е волосами  пахли  стелющиеся  под
ноги травы; лунные блики мерцали в воде,  как  мерцали  бы  в  ее  глазах;
осторожный ветер постанывал тихо, но слышимо, как постанывает  она,  когда
во сне видится страшное, но проснуться нет сил...
     Некоторое время Олег стоял, настороженно и  недоуменно  всматриваясь,
вслушиваясь, пытаясь понять и не понимая. Потом нетвердо  и  робко  шагнул
было к воде, но тут же вскрикнул, крутнулся на месте затравленным  зверем.
Сзади... Нет, показалось. Это просто шевельнулась своя же тень, подаренная
призрачным лунным сиянием. Бесплотная жуть не погналась,  она  осталась  в
часовне. Если осталась вообще...
     И снова пришлось постоять, пока не успокоилось сорвавшееся в  бешеную
скачку  сердце,  пока  не  унялась  дрожь  в  омертвелых  ногах.  И  снова
осторожный шаг - подальше от часовни, к воде. Потому что стоять страшно  и
нельзя, потому что надо идти, надо искать, искать...
     Олег облизнул сухие горькие губы:
     - Ксеня... Где же ты, Ксеня?
     И словно в ответ на этот еле слышимый шепот, прямо перед ним с гулким
тяжелым всплеском  взметнулась  из  неглубокой  воды  драконья  голова  на
короткой и толстой шее. Суетливые ручейки шустро сбегали с грубой замшелой
чешуи,  огромные  круглые  глаза  мерцали  тускло  и  холодно,   судорожно
подергивающиеся ноздри со свистом втягивали  стылый  и  влажный  воздух...
Глупо, как глупо было надеяться, что прошлое ожило, лишь чтобы напугать  и
оставить в покое! Ничто еще не кончилось - это только начало.
     Страшный рывок за ноги швырнул Олега лицом на траву, будто  выдернули
из-под подошв землю, и будто теперь она тяжело  проворачивается  под  ним,
царапая лицо жесткими стеблями. Упираясь кулаками, напрягшись до хруста  в
костях, Олег  сумел  перевернуться,  увидеть:  то,  крылатое,  появившееся
первым, уже здесь. Вцепилась зубами  в  Олегову  тень,  урчит,  упирается,
тащит за нее, как  за  продолжение  ног,  обратно  в  часовню...  А  потом
окружающее вдруг полыхнуло в глаза неистовым пламенем, рассыпалось искрами
и погасло.


     Обморок продолжался недолго, но когда Олег  снова  обрел  возможность
видеть  и  понимать,  поблизости  уже  не  было  ни  крылатого  волка,  ни
вынырнувшего из болота ящера. И  Ксюши  не  было.  А  были  стены  часовни
вокруг, земляной захламленный пол, полумрак и знобкая  сырость  -  и  все.
Так, может быть, только что пережитый ужас был просто нелепым сном?
     Нет. Олег не  смог  бы  объяснить,  откуда  оно  взялось,  это  ясное
осознание реальности произошедшего, - просто оно было и  не  оставляло  ни
надежд, ни  сомнений  в  своей  безошибочности.  Что-то  еще  должно  было
произойти, что-то, к чему случившееся было только прелюдией.
     Олег торопливо забарахтался:  встать,  успеть  встретить  назревающее
так, как подобает человеку встречать судьбу.  Стоя.  Но  он  сумел  только
приподняться и сесть, привалившись к стене. На большее не хватило ни  сил,
ни времени.
     Теперь  страшное  случилось  с  полом.   Почти   посередине   часовни
вспучивался округлый бугор, будто что-то прорастало там, рвалось наружу, и
спрессованная щебнистая земля в треске и стоне медленно поддавалась  этому
настойчивому стремлению.
     Вот бугор лопнул, разбрасывая обломки  кирпича,  комья  глины,  и  из
вершины его выпятилось непонятное, заостренное, будто и впрямь  непомерный
росток проклюнулся.
     Росток... Тяжкий островерхий шлем, а под ним - усатое лицо с  резкими
недобрыми чертами, с залитыми чернотой ямами вместо  глаз...  И  вот,  уже
весь отягченный непомерными мускулами и обильным вооружением, идол  встал,
вознесся шишаком к неблизкому потолку. Часовня невесть откуда  наполнилась
запахом гари и едким дымом. Кашляя, задыхаясь,  утирая  слезящиеся  глаза,
Олег следил,  как  дым  этот  струйчатым  саваном  обвивает  идолище,  как
втягивается  в  многочисленные  щели,  исчертившие  его   черное,   словно
обугленное, тело, и оно на глазах светлеет, наливается цветом и  крепостью
вымытого  влажными  ветрами  древнего   дерева.   Все   четче   проступали
подробности  тонкой  резьбы,  уродливый  нарост  у  подножья  оформился  в
прижавшуюся к ногам божества давешнюю крылатую тварь, и воздух снова  стал
чистым.
     А потом с гулом лопнула  стена  в  дальнем  углу,  и  неведомая  сила
выбросила из-под нее три белесых каменных глыбы. Они тяжко прокатились  по
полу, сами собой сложились, образовав голову  виденного  Олегом  в  болоте
пучеглазого ящера.  Сложились  непрочно  -  видно  было,  что  многого  не
хватает.
     Смутно, муторно было Олегу. Страх, казалось, уже навсегда въевшийся в
душу, ненасытным клещом высасывал кишащий мыслями разум  и  вместе  с  тем
наполнял  его  новым,  каким-то  беспричинным  знанием  сокровенной   сути
происходящего. Олег знал - не предполагал, не догадывался, а именно  знал,
- что деревянный кумир - это Перун, что  был  он  в  незапамятные  времена
повален, сожжен и сброшен в яму, ставшую потом фундаментом часовни.  Знал,
что глазницы его пусты потому, что два огромных рубина  -  очи  идолища  -
были украдены ниспровергшим его священником, и знал,  что  священник  этот
погиб, когда в едва достроенную  часовню  с  безмятежного  утреннего  неба
ударила карающая молния, - ударила и сожгла во мгновение ока. В те времена
древние боги были еще достаточно сильны искренней верой, чтобы  повелевать
стихиями...
     А еще Олег знал, почему приник к ногам Перунова идола Переплут; и что
кроме этого, деревянного, были здесь и каменные идолы - тоже знал.  Идолов
этих раздробили и ввергли в болото...  Нет,  не  так.  Болото  тогда  было
озером. Но ко времени строительства новой часовни оно усохло, исторгло  из
вод своих останки былых богов, и те из них, что покрупнее, заложены были в
фундамент и стены - не из-за  нехватки  камня,  а  в  знак  торжества  над
старым. В том числе и останки этого ящера... Ящера? Ну да, ведь это и есть
имя его - Ящер!
     А еще Олег знал, почему он все это знает. Потому, что  снова  глядело
на него из стены все то же лицо... Да нет, не одно оно там, их много,  вот
только трудно уловить, распознать,  понять.  Они  изменчивы,  они  смутны.
Хмурый лик, недоступно пониманию глядящий  на  все  четыре  стороны  света
разом, и множество меньших, которые ниже,  которые  совсем  не  похожи  на
него, но - одно целое с ним... Не бывает так, этого же быть не  может!  Но
вот - есть...
     А  незримое  присутствие  Ксюши  все  явственнее.  Неровное   трудное
дыхание, жалобные стоны-всхлипы - знакомые тревожные отзвуки  ее  нередких
безрадостных снов (снов? Уж не в ее ли сне оказался он, промчавшись сквозь
бесплотную нежить?)... И  что-то  еще.  Нет,  это  не  звуки,  это  словно
поднимается из самых глубин души, измочаленной страхом за Ксюшу и за себя.
Голос? Или голоса? Голоса, слитные  и  согласные.  Крепнут,  завораживают,
подчиняют, вопрошают сурово  и  властно,  и  нет  сил  ни  промолчать,  ни
спросить о своем...
     - ДОСТАТОЧНО ЛИ ТЫ ЗНАЕШЬ ТЕПЕРЬ, ЧТОБЫ ПОНЯТЬ ГЛАВНОЕ?
     Главное... Олег понял уже, какие силы властвуют над Ксюшей  и  ним  в
эту ночь, но это ли главное? Может и нет. Тогда что? Они ждут чего-то,  на
что ради Ксюши должен решиться Олег.  Ждут.  Не  хотят  объяснить,  хотят,
чтобы догадался сам. Чего же могут ждать от него эти забытые  боги?  Может
быть... Да, наверное, так: боги ждут жертвы. Вот оно - главное.
     - ТЫ ПОНЯЛ. ГОТОВ ЛИ ТЫ?
     Готов ли Олег на жертву во имя Ксюши? Ненужный вопрос... Что  у  него
есть ценного? Бабушкин крестик?  Рассудок,  зрение?  Жизнь?  Пусть,  пусть
забирают все, была бы только Ксюша жива и счастлива!..
     - ГОТОВ ЛИ ТЫ НА СТРАШНУЮ ЖЕРТВУ?
     Да, и на это, неведомое, - тоже! Ради нее - да!
     - ТЫ ВЫБРАЛ СВОЮ СУДЬБУ... ВИТЯЗЬ.
     И снова окружающее метнулось в глаза яростной вспышкой, а наступившая
после тьма убила чувства и ум.


     Больно, больно! Гложет, выгрызает глаза нежданный  свирепый  свет.  А
вокруг  -  страшное,  но  его  невнятный   образ,   не   успев   родиться,
расплывается, тонет в кровавых слезах. Оно невидимо, это страшное, но  оно
здесь, его выдают  гул,  лязг,  тревожные  всхрапы;  его  выдают  холодные
хваткие руки, которыми оно вцепилось в локти и плечи Олега.
     Ведут. Не грубо, но властно. По колкому, плотному и упругому.  Сквозь
дышащее, лязгающее, всхрапывающее. Куда ведут, зачем? Да, в общем, понятно
зачем. А если так, то не все ли равно - куда?
     Что-то тяжело и мягко ударяет в грудь,  осыпается  под  ноги.  Ступня
вдавливается в податливое, склизкое. И еще раз, и снова... Что  это,  что?
Как понять, если зрение съедено светом?
     Свет... Кажется, или он меркнет, слабеет?
     Кажется. Он ведь и не был ни ослепительным, ни яростным, он был  слаб
и  тускл,  этот  свет,  набросившийся  на  неготовые  к  отпору  глаза   с
поспешностью злобного труса; напакостивший,  но  слишком  немощный,  чтобы
вредить  всерьез.  И  вот  уже  можно  приоткрыть  захлебнувшиеся   жгучей
краснотой веки. Приоткрыть, и не вскрикнуть от боли, и увидеть.
     В слезах не было крови. Она была и есть в небе, кровь,  ею  заплывают
высокие  тучи  -  медленные,  бессильные,  словно  безнадежно   израненные
покорные звери. А еще кровь расплывается бурым и алым в  тяжелой,  пугающе
недвижимой воде озера, которое впереди; и там же, в озере, смутно скользят
растерзанные туши туч. В их обреченном  скольжении  неуместно  незыблемыми
кажутся низкий островок (черный холм в луже небесной крови), утвердившиеся
на нем причудливых, неясных еще очертаний столбы... Три столба -  высокий,
тревожащий взгляд неестественной своей наклонностью, и два  поменьше.  Три
четких сгустка мрака на алом. И что-то еще есть там, между ними, - низкое,
бесформенное,  скорее  угадывающееся,  чем  видимое,  пугающее  смутно   и
беспричинно.  Лучше  не  смотреть  туда,  лучше  смотреть  под  ноги,   по
сторонам...
     А под ногами - трава, упругая и густая. А  по  сторонам  -  пурпурные
стены плотно сдвинутых высоких щитов, а выше - лица. Вислоусые  и  бритые,
брадатые и гладкобородые, молодые и старые - разные. Но есть, есть  в  них
что-то братски роднящее. Глаза. Не цвет, -  взгляд,  в  котором  тревожное
ожидание и надежда. А выше, над лицами, - густой лес высоких копий.  Таких
высоких, что мнится: это они, достав  до  низкого  неба,  искровянили  его
острым железом.
     Воинство.  Многое  множество,  гулко  звучащее   выдохами,   конскими
всхрапами, бранным лязгом, могучим гудом  сдержанных  голосов.  Непомерное
чудище, копейной щетиной подпершее тучи, кровяной щелью раздвинувшее себя,
чтобы пропустить в последний путь одного.
     Ведут. Сквозь многолюдие, где каждый теперь не вполне человек, потому
что все они - единое. К берегу озера торжественно и неспешно  ведут  двое.
Длинные  рубахи  сероватого  полотна  обвисают  на  их  костлявых  плечах;
перехваченные ремешками волосы сивы  и  скудны;  белые  прозрачные  бороды
невесомо полощутся в порывах несильного ветра; немигающие глаза  старчески
стекленеют в глубокой тени, копящейся под  косматыми  кочками  бровей.  Но
хватка жилистых длиннопалых рук  не  по-стариковски  прочна,  а  обутые  в
ношенную замшу ноги шагают твердо, размеренно. Ведут.
     И плывут, плывут по  сторонам  стены  щитов,  и  оттуда,  из-за  них,
нет-нет, да и бросит невидимая рука букет тусклых болотных цветов,  и  он,
мягко ударившись об Олегову грудь,  осыпается  под  ноги  путаницей  вялых
хрустких стеблей. И плывут, плывут по сторонам лица - суровые  неулыбчивые
лица воинов, пришедших Страшной Жертвой задобрить грозных своих богов  для
удачи в скором набеге. Набег... В чьи земли? Каким племенам ждать  к  себе
эту железную рать? Или не племенам, а  временам?  Не  нашим  ли?  Нелепая,
дикая мысль, прочь, прочь!
     Что будет дальше? Берег. У берега - челн, узкий и низкий. Лишь ступив
на зализанный озерными волнами серый сырой песок, Олег понял,  почему  так
четко ощущалась упругость и колкость травы, почему вздохи  людей  и  ветра
воспринимались не одним только слухом.  Он  бос  и  гол,  лишь  на  голове
чувствуется  смутной  тяжестью...  что?  И  озеро  услужливо  подсказывает
дробными бликами отражения: венок из желтых цветов.
     Ввели в челн (леденящая шершавость мокрого дерева под ногами). Кто-то
пошел следом, оттолкнулся от берега, спокойными несуетными взмахами  повел
долбленое дерево к черному острову, к силуэтам столбов  (или  колонн?),  к
страшному, которое между ними. И сразу - будто  слитный  троекратный  гром
обрушился позади. Под гулкий грохот щитов тысячегласое  согласное  "слава!
слава! слава!" - и вновь  тишина.  Олег  не  обернулся  ни  на  неведомого
перевозчика своего, ни на заставивший вздрогнуть боевой выкрик затопившего
озерные берега воинства (чувствовал, что оборачиваться нельзя)  и  поэтому
успел разглядеть, как впереди, на  острове,  мелькнуло  что-то  невысокое,
белое. Мелькнуло и сгинуло...
     Муторно проскрипело по песку округлое днище. Вот  и  все.  Остров.  И
вновь на плечо ложится твердая властная  ладонь,  подталкивает:  иди!  Шаг
через замшелый борт, в неглубокую ленивую воду. И еще шаг. И еще.
     Приносящие жертву остались  на  берегу,  и  челн  уже  отчаливает  от
острова, оставляет наедине с выбранной судьбой. Надо идти. Без провожатых,
без понуждения, по доброй воле дать свершить над собой  то,  для  чего  ты
приведен сюда. Ты ведь знаешь, зачем решился на это...
     А столбы уже рядом. Вот только  столбы  ли  это?  Как  бы  не  так  -
столбы... Непомерной тяжестью нависает  над  головой  белокаменный  кумир,
четвероликое идолище, смотрящее на все страны света  с  угнетающей  высоты
своей. Нет,  не  смотрящее  -  плотно  сомкнуты  веки  хмуро  бесстрастных
длиннобородых обличий. Кто это, кто? Род?
     А невдалеке (десяток шагов  -  и  достигнешь)  воплотился  навечно  в
рубленом дубе гневный повелитель  грома,  грозы  и  военной  удачи  Перун,
сверкающий из-под островерхого шлема  мрачным  пламенем  драгоценных  алых
алфраксов-очей; и крылатая бестия Переплут, высеченный из Перунова  древа,
приник у ног его - бог воинской хитрости,  быстроты,  бог  скорой  смерти,
живущей в летучем железе, похожий на божество  плодородия  не  более,  чем
наконечник стрелы на новорожденный  росток.  А  рядом  с  ними  щерится  в
багровеющее небо длиннозубый криволапый Ящер -  недоброе  божество  рек  и
бездонных болотных хлябей...
     Капище. Странное капище.  Как,  почему  оказались  вместе  пресветлый
Род-Святовит и самые мрачные из славянских богов?
     Хочешь  знать?  Тогда  отбрось  тяготящую  разум  книжную   мудрость,
причудливые, но мертвые замки которой выстроены на ничтожных  песчинках  -
жалких остатках истины. Вспомни. Ты же можешь, вспомни!
     ...В  самом  сердце  бездонных  и  бескрайних  болот,  на   потаенном
островке, со времен столь древних, что древность эту человеческий разум не
вполне способен представить  и  уяснить,  стоял  почитаемый  окрестными  и
дальними  племенами  кумир  Святовита-Рода,  великого  и  мало  доступного
пониманию божества. Дни рождались, жили,  умирали  в  закатных  муках,  на
смену им приходили ночи и вновь занимались дни, а он все стоял и стоял,  и
казалось: так будет всегда. Но пришла ночь - холодная, ненастная, злая,  -
когда в пламени и  громе  великом  рухнул  с  беснующихся  небес  железный
камень. Слепящей  молнией  впился  он  в  островок,  пошатнул  рукотворное
воплощение Рода, землю расплескал, будто воду, и там, где он упал,  ударил
бурный родник, в единую ночь оборотивший болото озером.  Долго  размышляли
мудрейшие над смыслом знамения, вопрошали богов, ходили  искать  совета  к
ближним и дальним соседям. И придумали поставить на острове идолы повинных
в  свершившемся  богов,  -  бога  небесного  грома  и  пламени,   и   бога
стремительного железа, и бога вод текучих и вод стоячих. Поставили,  чтобы
задобрить жертвами, чтобы пред  испытующими  очами  старшего  божества  не
смели более небо ронять на землю и смущать водной зыбкостью твердь...
     Сдержанный гул голосов на берегу окреп, пророс недовольством - густо,
как прорастает злаками жирная пашня. Олег встряхнулся, отгоняя  сумеречные
видения: нельзя медлить, надо идти. Всего-то пути и осталось с  полдесятка
шагов.
     Потому что не дальше, чем в пяти шагах, придавил  собой  давным-давно
дрогнувшую, отшатнувшуюся от него землю камень - огромная глыба  небесного
железа, очертаниями схожая с неглубокой массивной  чашей.  Конец  пути.  И
жизни - тоже конец.
     Олег шагнул,  не  в  силах  оторвать  цепенеющий  взгляд  от  алтаря,
внушающего темную жуть своей непричастностью к привычному  миру,  подошел,
уперся животом в неровный зубчатый край, оплывающий  сукровицей  ржавчины.
Ощущая промозглый холод стылого  металла,  скользнул  ладонями  по  следам
давних ударов молота,  довершавших  задуманную  природой  форму  небесного
подарка, зарыл пальцы в мягкий  невесомый  пепел,  засыпавший  жертвенник.
Пепел. Что жгли здесь в угоду богам? Только злаки и  птичьи  сердца  ли?..
Первый ли раз увидит этот алтарь Страшную Жертву?
     А вокруг - древние, труднопостижимые боги. Ждут, скрывая под  внешним
бесстрастием, сколь важно для них то, что  сейчас  свершится.  Ну  что  ж,
пусть дождутся - ты ведь сам решился на это. Сам... Так ли?
     Мертвая тишина, внезапно рухнувшая на озерный берег, и едва  ощутимый
шорох за спиной (здесь, совсем рядом) будто ножом полоснули по  изнемогшим
в ожидании страшного нервам. Олег  обернулся,  вжался  спиной  в  шершавую
прохладу железа.
     Откуда взялась  эта  приближающаяся  стройная  белая  фигурка?  Будто
возникла из ничего и вдруг; будто выпустил ее из  себя  белокаменный  идол
Рода.  Жреческие  фокусы...  (Что-что?  А,   это   где-то   на   задворках
зачарованного сознания проснулся, наконец, ученый скептик двадцатого века.
Не поздновато ли?)
     А она подходит,  эта  женщина  непривычной,  внутрь  себя  обращенной
красоты. Светлые-светлые серые глаза, почти белые волосы, матовая молочная
кожа... И недлинная рубаха прозрачного крапивного полотна (его в Царьграде
ценят наравне с шелком-оксамитом) так же  бела,  легка,  воздушна,  как  и
нескрываемое ею упругое юное тело. Мягко, невесомо переступают по  твердой
каменистой земле беззащитные ступни высоких точеных ног; ближе, все  ближе
это отрешенное лицо с тонкими,  будто  каменеющими  чертами.  В  нем  есть
что-то волнующее, знакомое, и можно было бы понять, что именно, если бы не
отвлекал внимание дико не вяжущийся  с  хрупкой  и  чистой  женственностью
сжатый в правой ее ладони огромный железный серп  -  хищный,  зазубренный,
буреющий обильной ржавой коростой.
     Подошла  вплотную,  кончиками  пальцев  толкнула  в  грудь,  и   Олег
безвольно лег спиной в нежный ласковый  пепел  алтаря,  не  сводя  глаз  с
готовящейся к совершению таинства жрицы. Она не торопилась. Плавно,  будто
танцуя, трижды обошла вокруг, протягивая  ржавое  железо  к  ликам  богов,
шепча им что-то неслышное.  Потом  неожиданно  резко  вспрыгнула  на  край
жертвенника и замерла.
     Олег знал, что его ждет, знал хорошо, будто не раз видел такое, будто
уже примерял на себя тяжесть предстоящего: смогу ли?  И  больше  всего  он
испугался теперь, что жажда жизни победит разум и волю, что терзаемое тело
выйдет из повиновения и станет бороться.
     Напрасный страх. Премудрые боги точно знают, где ими  положен  предел
человеческим силам. Едва коснувшись спиной  алтаря,  Олег  понял,  что  не
может шевельнуться, будто что-то невидимое держит его надежнее всяких пут.
Все, больше он неподвластен себе, а подвластен одной  лишь  судьбе  своей,
глядящей на него из холодных глаз молодой жрицы, спокойно стоящей рядом.
     Без сил, без мыслей следил за ней Олег, а она,  помешкав  в  недолгом
раздумье, порывистым движением сорвала с себя рубаху (это чтоб не замарать
в крови  драгоценную  ткань),  склонилась,  закусив  губу,  обеими  ру