, которые по закону мы можем ее  держать.  К  черту  -
мордашка  хорошенькая,  ясная...  Но  к  черту  эти   предрассудки   -   тут
преступность, тут люди из-за наркоманов этих гибнут. Она - наша единственная
зацепка."
   - Вот что, красавица. Назови, где проживаешь и будет все хорошо. Ты  ведь
не хочешь больше неприятностей?
   За Катиной спиной вновь стоял "страж порядка"  с  перегаром  -  вновь  за
стеной вопил пьяной. У Кати разболелась  голова  -  как  ей  хотелось  стать
птицей и выпорхнуть в окно, да в небо свободное!
   Но внешне она оставалась совершенно спокойной.
   - Ты знаешь, что мы так или иначе должны выйти на твоих  сообщников?  Так
или иначе - понимаешь? Тут дело знаешь какое... - болезненный  жар  повис  в
воздухе. - Отделаем тебя так,  что  мать  родная  не  узнает...  Отвечай.  -
начальник треснул кулачищем по столу.
   Катя ясным своим честным взглядом неотрывно смотрела прямо в  напряженные
глаза его,  и  он  не  потупил  взгляд  -  ему  было  мучительно  больно  за
происходящее, за свои слова, за  то,  что  он  сам,  как  раб,  не  в  силах
вырваться из того, что должен был делать. Ему было тошно от самого себя,  от
тех слов, которые он совсем не хотел говорить...
   - Ну что взяться за нее? -  спросил  тот  перегарный  "страж  порядка"  с
нечеловеческим лицом - и видно было, что ему и впрямь хочется "взяться", что
ему ничего не стоит и избить девушку до полусмерти.
   И вот начальник замер, глядя на это светлое лицо,  на  это  непостижимое,
жалостью к нему обращенное сострадание в  очах;  ему  казалось,  что  в  его
болезненный мир ворвался родник из мира иного, давно уж им  позабытого...  И
вот человеческая совесть боролась в нем, с жаждой раскрыть шайку -  раскрыть
любыми средствами, ради повышения, ради денежной награды.
   И неожиданно он твердо понял, что ничего он от нее не услышит.  Ее  могли
избить и до полусмерти, ее могли провести через любые муки - в ее  спокойных
глазах он прочел, что ничего она не скажет - это была уверенность, это  была
твердость, от которой дрожь пробежала по спине начальника.
   - Ну, возьмусь я за нее? - в нетерпении вопрошал "перегарный".
   - Да ты это... - вновь забилась в голове  его  борьба...  -  К  черту!...
Возьмись...
   Лицо Катино оставалось столь же спокойным,  "перегарный"  схватил  ее  за
руку, поволок к двери. Начальник знал, что предстоит ей -  все  потом  будет
выведено так, что, якобы, она в таком состоянии и  была  найдена  -  никакой
ответственности, такое  проводилось  не  один  раз  и  было  в  совершенстве
отработанно (не с девушкой, правда).
   Сейчас хлопнет дверь и... Он знал, что вновь и вновь будет  видеть  этот,
проникший в его мир, светлый лучик, вновь и вновь  будет  вспоминать  родник
глаз... Дверь хлопнула... Поздно...
   Он вскочил из-за стола, бросился к двери -  шаги  в  коридоре  -  еще  не
поздно все  остановить  -  открыть  дверь  -  окрикнуть  подчиненного  -  он
схватился за ручку - капельки пота выступили на лбу его.
   - Ведь, он же "возьмется", ведь, он же... Остановить... остановить... - и
он уже дернул ручку, как за спиною, на столе пронзительно и долго  заверещал
телефон.
   И с этим треском отхлынуло мучительное  решение.  С  треском  -  ворвался
привычный его адский мир с преступниками, графиками их отлова, с кровью,  со
злобой обоюдной, с жаждой выслужится. С тупым этим треском  вырвалась  былая
уверенность, что ничего она не расскажет - точнее он знал, что она ничего не
расскажет, но в тоже время, не веря, уверял себя, что с  ее  помощью  выйдут
они на преступников: "Ничего не отвечает  -  тут  ясно,  что  преступница  -
профессионалка - честный бы человек во всем сознался..."
   И он, отгоняя совесть свою, вырывая,  что  было  в  нем  человеческого  -
закрыл дверь, и на ослабших  ногах  прошел  к  ненавистному,  разрывающемуся
звоном столу - схватился за него потными, могучими ручищами  -  вновь  боль:
"Ведь и теперь еще можно все остановить. Если прямо сейчас броситься  -  все
будет остановлено. Сказать, чтобы отвел ее в  камеру  -  отсидит  положенные
часы, да и пускай летит - птица... Пусть летит из этой чертовой дыры!"
   И он передернулся к двери - но, все же, телефонный разрыв одержал победу,
вклинилась мысль: "Кто это звонит? Ни мой ли начальник?  Я  должен  быть  на
месте, я должен отчитаться за проведенную в этом месяце работу".
   И он взял дрожащей рукой трубку и дрожащим голосом, спросил:
   - Да?...

                                          *               *                *

   Оставив мертвую квартиру, Томас и Джой бежали сквозь, наполненную  дождем
и молниями ночь. Впереди, задравши хвост трубой, поспешал Томас,  за  ним  -
мокрый, с обвисшим хвостом - Джой.  Этот  песик,  обычно  пушистый,  теперь,
охваченный водными потоками, выявился совсем тоненьким - сырость ему  совсем
не нравилась и он часто отряхивался, фыркал.
   Они бежали - сначала по улицам заполненным фонарным светом,  потом  -  по
темному парку и, наконец, пробежав открытое пространство  замерли  у  шоссе.
Даже и в ночное время оно  представляло  смертельную  опасность  -  одна  за
другой проносились стремительные, покрытые гудением машины - для  котенка  и
собачки они подобны были настоящим железным скалам.
   Они появлялись неожиданно - одна за другой, и по реву не разобрать  было,
когда налетит следующая - рев этот метался в дождевых стенах,  переплетался;
налетал, казалось, со всех сторон...
   "Брагррр!" - с воем пронесся грузовик, "Вррааур!" -  метнулась  еще  одна
громада. Надо было сосредоточиться.
   Они залегли на обочине - вот мгновенье - рывок. Налетает железная масса -
еще один рывок - это пронеслось совсем близко -  обдало  их  волною  грязных
брызг... Еще рывок и вот они уже на обочине - шоссе осталось позади.
   Теперь - впереди то самое поле, на котором, за пару недель до того,  Джой
бегал среди одуванчиков, ну а Дима  -  сидел  там,  да  любуясь  на  облака,
чувствовал предстоящее...
   То самое поле  -  теперь  оно  преобразилось  до  неузнаваемости!  Низкие
клубящийся массы, рассекающие  ночь  молниями,  пронзительный  ветер;  травы
жалобно на этом ветру колышущиеся; а за ливневыми стенами все размыто -  все
неясна. Ночь тревожна, ночь бесприютна, холодна...
   Котенок, плавно протекал сквозь травяные  стены,  Джой  же  едва  за  ним
поспевал - он цеплялась за  стебли,  несколько  раз  даже  падал  -  кубарем
катился...
   Котенку  приходилось  останавливаться,  поджидать  своего  друга,  -   он
нетерпеливо мяукал - так ему жаждалось увидеть свою хозяйку...
   Томас не чувствовал Катю - не мог определить, где она, и  -  что  с  нею.
Однако, он чувствовал, то место, где жил он, тот домик, в саду которого  так
часто играл он. Это было далеко - за многие дни пути, и дорога к тому  месту
представлялась не прямым путем, но чем-то размытым.  Он  чувствовал  только,
что бежит в верном направлении...
   Вот их объял лес - Джой хорошо знал эти места. Здесь он чуть ли не каждый
день гулял с Димой. И в то время, как хозяин, пристроившись на  каком-нибудь
бревне ловил вдохновение - Джой пытался поймать бабочек, стрекоз иль,  даже,
проворных птах.
   По этим то местам, но уж  в  ночную  пору,  средь  шумящих,  сбрасывающих
водяные веера ветвей они теперь бежали. Через какое-то  время  дала  о  себе
знать усталость - Джой порядком запыхался, вывесил язык, а хвост  его  уныло
волочился по земле.
   Пора было думать и о ночлеге - они нашли место среди корней древней  ели.
Там было совсем сухо - густые ветви, словно зонтик батюшки-леса,  хранил  их
от дождевых каскадов.
   Там улеглись они, прижались друг к другу, да тут же и заснули.
   Судя по тому, как вилял хвостом Джой, и примурлыкивал котенок  -  снилось
им что-то приятное.
   Дождь пел  им  колыбельную  до  самого  утра,  а  рассвет  прогнал  тучи,
пробрался чарующими,  звонкими  волнами  сквозь  ветви,  дотронулся  до  век
спящих.
   Джой почувствовал прикосновенье солнечной длани, во сне еще повел ноздрю,
чихнул и открыл глаза - встрепенулся и вот уже готов  был  бежать  за  своим
другом...
   Котенок, проснувшись, выразительно облизнулся - действительно, пора  было
заняться охотой - ведь прошло уже больше суток, как они ничего не ели.
   Для охоты они избрали такую тактику: Джой открыто выходил на край поляны,
на виду прохаживался и тем самым отвлекал внимание пичужки сидевшей в траве,
от подкрадывавшегося сзади Томаса.
   Пока они этим  занимались,  стоит  заметить,  что  утро  выдалось  просто
чудесным! В эти первые летние дни - как нежна, да ясна  была  зелень!  Нежно
светло-лиственные колонны, пышными облаками поднимались повсюду,  уходили  в
глубины леса, а само нежное, тепло-голубое небо связывалось с лесом птичьими
голосами. Ах, как много этого пения было разлито в воздухе - у Джоя и Томаса
аж в животе урчало!
   Не следует их винить в таком восприятии  пернатых  -  они  и  лиственными
колоннадами не могли любоваться - однако у них были свои понятия - они лучше
кого-либо чувствовали доброту, и вообще какие-либо  чувства.  По-своему,  не
давая себе в том отсчет, они любили и лес, и вообще природу - ведь здесь  им
было много лучше, нежели в городе...
   Но вот Томас подкрался - серой стрелой метнулся - эх, не  вышел  из  него
охотник! Пичужка, испуганно вскрикнув, вспорхнуло в ласку небесную,  оставив
в коготках котенка одно перышко.
   Что ж, делать нечего - на следующей полянке отвлекал  внимание  Томас,  а
Джой подкрадывался. Тут собачку выдал чих - птица вспорхнула, а Джой даже  и
прыгнуть не успел.
   Так успели поменяться в ролях раза три, да все безуспешно.
   Вот вышли они к берегу лесного торфяного озера. Вода казалась черной, как
беззвездная ночь, но на ее поверхности,  перепрыгивали,  золотились,  словно
очи русалок, солнечные блики. Как же ясно зелено сиял над водами лес!  Сколь
же глубок и нежен этот омытый дождем, ранний летний цвет!
   Но котенок и Джой, как завороженные, не на лесные красоты  любовались,  а
на уток которые с веселым кряканьем плавали в центре озера. И, надо сказать,
что отнюдь не изящная красота беззаботных водоплавающих интересовала их - да
уж, потекут тут слюни...
   Так, зачарованные видом  недоступного  обеда,  и  не  заметили  они,  как
беззвучно  раздвинулись  кусты  за  их  спинами  -  поглощенные   аппетитным
кряканьем не услышали они угрожающего скрежета клыков. И вот...
   Джой краем глаза увидела, как к  его  маленькому  другу  метнулась  некая
громада. Для человека этакая громада подобна  была  бы  слону  -  причем  не
добродушному  слону  -  но  рычащему,  кровожадному,  наделенному  метровыми
клычищими!
   Джой, однако, не размышлял ни мгновенья. Он, рявкнув, метнулся  наперерез
громаде, подпрыгнул и вот вцепился в складки  твердой  плоти,  где-то  возле
шеи.
   Здоровяк, а это был почти двух метровый темный пес неопределенной породы,
был поражен столь дерзостным нападением - он гневливо  зарычал,  закрутился,
пытаясь стряхнуть, болтающегося на нем, точно рыжая тряпка Джоя.
   Томас же успел отскочить в сторону  и  теперь  замер  в  траве,  готовясь
запрыгнуть догу на голову, да и пустить в ход свои коготки.
   Но тут на берег выбежали еще две собаки! И сразу бросалось в  глаза,  что
это добрые и умные собаки. И глаза у них были почти человеческие - такие там
чувство были - эти глаза, блистая в солнечном свете, и привлекали  в  первую
очередь внимание.
   Сами же псы были довольно большие - один густо-коричневого цвета, и самка
- цвета старого золота.
   Они остановились и залаяли - лишь  несколько  раз  гавкнули  -  степенно,
спокойно, как государи, отдающие своим поданным приказания и уверенные,  что
эти приказания будут исполнены.
   Так оно и вышло: дог замер, а Джой, повинуясь эту мудрому, спокойному лаю
разжал челюсти, упал на траву. Тут же, впрочем,  он  вскочил  и  бросился  к
своему маленькому другу, встал над ним гордо задрав голову: знайте, - мол, -
может, вы и лесные короли, однако никому не позволю обижать своего друга.
   Томаса никто больше и не  собирались  обижать.  Подошли  эти  два  пса  с
мудрыми и добрыми, почти человеческими глазами. Обнюхали сначала Джоя, потом
Томаса - в знак примирения махнули хвостами. Подошел  Дог  и  также  вильнул
хвостом - вот и все обида была забыта, а котенок, раз уж за него так отважно
заступился Джой, был принят, как свой.
   И вот завязался собачий, основанный  на  тончайших  проявлениях  чувства,
разговор. Они виляли хвостами, они перебирали лапами - издавали всевозможные
звуки.
   Повелитель лесной предлагал Джою погостить, однако, песик уверял, что его
ждут неотложные дела. Король же убеждал, что надо  им  подкрепиться  -  этот
аргумент, да кряканье уток, решили дело - Джой согласился.
   Томас  выразил  сомнение,  но,  бросив  взгляд  на  птичью  стаю,   также
утвердительно мяукнул.
   И вот пошли они вдоль озерного берега. Впереди, словно царственная  чета,
ступали двое мудроглазых пса; за ними, бок о бок, похожий на лисичку Джой и,
ставший  в  солнечном  водопаде  совершенно  пепельным  Томас;  позади   них
вышагивал  дог,  и  подобен  он  был  охраннику,   сопровождавшему   знатное
семейство.
   Они прошли  по  старому,  перекосившемуся  мостику  над  нежно-говорливым
ручейком, и там берег откинулся большой  поляной,  посреди  которой  высился
огромный дуб. Ветви его,  подобные  великанским  ручищам,  подобные  широким
зеленым молниям, повисли над травами.  Казалось,  что  исполину  этому  было
тесно, среди своих братьев и сестер, вот и вырвался он от них - распахнул во
всю волю свои длиннющие руки-ветви под солнцем, да и цвел, взметался год  от
года все выше да могучее. Ствол покрывали  наросты,  которые  придавали  ему
только большей величавости и загадочности.
   Однако у этого вольного великана побывал некогда человек. Кто ж  еще  мог
приставить деревянную лестницу, да устроить на нижних ветвях дощатый настил?
Однако  и  лестница  и  настил  были  древними,  потемневшими  уже  от  лет,
покрывшиеся мхом, да и ставшие уже словно частью самого дуба.
   Когда процессия выбежала на поляну,  дог  несколько  раз  глухо  пролаял,
словно возвещая:
   "Подданные! Ваш король и королева вернулись с прогулки да не  одни,  а  с
гостями!"
   И подданные выбежали. Их было не менее двух дюжин  псов.  В  основном  то
были беспородные, но была среди них и овчарка, и два  пуделя,  и  упомянутый
уже дог.
   Они грелись где-то  в  траве  и  вот  уже  стояли  нестройную  толпою,  в
изумлении разглядывая котенка. А Томас, бесстрашно задрал хвост трубою, и, в
свою очередь, разглядывал их.
   Король и королева (да назовем так двух мудрых псов) подошли к  маленькому
котенку, вильнули возле него хвостами - что ж - дело было решено -  раз  так
того хотели повелители, котенок был гостем принят в лесную стаю.
   Поглазев немного на невиданного гостя, собаки разошлись по своим  местам.
Король же, радушно, словно бы в извинение за  грубость  дога,  сам  вызвался
показать Джою и котенку свое маленькое королевство и угостить их.
   Сначала он провел их к  стволу  дуба  и  там,  между  корнями,  открылось
большое дупло - в этой древесной пещерке лежала сухая  трава,  а  так  же  -
дремал старенький пес.
   После король провел их к мшистой  лестнице,  ведущий  на  подстил  -  эта
основательная лестница вела под углом и собаки легко могли  подниматься.  На
подстиле дремали, а также кувыркались щенки - следила за ними колли, которой
- нацепи на нос очки  -  выйдет  старушка-воспитательница.  Щенята  радостно
повизгивали, а когда увидели такую диковинную игрушку, как котенок, пришли в
такой восторг, что залили всю поляну своим визгом.
   Наконец, пришло время угощенья. Король повел их к оврагу.  Там  в  стене,
под тенью павшего ствола, крылся вход в пещерку. У входа лежал,  свернувшись
клубком, бульдог - увидев своего  повелителя,  он  отошел  в  сторону  да  и
выпучил глазищи на Томаса...
   В пещерке было прохладно, отчего лежащие на полу птичьи и заячьи тушки не
портились по несколько дней - как раз на сколько был  рассчитан  этот  запас
предназначенный для щенков, и немощных псов.
   Король благодушно перекинул Джою заячью  тушку,  ну  а  Томасу  досталось
тельце какой-то птахи.
   Отобедав, разомлев - двое странников пришли в благодушное  настроение,  и
не знали, как отблагодарить короля -  Джой  усиленно  вилял  хвостом,  ну  а
Томас, потягиваясь, мурлыкал...
   Да... от всего своего, почти человечьего  сердца,  хотел  собачий  король
угостить своих гостей. А тушки, которые он им  выделил  были  самые  свежие.
Желудок Томаса, хоть и в первый раз,  спокойно  принял  сырое  мясо.  А  вот
желудок Джоя взбунтовался!
   Песик почувствовал сильное недомогание и, без устали вертящийся  до  того
хвост, теперь сник, а сам он  стоял,  глядел  своими  печальными  глазами  и
тяжело дышал.
   Что ж - хорошо хоть то, что отведал он сырого мяса  в  окружении  друзей,
которые могли за ним позаботится... Он, все же, вышел из пещерки, но тут,  к
великому сожалению короля, заскулил, и не мог уже дальше никуда идти.
   А король остановился над ним и взором своим молвил:
   "Уж извини - не знал, что ты такой неженка. Ну,  ничего  страшного  -  мы
тебя излечим, и ты привыкнешь к нашей пище!"
   "Придется задержаться..." - угрюмо мотнул хвостом рыжий песик.
   "Ничего страшного - ты только получше лес узнаешь".
   Джою ничего не оставалось, кроме как согласиться.

                                            *              *              *

   "17 октября.
   Пишет Дима. Да, не смотря на все то, что пережил  я  за  эти  месяцы,  я,
кажется, остался прежним... Снаружи то все покрылось коркой боли,  а  внутри
то - внутри погребенный под этой коркой, словно в темнице - прежний я, Дима.
   Все чаще стал задаваться такими неразрешимыми вопросами - что такое жизнь
и, вообще, зачем она...
   Наш боевой отряд сегодня, как и целую вечность, делал что-то  мерзкое,  в
этой ненавидящей нас горной стране. Целый  день  беготня  среди  развалин  -
кругом трескотня выстрелов - сколько трупов  с  сожженными  лицами  -  плачь
голодных детей из подвалов. Но самое страшное:  страшнее  трупов,  страшнее,
даже детского плача - это лица людей которые меня окружают. Это  же  мертвые
лица! Меня окружают мертвые безумцы! Они сосредоточенны до крови из носа, но
внутри то у них происходит постоянный надлом.
   Из них темная, отчаянная мгла исходит и - лучше  смотреть  на  развалины,
чем на эти растворившиеся в войне лица...
   О, где ты свет?! О где ж ты лучик мой?! Господи, господи!  Да  где  ж  ты
весна моя ясная, светлая?! Как  же,  каждый  день,  в  аду  вспоминаю  я  то
мгновенье, когда видел тебя... Так и Дьявол, этот несчастный,  в  бессчетных
тысячелетиях, в смертной муке вспоминает те дни, когда был  он  еще  могучим
ангелом и видел небо; и как и ему - воспоминания дают силу не умирать  духу,
подниматься выше этот грязи! Болота, темного  облака,  топи...  О,  любимая,
останься со мною, не меркни! Прошу!  А  я,  ведь,  даже  и  не  знаю  твоего
имени... Но я знаю тебя лучшего кого бы то ни было во  всем  мире.  В  одном
мгновенье - вечность. Я пробыл с тобой вечность! Господи, не дай мне сойти с
ума! Вырваться - как же жажду вырваться из смерти туда - в жизнь...
   Вот - что-то  рвануло  поблизости.  Я  сижу  тут,  забившись  в  угол,  в
полуразрушенном доме - на улице этот адский свинцовый стрекот - кто-то вопит
- пахнет кровью - воздух  упругий,  гневливый  -  грудь  давит...  Еще  один
разрыв... Кажется, меня зовут - нет не меня - кого-то другого.
   Вот берусь писать  стихотворение  -  понимаю,  что  оно  может  оказаться
последним... Быстрее, быстрее вырвать эти строки:

   Как же жаль, что я не птица,
   Нет и крыльев у меня,
   И что очи боли спица,
   Вырвала, лишив огня.

   И вот стою в кружении,
   Из стали, лиц и слов,
   Весь в боли и молении,
   Здесь без любви, без снов.

   И круговерть железная,
   Сры