кали пальцами в охотников, боящихся женщин.
     И теперь охотники не хотят поклоняться Изначальнице Рода.  Они  хотят
поклонятся Сварге - Великому Небу.
     Вот только вчера Хохлатая не хотела пустить Дуборука к вечерней  еде,
потому что он ленивый  и  плохо  охотится.  А  Дуборук  сказал,  что  если
Хохлатая не уберется с дороги и не замолчит, то  он  отрежет  и  съест  ее
длинный язык, а она, Хохлатая, пусть смотрит на это.  И  Хохлатая  позвала
всех Умеющих Рожать, чтобы они наказали дерзкого, а Дуборук крикнул  своих
собак и взял в руки топор. Он был очень  тяжелый  и  острый,  этот  топор,
клыки собак хищно блестели в свете костров, и  Умеющие  Рожать  не  сумели
отважиться и напасть.
     Так что зря старая жаба Рваная Грудь грозит Сероглазой. Топор есть не
только у Дуборука.
     Большелобый почувствовал, что уже может встать и встал. Ладонь  будто
сама легла на топорище, обхватило гладкое дерево, рванула его из-за пояса,
и солнечные блики зарезвились на желтом блестящем лезвии.
     Столько  беличьих  шкурок,  сколько  пальцев  на  обеих  руках  отдал
Большелобый на Весеннем Торжище за этот увесистый камень, найденный где-то
там, откуда восходит солнце. И  еще  пришлось  отдать  Кривоногу  медвежьи
когти и самую сильную из своих  собак  -  за  меньшее  тот  не  соглашался
работать. Зато топор получился - всю бы жизнь из рук не выпускал.  Да,  он
легче тех, что Кривоног делает из серых камней  для  других  охотников,  и
лезвие его мнется, когда ударяет по твердому, зато оно сможет одним ударом
отделить голову Рваной Груди от ее вонючего тела.
     Низко пригнувшись, без спешки и суеты двинулся Большелобый  к  Рваной
Груди. Шаги его были беззвучны, будто он  и  не  ступал,  а  скользил  над
травой - шаг охотника, подкрадывающегося к хищному.  Но  наверное,  смерть
Рваной Груди как-то по-особому  пахла;  наверное,  Рваная  Грудь  когда-то
раньше уже ощущала этот  запах  приближающейся  гибели  и  знала,  что  он
означает. А если нет, то почему ей вдруг взбрело в голову обернуться?
     Большелобый замер. Плохо. Ударить Вислогрудую в спину легко,  но  вот
так, когда ее бешеными глазами глядит в  лицо  сама  Праматерь...  Поднять
оружие на Умеющую Рожать... Кто из охотников решится на  это?  Кто,  кроме
Дуборука?
     Кто? Любой! Потому что они совсем не страшные, эти глаза. Потому  что
в них нет ни  злобы,  ни  ярости  -  в  них  только  страх.  Боится?  Она,
Вислогрудая, колдунья, испугалась охотника?
     Большелобый выпрямился. Чувствуя  себя  огромным  и  могучим,  шагнул
вперед - не таясь, уверенно, и топор его, взблеснув на солнце, взвился над
головой  съежившейся  от  ужаса  старухи.  Что-то  кричала  Сероглазая   -
Большелобый не слушал ее. Он  упивался  своей  силой,  своим  бесстрашием,
властью над нагонявшей ужас колдуньей, чью долгую  жизнь  сейчас  закончит
его удар...
     Ударить он не успел, как не успел рассмотреть что это  такое  рухнуло
на плечи Рваной Груди, сшибло ее на землю. Понимание произошедшего  пришло
мигом позже, когда широкая  когтистая  лапа  махнула  по  лицу  так  и  не
успевшей вскрикнуть старухи, сдирая с него кожу и мясо, когда над бьющимся
в последних судорогах телом вскинулась остроухая звериная голова,  ощерила
окровавленные клыки. И понявшей все Большелобый  обрушил  топор  на  череп
рыси, укравшей у него жизнь Рваной  Груди.  Светлое  лезвие  сплющилось  о
твердую кость, но и кость треснула, не выдержав мощи удара. Зверь дернулся
и затих на неподвижном теле старой колдуньи.
     Некоторое  время  Большелобый  стоял  неподвижно,   силясь   осознать
произошедшее. Рыси  осторожны.  Почему  эта  решилась  напасть  на  троих?
Почему, решившись, бросилась сперва  не  на  самого  опасного?  Э,  пустые
мысли. Когда-то давно рысь  надкусила  ее,  сегодня  пришла  доедать.  Кто
теперь помешает прижать к груди желанную? Никто!
     Он засмеялся, но, глянув  на  Сероглазую,  растерянно  оборвал  смех.
Побледнела, губы дрожат, в глазах - слезы... Почему, если  все  вышло  так
хорошо? Жалеет мать? Наверное, так. Но причина ее слез не только в этом...
А в чем же еще?
     Сероглазая сказала чуть слышно:
     - Плохо. Праматерь не простит. И колдуньи не простят.
     - Почему? - растерянно захлопал глазами Большелобый. - Ведь не  мы  -
рысь убила.
     - Скажут: из-за нас убила.  -  Сероглазая  отвернулась.  -  Правильно
скажут.
     Большелобый понял. Топор выскользнул из его руки, в глазах  потемнело
от ужаса...


     Анатолий  встрепенулся,  замотал  головой,  отгоняя  туманящую  глаза
сонную одурь. С некоторым  изумлением  он  обнаружил,  что  лежит,  как-то
нелепо скорчившись на груде собственной  одежды.  Вот  это  да!  Вроде  бы
только что амулет примерял... Солнцем, что ли,  голову  напекло?  Или  сон
сморил? А что, вполне возможное дело. Предыдущую ночь Анатолий ведь  и  не
спал почти - к этой готовился.
     Приснившееся  особого  впечатления  на  него  не   произвело:   такое
случалось и раньше. Поэтому объяснение своим  видениям  Анатолий  подыскал
уже давно -  чрезмерное  пристрастие  к  историческим  романам  и  богатое
воображение. Тем более, что подобные сны всегда  имели  какую-то  реальную
подоплеку.  Например,  самый  яркий  и  колоритный  из  них  -  разгульное
пиршество  тамерлановых  орд  в  захваченном  Хорезме  -  приснился  после
зверской попойки в общежитии по случаю сдачи первой сессии. И с  тематикой
сегодняшнего сна тоже все ясно: амулет.
     Что всегда угнетало Анатолия  в  его  ночных  видениях,  так  это  их
унылая,  нагоняющая  скуку  историчность.  Вот  как   сейчас.   Совершенно
однозначно распознается конец неолита,  как  он  описывается  в  серьезных
научных трудах и популярных книжонках. Одежда уже есть,  но  медный  топор
еще редкость, собак уже приручают... И матриархат  уже  весьма  натурально
разлагается... Классика. Революционная ситуация: верхи не могут, и поэтому
озверели, а низы не хотят, и тоже озверели. Сплошной  марксизм,  аж  тоска
берет. Не хватает только, чтобы этот... Большелобый, кажется?..  нацарапал
кремушком  где-то  на  скале:  "Призрак   бродит   по   пещерам,   призрак
патриархата"... Или рабовладения... И даже вычитанной  недавно  новомодной
теории о том, что  никакого  матриархата  вообще  не  было,  сон  тоже  не
противоречит: над одноплеменниками Большелобого потешались  все  окрестные
племена.
     Так что к воображению своему Анатолий относился критически.
     Однако, сколько же он дрых? Похоже, не долго - и жара все та же, и не
заметно, чтобы солнце опустилось ниже... Тогда почему в раскопе вроде тише
стало? Ага, понятно: снова что-то нашли.
     На это раз все столпились в дальнем закутке  котлована,  где  с  утра
истово вкалывали братцы-отличники Нечипоруки - хиленькие  очкарики-зануды,
похожие друг на друга, как два головастика.
     Анатолий быстренько затолкал амулет под одежду и поспешил  затереться
в толпище. День сегодня какой-то бездельный  получился,  значит  хоть  так
начальству глаза намозолить надо. Впрочем, начальству  было  не  до  него.
Начальство пребывало в радостном возбуждении и потирало руки.
     Раскрасневшиеся и основательно взмокшие под бременем  вклада,  только
что внесенного в  сокровищницу  мировой  археологии,  Нечипоруки  суетливо
обмахивали щетками нечто, весьма объемно  выпирающее  из  стенки  раскопа.
Анатолий  вгляделся,  растерянно  поскреб  затылок.   И   чего   все   так
переполошились, спрашивается?
     Нечипоруки откопали скифскую бабу. Ну и что?  Подумаешь,  невидаль...
Вон около озера еще одна валяется, и почему-то никто  по  этому  поводу  в
восторг не приходит.
     Он еще раз вгляделся, пожал плечами. Ничего особенного в этом  грубом
изваянии вроде не было (это, конечно, если судить по  голове  и  плечам  -
прочее было ниже уровня раскопа, под землей). Но Виталий Максимович  сияет
как новая копейка, и голос его не в меру благостен:
     -   ...подобные   предложения   высказывались   и   ранее,   о    чем
свидетельствует хотя  бы  весьма  распространенное  название  этих  фигур:
"скифская баба". Однако, насколько мне известно, до настоящего времени  не
было найдено убедительных доказательств, однозначно  свидетельствующих  об
их скифском происхождении. Напротив, широко утвердилось мнение, что авторы
этих изваяний  -  сарматы.  В  этой  связи  значение  сегодняшней  находки
представляется мне исключительным...
     Тут Анатолий зачем-то ляпнул:
     - Но она же не привязывается к скифскому поселению, она же  наверняка
к гораздо более ранним слоям относится. Ведь только голова над  горизонтом
раскопа торчит, а основание, наверное, метра на полтора ниже...
     Виталий Максимович досадливо дернул плечом:
     - Хороший  пример  шаблонного,  ненаучного  похода.  Учитесь  думать,
молодой человек, думать и анализировать! Глубина залегания в данном случае
не имеет никакого значения. Статуя могла осесть под  собственным  весом  -
как  вы  могли  заметить,  грунт  в  этом  месте   отличается   повышенной
рыхлостью... (Грунт был точно такой же, как и везде.) В конце  концов,  ее
могли просто закопать по плечи, возможно таковы были требования  культа...
И, кстати, полтора  метра  в  глубину  -  это  неолитический  слой.  -  Он
отвернулся от Анатолия. - Вероятно, нами найдено скифское святилище еще не
известного нам типа. В пользу этого говорит обнаруженный  вблизи  изваяния
предмет, -  он  высоко  поднял  нечто,  напоминающее  неглубокую  каменную
мисочку с каким-то пеньком на дне. - По всей  видимости,  это  -  масляный
светильник. О его культовом назначении свидетельствует тот  факт,  что  на
других участках раскопа подобные светильники нами обнаружены не были...
     На этот раз Анатолий благоразумно промолчал о том,  что  вчера  нашел
две такие штуки весьма далеко отсюда. Находку свою он скрыл,  полагая  что
светильники могут  пригодиться  этой  ночью  для  создания  романтического
антуража (свечи, конечно, были бы лучше, но свечей нет. Зато утром удалось
спереть у поваров  поллитра  постного  масла).  А  подсунуть  эти  мисочки
начальству под видом свежевыкопанных будет  не  поздно  и  завтра,  только
вымыть надо будет, и высушить - всего и делов. Так  что  светильники  эти,
увы, не культовые.  А  впрочем...  Может  быть,  они  тоже  древнее  этого
поселения? Может быть, скифы в свое время  раскопали  их  (мало  ли  зачем
людям яма могла понадобиться) и использовали в бытовых  целях?  Все  может
быть.
     Виталий  Максимович  между  тем  бросил  начальственный   взгляд   на
заходящее солнце и снова обернулся к студентам:
     - Уже поздно. Предлагаю работу на сегодня закончить. Э-э... Нечипорук
и э-э... Нечипорук. Я вами доволен.
     "Закончить работу" - вот первые разумные слова, произнесенные сегодня
начальством. По крайней  мере,  никакое  из  прочих  высказываний  Виталия
Максимовича не было  встречено  таким  взрывом  энтузиазма.  С  воплями  и
улюлюканьем народ помчался к озеру. Впрочем, "помчался" - это не то слово.
Здесь гораздо уместнее был бы неологизм "ломанулся".
     Анечку удалось  догнать  уже  у  самого  берега.  Была  она  мрачная,
насупленная, и Анатолий встревожился не на шутку, но вспомнив о  выволочке
по поводу амулета, успокоился: ерунда. Однако Анечка была  другого  мнения
на этот счет.
     - Объявился наконец! - А в брошенном исподлобья взгляде  упрека  было
еще больше, чем в голосе. - Небось, когда этот лысый павиан пасть на  меня
распахнул, тебя и близко не было!
     Анатолий прекрасно понимал, что ведет себя  глупо,  что  теперь  надо
что-то говорить, оправдываться, но ничего не  мог  с  собой  поделать.  Он
просто стоял и смотрел на Анечку.  Милое  сердитое  личико,  а  на  нем  -
огромные серые глаза, а над ними - мягкие волнистые волосы. Черные-черные.
Господи, как это красиво, когда глаза серые, а волосы черные... какая  вся
она красивая... Шея (высокая, гибкая) и плечи, и грудь, и бедра -  вся  ее
фигурка,  хрупкая  и  упруго  сильная  одновременно,  трогательная,  очень
девичья... Анечка... Это - Анечка... Она есть, ходит по  земле,  живет.  А
значит, а значит есть для чего жить и ему, Анатолию.
     Наверное,  у  него  был  очень  уж  дурацкий  вид,  что-нибудь  вроде
одуревшего от восторга щенка, потому что Анечка все-таки  не  выдержала  и
улыбнулась. А потом они сидели рядом на песке, и ноги их облизывали частые
озерные волны, и Анатолий рассказывал, чем он занимался прошлой  ночью,  и
чего ждет от нынешней, и Анечка слушала его, мучительно и горячо краснела,
но так и не сказала "нет".
     А  потом  она  вскочила,  с  плеском  кинулась  в  воду,  а  Анатолий
расслабленно повалился на спину  и  устало  закрыл  глаза.  На  душе  было
необыкновенно хорошо, лежать на мягком теплом песке тоже было хорошо,  вот
только плечо уперлось во что-то твердое, шершавое, неуютное.  Не  открывая
глаз, не поворачивая головы он знал, что это - вгрузшая  в  озерный  берег
скифская баба  (просто  поблизости  ничего  больше  не  было  шершавого  и
твердого). Можно было встать, отодвинуться, но ни вставать,  ни  двигаться
не хотелось - хотелось спать.


     Большелобому ужасно хотелось спать, промозглая росная  трава  жестоко
холодила тело, и хорошо  было  бы  встать,  прогнать  сонливость  и  холод
резкими быстрыми движениями, но двигаться нельзя. Нужно лежать и ждать.
     А ночь уже на переломе - холодная, сырая, светлая... Это  плохо,  что
она светлая. Пусть бы лучше небо заволокли тучи,  пусть  бы  землю  укрыла
тяжкая шкура мрака. Тогда Большелобый сумел бы невидимым и неслышным змеем
проскользнуть мимо костра, мимо сидящих у порога  Вислогрудых  -  туда,  в
хижину, где Сероглазая.
     Но небо ясно и звездно, оно  не  слышит  мольбы  Большелобого.  Нужно
лежать, мокнуть в холодной траве, маяться предчувствием страшного и ждать,
ждать, ждать.  Может,  хоть  что-нибудь  случится,  хоть  что-нибудь  даст
надежду на лучшее...
     Большелобый ждет. Ждет давно - с тех пор, когда понял, что  посланные
за ним в погоню охотники не хотят догонять и ловить, что можно вернуться к
хижинам и попытаться спасти Сероглазую. Он уже лежал здесь, в траве, когда
тонул в небесной крови закат, когда  Умеющие  Рожать  раздавали  охотникам
вечернюю пищу. Некоторые охотники проходили совсем рядом и не видели  его.
А потом об него споткнулся Дуборук, и Большелобый испугался, что сейчас он
захочет узнать, обо что споткнулся, посмотрит вниз и увидит. Но Дуборук не
стал смотреть вниз. Он стал смотреть на верхушки деревьев  и  свистеть.  И
ушел. Дуборук хороший...
     Что это, что?! Вислогрудая, которая ближе к костру, свесила  косматую
голову на костлявую грудь. Не шевелится. Дышит  ровно,  глубоко.  Спит?  А
вторая клонится, клонится к земле... Упала. Не двигается. Уснули  обе?  Он
дождался?!
     ...Во  мраке  хижины  не  видно  лица   Сероглазой,   но   шепот   ее
(тихий-тихий, не громче вздоха) выдает: она плачет. Плачет и шепчет сквозь
слезы:
     - Ты? Тебя не догнали?
     - Я спрятался. А теперь пришел...
     - Они говорили, что тебя надо убить... И еще они говорили:  Праматерь
наказала Рваную Грудь смертью от  рысьих  зубов.  За  то,  что  не  сумела
научить меня чтить обычаи предков. И еще говорили: надо отвести Сероглазую
в лес, сломать ей руки и ноги, вырвать язык и оставить на съедение хищным.
А завтра они не станут говорить. Завтра они станут делать...
     - Не смогут делать. Мы убежим.  Костер  у  входа  погас,  Вислогрудые
спят. Пойдем, лес велик.
     Вздох Сероглазой похож на жалобный стон:
     - Не убежим. Догонят. Поймают.
     - Не поймают. Пойдем. Я знаю место, где не станут искать.
     Большелобый  осторожно  отодвигает  тяжелый  полог,  выглядывает  (не
проснулись ли Вислогрудые?), и  ночной  холод  обжигает  его  взмокшее  от
духоты хижины и страха лицо...


     Прикосновение  чего-то  холодного,  мокрого  словно   обожгло   лицо.
Анатолий вскинулся, спросонок завопил дурным голосом: "Что, что?!"
     А ничего. Это Анечка. Вылезла из воды,  подкралась,  провела  по  лбу
ладошкой-ледышкой. А теперь, глядя на его обалделое,  мятое  со  сна  лицо
хохочет-радуется, в восторге мотает головой, роняя с волос тяжелые  капли:
"напугала, напугала, напугала!"
     Анатолий бодро вскочил -  слишком  бодро,  как  выяснилось.  Стараясь
обрести равновесие, он непроизвольно шагнул назад  и  вдруг  брякнулся  на
спину, запнувшись о некстати случившуюся под ногами каменную тушу скифской
бабы.
     Поднявшись (а это удалось только с третьей попытки), он воззрился  на
древнее изваяние. До сих пор он на эту фигуру особого внимания не обращал.
(Ну, лежит. И пусть себе лежит. Что он, бабы скифской  не  видел,  что-ли?
Вон хотя бы  возле  университетского  музея  штук  десять  торчит,  и  все
одинаковые. Невидаль...) А теперь его поразила нелепая трагикомичность  ее
позы.
     То есть в позе этой ничего особенного  не  было.  Грубое  изображение
женщины. Стоит на коленях, руки  сложены  на  выпуклом,  будто  вздувшемся
животе, голова в высокой шапке (или прическе?) опущена на вислую  грудь...
Точь-в-точь как у тех, которых случалось видеть раньше. Вот только  как-то
так получилось, что все те, которых он видел до сих пор, стояли. А  эта...
какая  она,  оказывается,   жалкая,   эта   поза   благородной   сумрачной
задумчивости, если ее опрокинуть на спину! Смешно. И жалко...
     Ну, да бог с ней. Лежала, и еще пусть полежит: не до нее сейчас.
     А народ уже потянулся наверх, мимо раскопа, к  виднеющимся  невдалеке
разноцветным крышам палаток. И кто-то орет (аж гулкое эхо докатывается  до
противоположного берега): "Толька! Аня! Вы что, примерзли там?! Догоняйте!
Без ужина оставим!" И другой голос, также до конфиденциального  шепота  не
приглушенный, выговаривает орущему:  "Ты  что,  маленький?  Не  понимаешь?
Отстань от людей!"
     Некоторое время  они  сидели  на  берегу  и  молчали.  Солнце,  будто
собравшись, наконец, с духом, кануло в озеро, и настала ночь. Но темнее не
стало.  Небо  было  ясно  и  звездно,  откуда-то  из-за  неблизких  холмов
всплывала огромная золотая монета луны, и было  очень  хорошо  сидеть  вот
так, на  теплом  песке,  вслушиваться  в  доносящуюся  из  лагеря  веселую
перебранку под звон посуды, и, не разговаривая,  даже  не  глядя  друг  на
друга, чуть ли не впервые в жизни познавать, что это такое - быть вместе.
     Потом Анатолий тихо спросил:
     - Ты есть не хочешь?
     Анечка молча помотала головой.
     - А чего ты хочешь?
     - Выкупаться. - Она смотрела на  озеро,  обернувшееся,  как  и  небо,
спокойной россыпью звезд. -  Я  никогда  еще  ночью  не  купалась,  а  так
хотелось всегда...  Чтоб  звезды  вверху  и  вокруг...  И  чтоб  ничто  не
мешало... - Анечка встала, шагнула к воде, пальцы ее  легли  на  бретельки
купальника. - Только ты пока уйди куда-нибудь, не смотри.
     - Почему?
     - Потому, что еще рано. - Она обернулась, глянула на Анатолия.  Глаза
ее были темными и глубокими, в них вздрагивали звездные блики. Как в небе.
Как в озере. - Не спеши, глупый, все еще будет.
     - Сегодня?
     - И сегодня тоже...
     Анатолий ушел. Он взобрался на  откос,  лихорадочно  засуетился  там,
подготавливая все, что успел заранее запасти для главного мига. И все  это
время он слышал, как плещет-журчит взволнованная  Анечкой  сонная  озерная
вода. Какая тихая ночь...
     А потом он снова спустился вниз, и выходящая на берег Анечка замерла,
заметив его, и он тоже замер в наивном восторге,  и  смотрел,  смотрел  на
нее, на крупные торопливые капли, скользящие по ее  золотящейся  в  лунном
сиянии коже: с шеи - на хрупкие плечи, с плеч -  на  упруго  вздрагивающую
грудь, на живот, ниже, ниже... И в каждой  капле  отражалась  вскинувшаяся
там, наверху, звездная бездна...
     Он не заметил, как это случилось. Просто вдруг он осознал, что Анечка
тут, рядом, что ее прохладное гибкое тело прижато к  нему;  услышал  тихий
счастливый шепо