ками
нацелила в Олегову грудь иззубренное жало своего серпа. И  когда  холодное
безразличие в ее глазах сменилось  напряженной  сосредоточенностью,  Олег,
холодея, понял, почему что-то знакомое померещилось ему в этом лице.
     Ксюша. Да, это Ксюша. Так, значит, вот что такое Страшная Жертва.  Не
кусок кровавого мяса нужен богам, другое им нужно, совсем другое...
     А тупое железо уже вдавливается в грудь - в треске рвущейся  кожи,  в
горячих волнах пронзительной  боли,  глубже,  глубже,  и  боль  вызревает,
звереет, и булькающим потоком  выхлестывается  из  груди  теплое,  липкое,
заливает шею, подбородок, и бульканье это прорывается вдруг сухим  хрустом
взламываемых ребер... Больно же, больно! За что, Ксеня, за что?!  О  боги,
как мерзостно он воет, какие гнусные истошные вопли... Кто -  он?  Это  же
ты, ты  визжишь,  как  свинья  под  ножом,  прекрати,  перестань,  тряпка,
животное... Бо-о-льно-о-о!!!
     А она будто и не слышит криков, она  вся  поглощена  своим  непростым
делом. Отбросила серп, опустилась на колени, внимательно  вглядывается  во
вспоротое, дымящееся красным (да скорее же, ты, скорее  убей!).  Осторожно
просунула  ладони  в  липкое  кровавое  месиво,  туда,  где  самое  сердце
беснующейся боли... И вдруг вскинулась всем телом, вырвала у него из груди
эту боль. И понеслись немыслимым вихрем  в  стремительно  гаснущих  глазах
Олега воспаленное небо, сочащийся и трепетный черный комок,  высоко-высоко
вознесшийся в Ксюшиной руке, и кровь, обильно стекающая по  этой  руке  на
нежное плечо, срывающаяся крупными каплями с твердых острых  сосков...  Но
красное кануло в черноту, и последним проблеском  уходящего  из  умирающих
глаз  мира  была  исполненная  бездонной   щемящей   жалости   синева   за
открывающимися каменными веками  Рода  -  в  бесконечной  вышине,  далеко,
далеко, далеко.


     А за лесами вставало солнце. В теплом и чистом золоте рождался  новый
день - спокойный и ясный.
     И в затерявшейся среди болот часовне проснулась  Ксюша.  Не  в  силах
встать, не в силах снова заснуть, она сладко  щурилась,  следила,  как  не
спеша наливаются светом солнечные  пятна  на  сырой  ущербной  стене,  как
вспыхивают-переливаются алмазным крошевом пылинки в  лучах,  протянувшихся
сквозь ветхое плетение оконных решеток. Ушедшая  ночь  помнилась  ей  лишь
какими-то смутными страхами, глупыми серыми  снами,  нелепыми  и  смешными
теперь. Все было так, как хотелось. Вот только Олега  не  было  рядом,  но
мало ли куда человек может выйти  утром...  Долго  потом  не  могла  Ксюша
простить себе, что не сразу  встревожилась,  а  встревожившись,  не  сразу
решилась звать и искать.
     Олег был близко. Ксюша увидела его, как только выбежала под  ласковую
голубизну просветлевшего неба, увидела, как он лежит, уткнувшись  лицом  в
жухлые, нездоровые травы, и  бурая  болотная  дрянь  суетливыми  ручейками
выдавливается из-под его груди...
     Трудно,  очень  трудно  было  перевернуть  его,   пальцы   скользили,
срывались, никак не могли уцепиться за скользкое от  влаги  голое  (почему
голое?!) тело. Но Ксюша все  же  справилась,  смогла,  не  плакала  потом,
обтирая жидкую грязь и подсохшую кровь со страшных багровых рубцов (откуда
они у него, господи, да как же это?!), и  комары,  вспугнутые  с  обильной
легкой поживы, ныли, плакали вместе с ней.
     А потом Олег очнулся и, увидев  ее  над  собой,  шарахнулся  вдруг  с
жалким затравленным взвизгом.
     Он приходил  в  себя  медленно,  трудно,  и  даже  когда  совсем  уже
успокоился, наотрез отказался рассказывать о том, что случилось ночью.
     А  потом  как-то  нелепо  отыскалась  в  часовне  его  одежда:   она,
оказывается, валялась грудой на самом видном месте. Ксюша, выбегая,  никак
не могла не наступить на нее, но - вот бывает же так - даже не заметила...
Одевался Олег суетливо, не попадал в рукава, долго прыгал на  одной  ноге,
запутавшись в штанине, и все понукал, торопил Ксюшу - непривычно резко, со
злыми слезами в голосе: "Да быстрее же!.. Собирайся скорее!  Пошли,  пошли
отсюда..." И Ксюша заметила  вдруг,  что  волосы  его  больше  не  кажутся
седыми: они теперь такие и сеть. И еще она  заметила,  что  нет  на  Олеге
крестика, а  там,  где  он  обычно  висел,  вздулся  воспаленными  шрамами
странный знак: окружность, перечеркнутая  крест-накрест.  Где-то  она  уже
видела такое, но где? В книгах  о  старинных  орнаментах,  что-ли?  Или  в
этнографических атласах? Нет, не вспомнить сейчас...
     Когда они собрались, наконец, уходить, окрепшее солнце уже навалилось
на землю плотным неласковым зноем. Небо было безоблачно  от  горизонта  до
горизонта, и тем нелепее, тем страшнее  показалась  ослепительная  молния,
ударившая в болото, как только они показались на пороге часовни.
     И Олег пошатнулся,  вскрикнул  -  пронзительно,  дико.  В  прозрачной
бешеной  вспышке  снова  привиделась  ему  взметнувшаяся  в  угрюмое  небо
окровавленная рука; привиделись синие, непостижимо живые глаза на каменном
мертвом лице. Тупой болью ответил на видение выжженный на  груди  знак,  и
Олег понял. Понял, что не властен более над  собой,  что  не  себе  отныне
принадлежит. Боги, боги, за что, почему именно я?
     А кто? Кто из бывавших в этой часовне? Священник?  Бездумно  верующие
крестьяне? "Сгинь, изыди, нечистый дух!" - и бежать. Или, может быть,  те,
кто вырисовывал похабщину поверх ликов святых? Вот ведь в чем она, главная
твоя беда: ты оказался первым, кто сумел впустить ЭТО в себя...
     Олег улыбнулся горько и скорбно,  мутно  глянул  туда,  где  все  еще
пузырилась,  волновалась  вскипевшая  под  ударом  молнии  торфяная  жижа.
Значит, это там...
     Ну что ж, он все  понял.  Он  достанет,  выкатит  из  болота  древний
небесный камень, великую святыню минувшего. Достанет. Выкатит. Чтобы вновь
стояла она здесь, на этом холме - как давно, как прежде. Он исполнит  волю
богов, исполнит ценой каких угодно усилий и жертв. Жертв... Каких?
     Каких подношений потребуют  восставшие  от  тысячелетнего  оцепенения
божества? Удовлетворят ли их обугленные злаки и  мягкий  пепел  ритуальных
хлебцов? Олег не знал этого.
     Бесконечная жалость, которую  он  успел  разглядеть  в  глазах  Рода,
неожиданная человечность этих глаз... Да, это внушало надежду  на  лучшее,
вот только...
     Могут ли предки из жалости быть жестокими  к  потомкам  своим?  Этого
Олег тоже не знал.
     Он знал одно:  на  счастье  ли,  на  горе  ныне  живущим,  но  должна
свершиться воля древних богов, потому что  теперь  пробил  их  час  -  час
прошлой веры.





                               Федор ЧЕШКО

                               ПЕРЕКРЕСТОК




     Анатолий не спешил спускаться в раскоп. Там душно,  раскалившаяся  за
день сухая земля злобно кусает босые ноги; там  воздух  круто  замешан  на
серой колючей  пыли,  и  пыль  эта  скрипит  на  зубах,  першит  в  горле,
мерзостной липкой грязью оседает на потное тело. Гораздо  приятнее  сидеть
здесь, на заросшем клевером и полынью откосе, поглядывать на окунающееся в
недальнее  озеро  вечернее  солнце,  и  поглядывать  вниз,  где  копошатся
пропыленные грязные фигурки. Копошатся, трудятся. А ты сидишь, куришь и ни
черта не  делаешь.  Нехорошо...  Ничего,  работа  -  не  волк.  И  вообще,
Конституция гарантирует право на отдых.
     А главное даже не отдых. Главное, что отсюда, сверху, как  на  ладони
видна Анечка. Что-то она там  нашла,  лежит  на  животе  в  самой  пылище,
азартно скребет щеточкой стенку траншеи - низко,  у  самого  дна.  Видать,
интересное там что-то...
     Только сама Анечка гораздо интереснее любой археологической  находки.
По крайней мере, для Анатолия. И спускаться смотреть, что она  выкапывает,
ему совсем не хотелось. Гораздо приятнее было смотреть на  Анечку,  на  ее
голую спину,  на  ладные,  длинные,  загорелые  ноги,  на  едва  прикрытые
импортным купальником нежные округлости в том месте, откуда эти самые ноги
растут... Смотреть, и представлять то, что произойдет  ночью.  Произойдет,
если Анечка  согласится,  конечно.  А,  собственно,  почему  бы  ей  и  не
согласиться? Заявление подали,  кольца  уже  купили.  Что  осталось?  Марш
Мендельсона,  цветы,  штамп  в   паспорте   и   пьяные   крики   "Горько"?
Формальности. Бессмысленный обряд вроде тех, что совершали наши только что
слезшие с деревьев предки. Что он может изменить?
     А внизу, возле Ани, уже толпятся. Во, и Виталий  Максимович  снизошли
приблизиться. Поразительно просто, как он, не имея на себе  ничего,  кроме
очков, плавок  и  лысины,  умудряется  сохранять  вид  пугающе-недоступной
учености?    Этакий     академический     розан     среди     разнорабочих
сорняков-третьекурсников... Пора,  однако,  спускаться.  Отсутствие  может
быть замечено и взято на карандаш, а этому типу еще зачет сдавать.
     Приблизившись к толпе, Анатолий с изумлением  обнаружил,  что  Анечку
начальство за находку не хвалит, а сдержанно распекает:
     - ...Нет, вы мне не молчите, Кораблева. Как называется объект  нашего
исследования?
     Длительная  тишина.  Эпицентр  происходящего  Анатолию   за   спинами
любопытных не виден, но Анечкину позу он  представляет  себе  безошибочно:
голова  низко  опущена,  руки  -  за  спину,  большой  палец  босой   ноги
вычерчивает в пыли  нечто  замысловатое.  Наконец  хрипловатый  голос  (ее
голос) нехотя удостаивает ответом:
     - Ну, поселение скифов-пахарей... И захоронение...
     - Правильно. - Это снова Виталий Максимович. - Скифов-пахарей. Только
без "ну", пожалуйста. А вы мне что суете? Это же каменный  век!  Не  знать
таких вещей для третьекурсницы непростительно! Ну-ка, кто может  объяснить
Кораблевой, что она нашла?
     Чей-то торопливый голос:
     -  Женская  фигурка  культового  назначения,  с   гипертрофированными
половыми признаками. Амулет, часто  встречающийся  при  раскопках  стоянок
эпохи мезо- и неолита...
     -  Совершенно  верно.  -  В  голосе  Виталия  Максимовича  одобрение,
наверняка  он  благосклонно  кивает  ответившему.  -  Так  при  чем  здесь
скифы-пахари, Кораблева?
     Снова гнетущее молчание, потом кто-то несмело предлагает:
     - Это Кравчуку надо отдать, он обрядностью неолита занимается...
     - Разберемся. - Виталий Максимович голосом ставит точку, дает понять,
что обсуждение окончено. - Предлагаю всем разойтись по рабочим местам. А с
вами, Кораблева, мы поговорим отдельно. На зачете.
     Выполнять  распоряжение  относительно  рабочих   мест   Анатолий   не
поспешил, и поэтому успел заметить, что найденный Анечкой  амулет  Виталий
Максимович  сохранять  для  передачи   доценту   Кравчуку   не   стал,   а
просто-напросто запустил в  прилепившиеся  под  обрывком  чахлые  кустики.
Логика этого поступка была своеобразна и, увы, не нова:  передашь  находку
коллеге, тот, чего доброго, сумеет доказать начальству, что  разрабатывать
его  тематику  на  этом  раскопе  перспективнее,  и   о   насиженном,   не
выработанном еще до конца месте придется забыть навсегда. Кстати, можно не
сомневаться, что доцент Кравчук с найденными на своих раскопках предметами
материальной культуры оседлых скифов поступает аналогично.
     Выждав, пока начальство отойдет подальше, Анатолий ящерицей шмыгнул в
кусты. Они были  редкие,  хворые,  и  амулет  -  серый  тяжеленький  комок
обожженной глины - нашелся быстро. Действительно,  женская  фигурка.  Руки
едва намечены, а вот непомерные отвислые груди, вздутый живот,  толстенные
бедра и ягодицы выполнены тщательно, со знанием дела. А  вместо  головы  -
бугорок с дыркой, чтоб на шее носить. На шее... Стоп! Это - мысль.
     Стараясь не  привлекать  к  себе  внимание,  Анатолий  с  чрезвычайно
деловым видом направился к своей одежде; тяжело вздыхая  (жалко  все-таки,
где еще такую найдешь), потащил замшевую завязку  из  капюшона  фасонистой
венгерской штормовки. Ну, да бог с ней. Зато кулон  будет  -  закачаешься.
Все Анечкины подружки от зависти вымрут, как мамонты. А всего и  работы  -
продеть и завязать, вот так.
     Он нацепил шнурок на шею - прикинуть длину. Амулет лег  не  посредине
груди, а чуть левее, где сердце, - Анатолию даже показалось, что  глиняная
фигурка чуть подрагивает в такт неторопливым ударам пульса. Он было взялся
за нее, чтоб поправить, но не успел. Волна душного  звона  ударила  ему  в
лицо, окружающее стало вкось и погасло.


     ...Внезапный удар тяжелой волной гулкого звона обрушился на  затылок,
земля стала вкось, и мир погас в глазах Большелобого. А когда  способность
видеть вернулась, перед глазами оказались стебли  травы,  растущие  как-то
неправильно: не снизу, а сбоку; и  тогда  он  понял,  что  лежит,  неловко
вывернув все еще гудящую от удара голову.
     А еще он увидел плывущие над травой сивые клочья тумана, а между ними
- ноги. Кривые волосатые ноги, мощно подпершие почти  квадратное  тело.  И
еще он увидел голову, всклокоченную  и  маленькую,  где-то  высоко-высоко,
чуть ли не в самой гуще клубящегося влажной сыростью неба. И еще - обрывок
старой облезлой шкуры (мокрой, со  слипшимся  мехом),  сжатый  в  жилистой
грязной руке. Увидел, и понял.
     Все-таки выследила их Рваная Грудь. Выследила, подкралась, ударила по
затылку мокрой тяжелой шкурой. Оглушила. И теперь пьет его  унижение,  как
жадные слепни пьют сладкую кровь копытных. Гордится,  что  вновь  показала
охотнику назначенное ему волей Праматери - грязь  у  ног  Умеющей  Рожать.
Старая гиена...
     Большелобый беспомощно забарахтался, пытаясь встать. Руки и  ноги  не
слушались, земля не хотела отпускать его от себя, и, слыша злорадный  смех
Рваной Груди, он не сдержался и застонал. Не от боли  (хоть  боль  свирепо
глодала затылок) - от унижения.
     Как  случилось,   что   эта   ходячая   падаль   сумела   подкрасться
неуслышанной, сумела одним ударом свалить его, охотника и воина? Зачем, ну
зачем он не умер от ее удара? Умереть лучше, чем слышать  смех,  достойный
вонючей пасти пожирателя трупов...
     Новая мысль обожгла Большелобого, заставила вскинуть лицо над травой,
оглядеться в испуге. Сероглазая... Успела она убежать или нет?
     Нет. Не успела. А может, не захотела  унижать  себя  бегством.  Здесь
она. Стоит, смотрит в небо, на лице - брезгливая скука. Гордая...
     Великое Небо, неужели Сероглазая когда-нибудь станет похожа  на  свою
породительницу?! Нет, нет, не может случиться такое зло! Вот стоит  Рваная
Грудь,  старейшая  из  колдуний,  зажигающих  огни  перед  каменным  ликом
Праматери, - грязная седая тварь, вонючая, кривозубая... Никогда,  даже  в
самые свирепые морозы не  запахивает  она  меховую  безрукавку  (такую  же
грязную, как и то, на что она одета). Так  и  ходит,  не  зная  стыда,  не
скрывая омерзительные, ссохшиеся свои груди, одну из которых  исполосовали
когда-то рысьи клыки. Ходит так, чтоб каждый встречный видел: перед ним  -
одна из Вислогрудых. О Небо, отыщется  ли  среди  твоих  порождений  более
мерзкое?!
     А Сероглазая... Большелобый снова глянул на Сероглазую, и сразу забыл
все - и позор, и боль, и отвратительную свою победительницу.  Потому,  что
это была Сероглазая. Потому, что  она  была,  ходила  по  земле,  жила.  А
значит, было для чего жить и Большелобому.
     И Рваная Грудь тоже смотрела на Сероглазую, только иначе - с  бешеной
злобой.
     А Сероглазая не смотрела ни на Рваную Грудь, ни на Большелобого.  Она
смотрела на тучи.
     Бешенство клокотало в глотке Рваной Груди,  пузырилось  на  ее  губах
клочьями желтой пены, и она сплевывала эту  пену  в  Сероглазую  вместе  с
визгливыми выкриками:
     - Я говорила тебе! Столько раз говорила, сколько листьев  на  дереве,
сколько травы в лесу! Я говорила: "Не подпускай к  себе  этого  пожирателя
жаб!" А ты?! Может, ты глухая?! Или ты больше не понимаешь слова?!
     Сероглазая нехотя шевельнула губами:
     - Твои слова - да.
     - Я научу тебя понимать их снова.  -  Рваная  Грудь  будто  бы  вдруг
успокоилась, будто даже ласковость появилась  в  ее  голосе,  и  это  было
страшнее, чем яростный вопль. - Научу! Я буду драть  твою  поганую  шкуру,
клочок за  клочком,  до  живого  мяса,  пока  не  склонишься  перед  волей
Праматери, ты, вонючая падаль! Волчья жратва! Плоскогрудая! Мертвый живот!
     Губы Сероглазой скривились еще сильнее, едким презрением сочились  ее
слова:
     - Склонись перед волей Праматери сама. Ты, бывшая в Святилище в  Ночь
Выбора; ты, своими руками бросавшая гадальные палочки на  каменные  колени
Изначальницы Рода; ты, видевшая все. Большелобый обещан мне!
     - Ты получишь его не раньше, чем придет назначенное Праматерью время!
- ощерилась Рваная Грудь.
     - Долго ждать. Не хочу. - Сероглазая упрямо дернула плечом. -  Осень,
зима - долго. Хочу теперь, сразу.
     А к Большелобому  постепенно  возвращались  силы.  Он  уже  стоял  на
коленях, тяжело упираясь ладонями в мягкую лесную землю, обильно проросшую
побуревшими к осени травами. Шум в голове стих и не глушил  более  ни  гул
путающегося в древесных вершинах ветра, ни злые голоса ссорящихся  женщин.
Что такое говорила Сероглазая? Теперь? Да, если бы не сумела выследить  их
эта недоеденная рысью старая жаба,  все  случилось  бы  уже  теперь.  Рука
Большелобого скользнула за пазуху, нащупала там амулет Вислогрудой  Матери
с Пробудившимся  Животом.  Когда-то  теперь  удастся  надеть  его  на  шею
Сероглазой? Неужели  только  весной?  Так  долго,  долго,  долго  придется
ждать...
     Нельзя скулить. Надо слушать: снова говорит Сероглазая.
     - Не утруждай свой дряхлый язык, - говорит  она  Рваной  Груди.  -  Я
больше не хочу слушать тебя. Теперь я буду слушать только то, что  говорит
Большелобый. Он сильный и смелый, он кормит и защищает. Он хороший - лучше
тебя и всех таких, как ты, умеющих только жрать  и  злиться,  разучившихся
даже рожать. Если бы не он, не другие охотники - вы  бы  все  передохли  с
голоду!
     Сероглазая сказала правильное, хорошо  сказала.  Аж  трясется  Рваная
Грудь, ее мерзостное лицо посинело от  ярости.  Сумеет  ли  она  придумать
слова, которыми можно ответить? Сумела. Отвечает:
     - Ты осмелилась? Осмелилась восхвалять одного из тех, чью никчемность
Праматерь отметила вечным позором, болтающимся между ног? Или мои  дряхлые
уши  слышат  то,  чего  нет?  Или  ты  забыла  о  судьбе  Тихой?   Прости,
Прародительница, что опоганила рот именем мерзейшей... Так ты забыла?!
     Она угрожает судьбой Тихой, эта старая  гиена...  Страшная,  страшная
угроза. Великое Небо, защити, не дай свершиться такому с Сероглазой!
     Это было давно,  две  зимы  назад.  Тихая  захотела  себе  Волкогона,
который принадлежал другой, а это - зло. И она захотела его  не  так,  как
учат колдуньи: сделай нужное, и пусть убирается из твоей хижины,  пока  не
понадобится опять. Она  захотела  его  навсегда,  а  такого  Праматерь  не
прощает. Тихая и Волкогон убежали от гнева колдуний в лес, но не спаслись.
Вислогрудые заставили охотников пустить по  следу  собак,  и  погоня  была
недолгой.
     Волкогону повезло - его убили на месте.  Правда,  охотники,  из  тех,
которые ходили догонять отступников,  с  ужасом  рассказывали  потом,  что
колдуньи сожрали его труп. Сожрали сырым, еще теплым  на  глазах  Тихой  и
охотников - в назидание. Может быть, так и было. Но судьба Тихой была  еще
тяжелее. Вислогрудые затащили ее в Святилище, и ночью что-то делали с  ней
- крики были слышны  даже  в  самых  дальних  хижинах.  А  утром  колдуньи
праздновали победу над  непокорными.  Они  приволокли  еще  одно  изваяние
Праматери и  поставили  среди  хижин  -  тоже  в  назидание.  А  когда  их
спрашивали, умерла ли Тихая, они только щерились радостно и хищно.
     Это было давно. Тогда охотники еще боялись Праматери  и  Вислогрудых.
Но те, кто приходит на Весеннее Торжище от заката и от восхода, и те,  кто
приходит от Большой Горькой Воды, говорили,  что  у  них  все  иначе  и  с
хохотом ты