все-таки  поддается,  просто  сверху  на  люке  лежал
какой-то груз. "Вполне возможно, что  ты  через  другой  подъезд  на  чердак
пробрался... ну а не окажется тебя там - значит, в подвале посмотрю..."
   Она надавила сильнее - люк поддался и, вдруг,  стремительно  откинулся  в
сторону - грохнул о пол. Забили крыльями голуби, однако за ними  -  услышала
Катя и быстрые шажки...
   - Томас. Томас. - звала она, выбираясь на чердак, оглядываясь.
   Это был не чердак - настоящая обитель таинств. До потолка было метра три,
стены а стены поднимались полусферой, обозначая подъезды, выступали каменные
блоки, однако, они только образовывали укрытия, оставляя проход свободным на
несколько  десятков  метров  -  тут  и  там,  неведомо  из  каких  отверстий
пробивались мягко-златистые солнечные  колонны,  в  которых  дивным  вальсом
кружили  пылинки.  Свет  вокруг  колонн  несколько  рассеивался,  однако,  в
отдалении, все плавно расплывалось в чарующем полумраке. Было тепло и чисто,
пахло соломой, пышные перины которой, неведомо кем, и неведомо  для  чего  в
это место принесенные, лежали на полу, и особенно  много  -  между  каменных
блоков.
   - Томас. Томас.  -  Катя  медленно  пошла  вперед,  и,  когда  ступала  в
солнечные колонны, свет поцелуями обнимал ее.
   Вот  очередной  "тайник",  между  блоков   -   оглянувшись   туда,   Катя
остановилась.
   Там забившись в угол, сидел мальчик с добрыми глазами - а  рядом  с  ним,
обнявши его - девочка - лет семи.
   И Катя сразу поняла, что мальчик этот и девочка - брат и сестра.  Хоть  и
были они и грязными, и тощими, но, в лицах было что-то неуловимо общее; были
одинаковыми и густые русые волосы - но, самое главное глаза. И у  девочки  -
эти большие, пронзительно печальные, наивные и  добрые  -  невинные  детские
глаза. На девочке - одето было некогда темно-голубое, а теперь почти  темное
платьице.
   Глядя на этих двоих, смотрящих с испугом, с недоверием, но и с  надеждой,
и с нежностью - Катя поняла, что не оставит их, пока не сделает для них все,
что только сможет сделать.
   - Извините. - прошептала она и, вдруг,  почувствовала,  как  из  очей  ее
выступила слезы. - ...Извините, я вашему брату представилась, а вам еще  нет
- меня Катей зовут. Я хочу дружить с вами.
   Она шептала, и весь воздух наполнялся чем-то возвышенным,  облачным.  Она
говорила и прекрасен был ее лик, ее очи - в которых с таким нежным  чувством
заблистали слезы.
   И сестра и брат, не чувствовали больше испуга, но доверие и радость,  что
теперь Катя присоединилась к их маленькой компании.
   Девочка даже улыбнулась, взглянув в личико своего брата, потом  протянула
ручку Катя и звонким детским голоском, точно колокольчик пропела:
   - А меня, Машенькой зовут. А братика моего - Петрушенькой...
   - Сама ты Петрушка! - без всякого раздражения улыбнулся мальчик. - Вы  ее
зовите Машенькой, ну а меня - Петр.
   Катя присела с ними рядом, на солому, спросила:
   - И вы тут живете? Это ваш дом?
   - Да - это наш дом. - ответил Петр.
   - А родители... - Катя кивнула на  двух  голубок,  которые  прохаживались
неподалеку.
   - Ах. - совсем не по детски вздохнула Машенька. - Если бы  наши  родители
были голубками, мы бы так взмахнули крылышками, да и  улетели  бы  в  теплые
страны - такие страны, где синее море, и весь год греет Солнышко...
   - Ладно, чего уж там - расскажу все. Но вы, Катя,  смотрите  -  сохраните
наш рассказ, как самую великую тайну. Дайте  самую  страшную  клятву,  какую
знаете! - очень серьезно произнес семилетний Петр.
   - Я просто даю слово, что никому и никогда не открою.
   - Даже, если вас пытать станут!
   - Даже, если меня пытать станут. - в тон Петру, очень серьезно,  отвечала
Катя.
   - Родители у нас пьяницами были. - начал рассказывать Петр. -  И  отец  и
матерь. Ничего хорошего от них не было ну вот и отдали нас  в  детский  дом.
Вы, Катя не знаете - это совершенно не выносимо. Даже и не скажешь, что хуже
- у родителей, или  в  детском  доме.  Только  и  не  туда  и  не  туда,  мы
возвращаться не собираемся. В общем сбежали мы - в товарном вагоне до Москвы
доехали, а было это полтора месяца назад - в  середине  апреля.  С  тех  пор
живем на этом чердаке. Иногда выходим за подаяниями, но уж очень боязно, что
нас схватить могут. Один то раз чуть и не  схватили  -  мы  только  в  толпе
успели затеряться. Мы, ведь, юркие... Вот и вся наша история.
   Катя помолчала некоторое время, потом спросила:
   - И что же? Как же вы дальше жить станете?  Неужели  в  бродяг  бездомных
желаете превратиться?
   - Все что угодно, только не возвращаться в этот  дом!...  А  я  бы  хотел
учиться, а Машенька, вы не смотрите, что она  такая  маленькая  -  она  шить
умеет!
   - Что же нам делать... Знаете что - пока вы здесь оставайтесь...
   - Да куда ж нам идти-то! В Москве и не найдешь лучшего чердака!
   - Так вот вы и оставайтесь здесь, ну а  я  придумаю  что-нибудь,  вернусь
завтра, и еды вам принесу.
   Петр кивнул:
   - Вы только про клятву свою не забывайте.
   - А вы котенка здесь не видели?
   - А какого?
   Тут Катя описала Томаса, и дети ответили, что "Нет".
   Однако  Машенька,  уже  принявши  Катю  в  сердце,  как  сестричку  свою,
предложила:
   - А мы вам поможем.  Вы  в  подъездах  посмотрите,  ну  а  мы  в  подвале
покличем...
   До вечера продолжались безрезультатные поиски, и там уж, в тот час, когда
Дима торопил автобус, Катя вновь подошла к скамейке, вновь вспомнила  юношу,
и чувства свои облачные.
   В голове ее, спокойной печальной рекою  текли  мысли:  "Так,  ведь,  я  и
предчувствовала все. Впереди - печаль. Встретились мы - сердце мне  обожгло,
да так обожгло, что и не знаю - заживет  ли  когда.  А  встретится...  какая
светлая надежда - встретится! Но к чему обманывать себя,  Катя?  В  этом  то
городе, среди этих толп... Нет - нельзя жить без надежды. Я  буду  заботится
об этих детях и каждый вечер хоть на полчаса приходить к этой скамейке..."
   И она, хоть и уставшая и голодная - у  нее  не  было  денег  даже  купить
жетон, позвонить домой -  она  прождала  его  целый  час,  а  потом,  тяжело
вздохнув, направилась к метро...

                                             *                 *                   *

   И вновь их разлучила какая-то  пара  минут.  Совсем  недавно  у  скамейки
стояла Катя, и вот выбежал Дима, постоял там  некоторое  время,  все  больше
погружаясь в отчаяние, затем побрел в метро...
   Вот он уже дома - бабушка заметив его бледность, тут же и  спросила,  что
за беда случилась.
   Армия. - Нет, Дима не мог, не решался так  просто  сказать,  что  его  на
следующий же день забирают  в  армию.  Он  чувствовал  каким  ударом  станет
подобное известие для бабушки - он  не  решался  потому  что  предчувствовал
слезы, а потом - ухудшения ее здоровья.
   Потому Дима ответил, что так - пустяки - хоть и понимал, что на следующий
день, по крайней мере, придется ей все рассказать.
   Даже лучше бабуши почувствовал Димину боль Джой - он разлегся  перед  ним
на полу, отказался от предложенной любви, но с пониманием, с тоскою  смотрел
на хозяина. Томас же разлегся на коленях,  да  и  замурлыкал  ласковою  свою
песенку.
   - Эх, вы звери, зверюшки. Вот, если  бы  ты,  Томас,  мог  говорить,  так
рассказал бы  мне  на  прощанье  про  свою  хозяйку.  Всю  бы  ночь  ты  мне
рассказывал, ну а я бы - слушал, да слушал... Как жаль... А  я  слышал,  что
все кошки и коты - немного волшебники. Вот если бы ты сделал так, чтобы она,
где бы не была сейчас, почувствовала, что я ее люблю...
   Так просидел он, смотря за окно, в темень ночную, до тех пор,  пока  часы
не показали полночь - подумал было о сне, и понял, что в эту ночь не  сможет
заснуть до самого утра.
   Тогда Дима взял тетрадку, ручку; едва ли  не  разрывая  бумагу,  принялся
писать:

   Ах, кто же судьбами слепо так вертит?
   Кто двигает нас по игральным полям?
   Не ведая, в людях, что кровушкой светит,
   Без спроса даря жизнь тоскливым ролям.

   Кто ты?! Проклинаю твое я творенье!
   Градов суету, этот улей разлук!
   Судьбы проклинаю зловещее пенье,
   И хватку небесных, карающих рук!

   Так будто, всех создал себе на потеху,
   Театр из мрачных, безликих теней,
   И ты, развалясь - право, дело не к спеху, -
   Наш движешь в изгибах игральных полей!

   Дима не стал  перечитывать  написанное,  отложил  лист,  обхватил  голову
руками, застонал слабо.
   - Куда... В ад?... - шептал он, роняя слезы, глядя то на котенка,  то  на
Джоя. Потом он взял лист бумаги и стал писать следующее стихотворение, потом
еще и еще одно - все мрачнее и мрачнее. Он все вспоминал  лик  Девы,  и  все
мучительней были эти воспоминанья, так как уверился он, что  никогда  он  ее
больше не увидит, а впереди - только Ад...
   Он так и просидел за столом на кухне,  записывая  одно  стихотворение  за
другим и, в конце концов, так устал, что просто повалился головой на листы.
   Разбудила его бабушка:
   - Что это ты такие тяжелые стихи пишешь? - спрашивала она  держа  в  руке
один из Диминых листков; внимательно на своего внука глядя.
   - Положи пожалуйста...
   Дима выхватил из ее рук листок,  положил  в  кипу  иных  и  посмотрев  на
разгорающееся на улице рассветное зарево, понял - "Надо говорить".
   - Меня в армию сегодня забирают. - и дальше скороговоркой. - Ты только не
волнуйся, все будет хорошо. Я буду возвращаться, я буду  письма  писать.  Не
успеешь оглянуться, как я уже вернусь.
   Мучительно было смотреть на бабушкино горе, на то,  как  побежали  по  ее
морщинистым щекам слезы, от того, как запричитала она -  мучительно  вдвойне
от понимания того, что изменить то он ничего не в силах.
   - Ты только за  Джоем