не осталось, - признался он  наконец.  -  Только  безъязыкая
эта, да вот она... - его грязный корявый палец ткнулся едва ли не  в  лицо
боярышни.
     Чекан  шагнул  вперед,  наклонился,  поднял  с  пола   увесистую,   в
деревянный переплет заключенную книгу. Девушка при его приближении плотнее
притиснулась к стене, черты ее исказились - не от  страха,  от  омерзения,
будто бы к лицу ей гада болотного поднесли. С  негромким  вздохом  Василий
перелистнул желтые, трепаные  по  краям  страницы,  запинаясь  взглядом  о
тщательно выписанные киноварью и золотом заглавные буквы. Он немного  знал
грамоту и сумел (с трудом, напряженно шевеля губами) разобрать по складам:
"Житие и деяния великомучеников святых".
     Тихонько  вздыхали  переминающиеся  у  стен  опричники,  потрескивали
рубиновые  лампады  перед  забранными   в   прихотливое   серебро   лицами
бессмертных постников и аскетов, где-то постанывала на сквозняке  неплотно
прикрытая дверь...
     Время шло; за стенами, верно, уже полной силой  налилась  беззвездная
ночь, а Чекан все не мог  решиться  на  то  неизбежное,  которого  властно
требовал долг.
     А потом Хорь  утер  ладонью  драную  рожу,  злобно  помянул  боярскую
челядь, стряхивая на пол красные капли, и Василий рванул себя  за  бороду,
прогоняя оцепенение безнадежности. Хватит. Тянуть - оно только  хуже.  Все
равно ведь придется, так что уж сожалениями душу мытарить?
     Он зачем-то вновь положил книгу на пол; выпрямляясь, не  удержался  и
словно ненароком притронулся к содрогнувшемуся девичьему колену.  И  сразу
понял, что сделал  это  зря.  Скользким  червячишкой  закопошилась  дурная
мысль: приказать всем спать до утра, а самому тайно посадить ее  на  коня,
да увезти далеко-далеко, где не достанут их ни  князь-боярин,  ни  царский
гнев, ни длинные Малютины руки. Можно бежать к казакам,  на  Волгу  или  в
Приднепровье, а можно и в Литву, к Курбскому. Тот примет,  поди  не  забыл
еще, как отличал Ваську Чекана за удаль под казанскими стенами...
     Мысли эти ужаснули его, а вслед  за  испугом  пришла  и  спасительная
злость на ведьму проклятую, одним  видом  своим  способную  подтолкнуть  к
измене. И злость на себя. Почти отважиться на ТАКОЕ, и  ради  чего?!  Ради
этой девки?! Да ты хоть сожги сам себя, хоть душу загуби за нее  -  только
ледяное презрение в ответ получишь. Ох и дурень  же  ты,  Васька...  Ох  и
дурень...
     Он ногой придвинул к себе резную скамью, сел, крепко уперев кулаки  в
колени, сумрачно глянул в серые, безразличные ко всему глаза.
     - Где родителя твоего искать? Говори!
     Молчит. Даже взглядом не снизошла  подарить.  Сопящий  от  нетерпения
Хорь кинулся помогать:
     - Развяжи язык, ты, кобылища!
     Чекан, не глядя, ткнул каменным кулаком в Хореву скулу: "Закройся.  С
тебя, собаки, еще за провожатого спросится". От несильного  с  виду  удара
Хорь спиной и затылком грянулся о  недальнюю  стену,  скорчился  под  ней,
держась за лицо. Василий зыркнул на него, снова повернулся к девушке:
     - Ты говорить-то будешь?
     Молчит.
     - А ведомо ли тебе,  что  отец  твой  замыслил  на  жизнь  государеву
покуситься? Что укрывать его - означает царю изменять, - сие тебе ведомо?
     Молчит. Господи, смилуйся, сделай так, чтобы она заговорила!
     - А разумеешь ли ты, что тщетно твое  молчание?  Мы  ведь  все  едино
сумеем тебе язык развязать. Пытки тебе не выдержать, нет. Уж не доводи  до
греха, скажи сама.
     Чуть шевельнулись тонкие бледные губы, еле заметно  дрогнул  округлый
подбородок... Решилась заговорить? Нет. Шепчет что-то неслышное,  истовое.
А глаза, огромные серые ее  глаза,  такими  стали  отрешенными,  светлыми,
будто уже не этому миру принадлежат.
     Чекан  скрипнул  зубами,  встал.  Пряча  от  опричников  повисшие  на
ресницах слезы, буркнул:
     - Ничего, скажет. Калите железо.


     Сквозь  низкие  тучи  сочился  мутный  коричневый  свет  -  наверное,
всходила луна. Тусклые, еле  различимые  блики  проступали  на  мокрых  от
оседающего тумана бревнах, скользили по вытоптанной плотной  земле,  стыли
на лицах мертвых княжьих холопов...
     Чекан сидел, привалившись плечом к резным перилам вычурного  крыльца.
Он слышал хрусты и шорохи  притаившегося  за  частоколом  леса,  надрывные
всхлипы  ночных  птиц,  храп  спящих  в  разгромленных  боярских   палатах
опричников - слушал и пытался вобрать  в  себя  пустоту  и  непроглядность
ночи, смять, погасить ею мысли и чувства свои. Но попытки его были тщетны.
     Он надеялся, что хрупкая девочка  не  вынесет  пытки,  что  один  вид
приближающегося к коже докрасна раскаленного железа лишит  ее  мужества  и
заставит заговорить. Но случилось иное. Она так и  не  сказала  ни  слова,
даже не застонала, даже ни разу не разомкнула плотно  стиснутые  губы.  Но
выдержать пытку огнем ей было, конечно же, не под силу. И  она  умерла.  А
перед смертью прокляла его, Ваську Чекана. Молча. Без  слов.  Взглядом.  А
потом ее византийский лик вдруг стал лицом  горько  обиженной  девочки,  и
стало ясно, что это конец. Долго, очень долго не хотел  Чекан  поверить  в
случившееся. А когда поверить все же пришлось,  то  захотелось  надеяться,
что упрек, читающийся в глазах многих из стоящих вокруг,  вызван  не  тем,
что не позволил он им до пытки побаловаться с пригожей боярышней.
     И вот теперь - так страстно желанное одиночество (опричник,  которому
назначено караулить с той стороны, не в счет: он, похоже, заснул, и черт с
ним, пусть). А впереди - неизбежно  мучительное  утро...  Но  быть  может,
поиски растреклятого пса помогут забыться? Быть может,  преступный  боярин
все же посмеет не покориться царевым  слугам,  и  в  новой  рубке  удастся
напроситься на смерть?
     Внезапная мысль  будто  громом  поразила  Чекана,  вздернула  его  на
непослушные ватные ноги, погнала в темень  заваленных  обломками  разбитой
двери сеней. Ведь он же так и не закрыл ей глаза! Своим  четверым  закрыл,
даже тому, которому и закрывать-то нечего было, огладил  кровавую  лепешку
лица, а ей... Как же он мог забыть?! Или аж настолько не мог  смириться  с
невозвратностью потери? Нельзя так, не по христианскому это обычаю.
     Бесплотным  призраком  прокрался  он  по  лестнице,  боясь  разбудить
спящих; перед  входом  в  обернувшуюся  пыточной  горницу  замер  на  миг,
набираясь решимости,  но  так  и  не  смог  войти.  Не  смог,  потому  что
послышалось ему, будто в доме творится неладное. Отзвуки осторожных шагов,
какие-то булькающие всхлипы, а потом  -  пронзительный  вопль  и  (уже  не
таясь) грохот множества ног по гулким  дощатым  полам,  выстрелы,  тяжелые
удары железа о плоть и  леденящие  душу  крики  просыпающихся  для  смерти
людей.
     Чекан понял все. То ли невесть каким путем  проведал  Бог  знает  где
обретавшийся боярин о случившемся в болотной обители с дочерью  своей,  то
ли, уже подходя к острогу, с немалой свитой заподозрил неладное, а  только
вломилась его челядь сюда совсем как сами опричники с вечера -  снегом  на
сонные головы.
     Не  помутись  немного  ранее  Чеканов  рассудок  неодолимым  желанием
погасить остекленелый взор боярышни, и - чего греха таить? - поцеловать на
прощание мертвые губы, так, может, и не выгорела  бы  затея  боярская.  Но
случилось то, что случилось, и все спавшие в доме, верно, уже мертвы.  Что
же делать ему, виновному? Бежать. Не собственного спасения ради (все равно
ведь Малюта  за  упущения  не  помилует),  а  для  того,  чтобы  упредить:
боярин-де жив, а значит, государь в опасности. А там -  хоть  петля,  хоть
дыба - теперь уже ничего не страшит.
     Вниз пути не было - лестница уже вздрагивала от  торопливого  топота.
Ничего, Ваську Чекана не вдруг  поймаешь,  ему  и  не  из  таких  передряг
случалось выбираться целым.
     Никто  не  приметил  смутную  тень,  летучей  мышью   метнувшуюся   в
подчердачную  темноту,  слабый  треск  выдавливаемого  оконца  без   следа
потерялся  в  топоте  и  возбужденном  горластом  гаме  победителей.   Уже
переваливаясь через  подоконник,  Чекан  услыхал  протяжный  звериный  вой
позади и догадался, что это, верно, князь дочь свою увидал.  Он  ощерился,
злобно порадовавшись, что хоть так сумел досадить собаке-изменнику, разжал
ладони, и тяжелая твердая земля ударила его по ногам.
     Падение было неудачным. Глухо рыча от  острой  боли,  будто  стальной
иглой проколовшей подвернувшуюся лодыжку, Чекан понял, что спасение теперь
не в скрытности, а в быстроте. Он никогда не привязывал коня, веря  в  его
собачью преданность,  и  теперь  тому  ничто  не  помешало  примчаться  на
пронзительный свист  раненого  хозяина.  Темные  фигуры  уже  выбегали  на
крыльцо, несколько выстрелов грохнуло вслед перемахнувшему через  частокол
всаднику, но конская прыть и предутренняя темень уберегли его от свинца.
     В полуверсте от острога Чекан  отпустил  поводья,  и  конь,  по-лучив
свободу,  пошел  осторожным  шагом,  недоверчиво  обнюхивая  предательскую
землю, в любой миг способную раздаться под копытом  бездонной  прожорливой
хлябью. Василий не шпорил его, не понукал. Малознакомая тропа через ночные
болота страшила больше, чем возможная погоня.
     Восток серел, ночные птицы умолкли, дневные же  еще  не  отваживались
подавать  голос;  из  травяной  сырости  тучами  вздымалось  потревоженное
комарье, и его заунывный гуд да мягкая конская поступь были  единственными
звуками в ночной тишине.
     Утомленный бессонницей и переживаниями Чекан начал было задремывать в
плавно покачивающемся  седле,  когда  рухнувшая  ему  на  спину  внезапная
тяжесть рванула, сшибла наземь,  впилась  в  плечи  безжалостной  остротой
хищных когтей. Чекан заорал, пытаясь вывернуться из-под навалившейся туши,
и на его крик отозвался испуганным ржанием отбежавший в  сторону  конь,  а
заткнутый за пояс пистоль притиснут  к  земле,  его  не  достать,  как  не
достать  и  к  чертям  отлетевшую  саблю.  Наверное,   уже   в   последний
предсмертный миг пальцы сами сумели нащупать за правым  голенищем  рукоять
ножа, выдернуть, вслепую  ударить  тяжелым  лезвием  это,  уже  обжигающее
хриплым смрадным дыханием шею, и еще раз ударить, и снова, и  опять,  пока
не ослабели терзающие когти, пока не удалось  перевернуться,  подмять  под
себя, и снова бить, бить, бить...
     Уже было достаточно светло, но  ярость,  багровым  туманом  застившая
Чекановы глаза, мешала ему заметить, как непостижимо меняется  дергающееся
под его ударами звериное тело. А потом обессилевшая рука упустила  нож,  в
висках перестала грохотать барабаном дурная кровь и  постепенно  вернулась
способность мыслить и узнавать, но изменить что-либо было поздно.
     И Чекан заплакал - неумело, давясь  рыданиями,  размазывая  по  щекам
кровавую грязь. Потому что не зверь лежал перед ним  на  жесткой  болотной
траве, а испоротое ножом стройное женское тело, и на  обезображенном  лице
безвозвратно меркли огромные серые глаза.
     Ведьмой ли была Чеканова любовь, бог ли, дьявол уберег ее от погибели
звериным обличьем - какая разница, если можно было просто подставить горло
под справедливо карающие клыки, и она бы осталась жить. А он...  Он  снова
убил ее. Собственными руками. О боже, как сурово караешь ты раба своего!
     Чекан медленно поднялся, постоял над убитой,  глядя,  как  прозрачный
туман растворяет в себе тело любимой. Вот и все. Без следа. Навсегда.
     Неистовое ржание заставило его  опомниться.  Что  это?  Погоня?  Нет.
Какой-то неведомый человек  взобрался  на  коня,  зацепившегося  уздой  за
крепкий корявый сук, и шпорит его, и хлещет, пытаясь угнать Чеканова друга
в лес. Это кстати. Хоть есть теперь, на ком  злобу  сорвать.  Ну,  молись,
конокрад...
     Руки тряслись, но расстояние было  невелико  -  под  грохот  выстрела
нераспознанный тать кубарем  покатился  с  седла,  дернулся  раз-другой  и
затих. Без особого желания, просто чтоб не стоять столбом посреди  болота,
Чекан подошел взглянуть на  него  и  вдруг  шарахнулся  с  диким  безумным
криком, вновь увидев смертную муку, стынущую в бездонных серых глазах.
     Целованный в лоб Государем всея Руси стольник Малюты Скуратова рухнул
в горькие травы, заколотился головой о мягкую лесную землю. Понял  он,  на
что обрекло его предсмертное бессловесное проклятие -  на  самое  страшное
обрекло, чего страшнее и быть не может, и чтобы повторялось это  за  разом
раз, без конца.


     Утром к разоренному княжескому  острогу  выбрался  из  болотной  чащи
невиданный человек. Рослый и жилистый, но с лицом дряхлого  старца,  седой
как лунь, он грохнулся на колени перед вышедшими  навстречу  ему  барскими
холопами, обеими руками оттянул ворот залитых кровью и  грязью  лохмотьев,
выпрашивая величайшую из мыслимых милостей - смертельный удар наотмашь.





                               Федор ЧЕШКО

                            НОЧЬ ВОЛЧЬИХ ПЕСЕН




     Недобрый стылый ветер налетал  резкими  порывами,  путался,  бился  в
скорченных черных ветвях, срывал с  них  последние  клочья  мертвой  бурой
листвы. Небо стремительно гасло, и впереди, над дорогой,  разгорелась  уже
первая звезда - холодная, яркая, злая.
     А вихляющиеся деревянные колеса скрипели надрывно  и  жалобно,  тощая
лошаденка понуро топтала заваленную палым  листом  дорогу,  и  вокруг  был
только  лес,   только   тележный   скрип   да   мягкий   неспешный   топот
растрескавшихся стертых копыт, да еще стоны ветра в  голых  вершинах  -  и
все.
     А потом откуда-то спереди (а может сзади, или  сверху  -  не  понять)
приплыл тягучий негромкий вой. Лесник изо  всех  сил  натянул  поводья,  и
смолк скрип, смолк копытный топот, остался лишь этот вой -  тихая  хрупкая
жалоба цепенеющего к зиме леса, прозрачный ручеек смертной тоски. А  потом
смолк и он.
     Лесник обернулся, шепнул тихонько:
     - Поворотить бы восвояси, а, барин?
     Ссутулившаяся в темноте закутанная в черное фигура  мотнула  головой:
нет.
     - Ой, гляди, барин, не миновать нам беды.  Страшно...  Ведь  и  тебе,
поди, тоже страшно, а? Поворотить бы...
     Снова чуть шевельнулся тот, черный, проговорил, будто ворон каркнул:
     - Я что же, мало заплатил тебе?
     - Отдам! - лесник истово закрестился. - Вот те крест,  все  отдам,  и
то, что ты  дал,  и  свое  -  все  отдам,  сколько  есть.  Только  позволь
поворотить, барин, позволь!
     Он смолк вдруг, будто захлебнулся своим отчаянным шепотом, потому что
на колени его тяжело упала пачка тертых бумажных  листков,  на  каждом  из
которых растопырился темный силуэт двуглавой птицы.
     - Хватит? - спросил каркающий голос.
     - Эх, барин... - лесник искоса глянул на черного  седока  (и  впрямь,
будто ворон нахохлившийся),  отвернулся,  тронул  поводья.  -  Ох,  гляди,
раскаешься! Ну, да дело твое...
     И снова скрип, снова мягкий усталый топот.
     Некоторое время ехали молча. Потом черный спросил неожиданно громко:
     - Что ж он лютует-то так?
     Лесник вздрогнул:
     - Ох, тише, барин, тише Христа ради! До поры накличешь...
     И забормотал невнятное - то ли молясь, то ли ругая барскую  глупость.
Черный не выказывал недовольства, не понукал, терпеливо дожидался  ответа.
Дождался.
     -  Чего  лютует-то?  Известное  дело  -  чего...  -  Лесник   говорил
торопливо, вполголоса, опасливо  озираясь  и  вжимая  голову  в  плечи.  -
Залютуешь, поди, ежели сынок-то, родная кровь, так тебя уважит... Тот тоже
вроде тебя был, умный не в меру. Все  по  заграницам  жил,  наукам  разным
обучался. Старик так без него и помер... А этот приехал (почитай,  уж  год
прошел, как отца схоронили), походил по имению, посмотрел, да  и  говорит:
тут, мол, в ярочке (это где могила старика, где он сам себя перед  смертью
похоронить наказал, значит) надобно плотину насыпать  и  обустроить  пруд.
Очень тут, говорит, место сподручное. Рыбу,  говорит,  разводить  хочу.  А
отца, говорит, выкопать надо, и в другом месте захоронение сделать. Вот...
И уехал. В Петербург. Гулять, деньги батюшкины транжирить. Ну, а мужики  -
они ведь, дело известное, лишнего без нагляду не сделают -  кому  охота  с
чужой дури спину ломать? И ведь что  удумали,  нехристи!  Камень,  значит,
могильный на горбочек сволокли, где повыше, а  самого  старика  откапывать
поленились. Чего там, дескать, и под водой полежит. Не свой же...  Ну,  он
как объявился, тех мужиков первыми... В клочья... Святой  крепкий,  святой
бессмертный, помилуй... И лютует с тех пор - страсть. Почитай, каждую ночь
объявляется, упокой, Господи, души невинно убиенные... И поди  ж  ты,  при
жизни тихий был,  добрый,  слова  худого  не  вымолвит,  а  как  из  гроба
восстал... Прости, Господи,  грехи  наши,  защити-спаси...  Сказывают,  не
будет ему покоя, пока до сынка своего, ирода, не доберется. Только ведь не
доберется. В прошлом годе он (сынок то-есть) затеял пьяненьким по  морю  в
лодочке покататься, и утоп, сволочь. И теперь старик-вовкулака всю  округу
изводит. И ведь изведет, как есть всех изведет...
     Из лесной  черноты  выметнулся  сычик,  смутной  тенью  мелькнул  над
головами, простонал, проныл дурным голосом,  и  сгинул.  Лесник  дернулся,
снова перекрестился истово: свят, свят, свят...
     Черный вздохнул тяжко и длинно, негромко спросил:
     - Ну, а люди?
     - А что - люди? - пожал плечами лесник. - Бегут люди. Бросают  все  и
бегут. Уж лучше с торбой да по миру, чем так жить...
     - И что же, так никто и не пробовал совладать с ним?
     Лесник только рукой махнул:
     - Пробовать-то пробовали, да толку - хрен. И крестным ходом ходили, и
анафему пели - и в нашей церквушке, и в острожинской, и в Залесске - везде
пели. Исправник приезжал, про предрассудки рассказывал, объяснял, что  под
вовкулаку убивцы рядятся, ходил в лес тех убивцев искать. Доходился, земля
ему пухом... По фуражке его потом только и распознали. А  то  еще  Андрон,
варнак каторжный, как в Сибири на копях соляных  свое  кайлом  отмахал  да
вернулся, тоже в лес пойти надумал. Я, говорит, вовкулаки-убивцы не боюсь,
потому как сам убивец.  Украл  где-то  двухдулку  охотничью,  по  чертовой
дюжине картечей  в  каждый  ствол  козьей  шерстью  запыжил,  исповедался,
причастился - и в лес. А наутро дочка его на крыльцо вышла - глядь,  а  на
крыльце лицо андроново лежит. Одно только лицо, а  прочего  нету.  И  след
кровавый волчий из лесу тянется и в лес же уходит... Так  она,  сердешная,
тут же, на крыльце, ума и  лишилась...  Нет  на  старика  управы  никакой,
потому - оборотень, кара господня. Человеку против  него  -  куды  там,  и
думать не моги. Это вот ежели бы сынка ему на расправу представить...  Так
где ж его взять, сынка-то, ежели он утоп?
     Черный внезапно вскинулся, впился пристальным  взглядом  в  лесникову
спину.
     - Так, говоришь, человеку против оборотня - "и  думать  не  моги"?  -
голос его был неожиданно зол и звонок. - Плохо говоришь. Человек - он  все
может, если не из корысти, если не для  себя,  -  для  других.  А  который
покорствует злу, который "думать не может" заступить злу дорогу - тот и не
человек вовсе. Потому что он, свою жизнь жалея и  милуя,  чужие  жизни  на
смертные муки отдает. Уразумел? Тогда и еще уразумей: самое  мерзостное  в
человеке - страх и  рожденная  им  покорность.  Потому  что  напуганный  и
покорный не мешает злу творить злое. А раз не мешает, значит  помогает.  И
не оборотень невинных в кровавые  клочья  рвет  -  это  ты,  испуганный  и
покорный, рвешь их его клыками. Ты и такие, как ты. Испуганные. Покорные.
     Жалостно сморщился лесник, затряс головой, завздыхал с надрывом:
     - Эх, барин, барин... Оно по науке-то может и так, да только в  жизни
завсегда  иначе  выходит.  Вы,  городские,  ученые,  все  в  уме  какое-то
повреждение имеете, право слово... Ну зачем ты в наши дела лезешь,  зачем?
Спасти, помочь хочешь? Спасибо тебе за желание  доброе,  только  не  надо,
оставь нас с грехами нашими, с нашей расплатой. Сгинешь в