то краденное  золото  переливает  в
ювелирные изделия с фальшивыми пробами, и зачем Витек все время модельки у
меня клянчил, - тоже понял. А еще я понял, что несчастный случай  с  Машей
моей никакого отношения ко  всему  этому  не  имеет,  что  это  совпадение
просто. Страшное, жуткое, но - совпадение и ничего больше. И почему-то мне
легче от этого понимания стало, и злость на Эллочку и Витька  как-то  сама
собой улеглась... И поэтому Пашке я свои догадки сумел изложить спокойно и
связно.
     Единственно, что осталось для меня неясным, так  это  зачем  они  мне
брошку подкинули. Отпечаток пальца на ней  есть,  так  что  им  еще  надо?
Спросил я об этом Пашку, и он этак снисходительно скривился:
     - А что им дает один отпечаток? Отпечаток еще идентифицировать  надо,
а ты ведь под следствием не был, и пальчиков твоих в  картотеке  нет.  Так
что им надо было, чтобы ты сам этот листок в  комиссионку  приволок.  Если
широко  (хотя  и  скандально)  известный  любитель  художественного  литья
продает явную самоделку  с  поддельной  пробой  -  тут  уж  наверняка  его
отпечатки с этим, на брошке, сверят, потому что подозрение сразу  на  него
падает...
     - Да, - пробормотал я, - падает... Как лист увядший падает на душу...
     Паша этой фразы не понял, но объяснять я не стал. Уж очень мне  тошно
было, и пусто как-то, и ничего уже не  хотелось,  кроме  как  чтобы  Машка
сейчас дома оказалась, а я - вместо  нее,  в  реанимации,  с  проломленным
затылком... Я просто сказал:
     - Ладно, Паша, я извиняться за выходку свою и  не  попытаюсь  даже  -
знаю ведь, что бесполезно... Спокойной ночи.
     И пошел было к двери, но он окликнул:
     - А ну, подойди.
     Я подошел. А он двумя пальчиками выволок у меня из кармана пистолет и
говорит:
     - Завтра в восемь зайдешь ко мне на работу. Оформим акт  добровольной
сдачи огнестрельного оружия, изъятого тобой  у  пьяного  хулигана.  Примет
хулигана ты, естественно, не помнишь, и задержать его не сумел. Понял?
     - Понял, - говорю.
     - Тогда выйди вон, - сказал Паша.





                               Федор ЧЕШКО

                                ПРОКЛЯТЫЙ




     Конопатый мужичонка, которого Хорь невесть как  исхитрился  приметить
среди злобно насупленной боярской дворни, хорошо знал дорогу. И морочиться
с ним не пришлось - дали только поглядеть на то, что  сталось  с  прочими.
Проняло мужика, враз стал говорлив и угодлив.
     И вот теперь стоит, переминается с ноги на ногу в чавкающей  болотной
жиже, раболепно засматривает в едва различимые в предвечернем сумраке лица
верховых: вот, дескать, не слукавил, не обманул, привел, куда велено.
     Верховые помалкивали. Не то, чтобы тревожились они, или в силе  своей
усомнились, - просто такого, увиденного, никто  не  ждал.  Хорь  выпростал
ногу из стремени, пнул мужика-провожатого в плечо, шепнул:
     - Что ж ты,  башка  твоя  кочерыжкой,  плел?  Нешто  сторожки  такими
бывают?
     Мужичок всхлипнул, задышал часто-часто,  собрался  было  пояснять  да
оправдываться, но Хорь,  перегнувшись  с  седла,  сгреб  его  пятерней  за
бороду, прошипел в  лицо:  "А  ну,  тихо!"  Потом  выпрямился,  глянул  на
хмурящегося Чекана:
     - Ну, говори, Василий, чего делать-то? У меня уж сабля сама из  ножен
выползти норовит.
     Чекан молча супился, комкал в кулаке холеную бороду,  цепко  ощупывал
взглядом открывшееся впереди строение. Крепкий частокол,  тяжкие,  медными
полосами кованные ворота, вскинувшаяся  в  вечернее  небо  тесовая  крыша,
узкие окна-бойницы... Вот тебе и сторожка. Экая хоромина -  острог,  да  и
только. И что же теперь? Сколько собрал боярин к себе  в  болотное  логово
холопей да приживальщиков? Может статься, что десятков  пять,  а  может  и
того  поболее  будет  -  терем  большой,  вместительный.  Силы-то   хватит
вломиться в гадючье гнездо, как вот нынче утром  в  палаты  его  вотчинные
вломились, и боярина порешить в рубке - тоже дело  возможное  (он  хоть  и
стар, да не робок,  сабли  не  напоив  бежать  не  станет),  да  только...
Приказано живым его доставить, целехоньким. Удастся ли? Нельзя,  чтобы  не
удалось.  Григорий  Лукьяныч  Скуратов-Бельский  к  удачливым   ласков   и
милостив, а к неудачливым... Не верит Малюта в неудачливость, вот  беда-то
в чем. А в измену он верит охотно.
     Тихо  за  черным  частоколом,  ни  железного  звяканья,  ни   конских
всхрапов, ни голосов человечьих - ничего не слыхать. Но  оконца  светятся,
есть там, стало быть, кто-то. Кто? Сколько их? Эх, незнание хуже  пытки...
И собаки на дворе не брешут. Почему? Неужто нету их там?  Хоть  и  странно
это, а похоже, что так. Иначе уж почуяли бы чужих, тревогу бы учинили.
     А ведь частокол, пожалуй, не больно-то и высок, с коня перемахнуть  -
плевое дело. Так что, понадеяться на авось?
     Лес уже  сделался  по-ночному  темен,  и  в  беззвездном  небе  бурым
нечистым заревом дотлевал закат. Этак скоро и руки своей не увидишь.
     Под  внезапным  порывом  не  по-летнему  стылого  ветра  неприязненно
зароптала жесткая листва окрестных кустов. Чекан знобко передернул плечами
и вдруг решился:
     - Вот что, братва, обложите мне эту берлогу со всех сторон, а  как  я
трижды вороной прокаркаю, лезьте через тын да ломитесь в терем - в окна, в
двери ломитесь, во все щели, без пальбы да крика, молчком, чтоб  как  снег
на голову.
     Он успел  поймать  за  шиворот  Хоря,  наладившегося  было  вслед  за
прочими, повернул его лицом к себе:
     - Ты постой, тебе и тут  дело  сыщется.  За  этим  вот  присматривать
будешь.  -  Он  мотнул  бородой   в   сторону   изводившегося   нехорошими
предчувствиями мужика.
     Хорь злобно сплюнул. Это, стало быть, всем - веселая забава с  острым
железом, а ему - тоскливый караул над смердом никчемным. За  какие  грехи?
Однако вслух выражать свое  недовольство  он  все  же  поопасался:  Васька
парень горячий и пуще всего не любит, чтоб поперек ему говорили.
     А Чекан уже и не глядел на Хоря. Он слушал, как лесная темень оживает
негромким  похрустыванием,  позвякиванием,  как   наливается   она   тихим
сдержанным гулом, будто осыпается на болота тяжелый неторопливый дождь,  -
конные обтекают частокол. Шумно, шумно ломятся, черти! А что делать?  Конь
- не волк, чтобы красться на мягких  лапах.  Э,  ладно.  Авось  прохлопает
боярская оборона. А хоть бы и не прохлопала  -  все  равно  не  уйти  ему.
Только бы и впрямь он здесь оказался, пес...
     Чекан тронул поводья, придвинулся ближе  к  мужику  (едва  не  наехал
конем на несмеющего уклониться), проговорил тихо, вроде бы  даже  душевно,
только от душевности этой несчастного ледяной пот прошиб.
     - Так ты верно ли знаешь, что боярин  твой  здесь?  Лучше  уж  сейчас
сознавайся, коли соврал.
     - Батюшка, сам рассуди: где ж мне  знать  наверное?  Он  же  со  мной
совета не держит. Мое дело - оседлай да подай, а куда он ехать удумал,  то
ему  одному  ведомо.  А  только  сам  я  вчерась  слыхал,  как  боярин   с
захребетником   своим   Никишкой   Полозовым   уговаривался   чуть    свет
отправляться, да радовался, что дочку вскорости повидает.
     Чекан круто заломил бровь:
     - Стало быть, старый хрен дочь свою на болотах прячет? Давно ли?
     - Давно, милостивец. - Мужик поскреб бороденку, подумал. - Годов пять
уж минуло, как он эти вот палаты для нее выстроил.
     - Слыханное ли дело, чтобы боярская дочь пять лет  прожила  в  дебрях
дремучих! Ты не врешь ли?
     - Да чтоб мне с места не стронуться! - истово закрестился мужик.
     Заинтересованно вслушивающийся в их перешептывание Хорь  не  утерпел,
встрял:
     - Что ж это боярин так блюдет ее, аль грешна?
     Мужик только руками развел:
     - Про то мне неведомо. Кто  говорит,  будто  она,  пятнадцати  годков
отроду будучи,  с  Еремкой-ключником  слюбилась  да  обрюхатела,  и  будто
родитель ее от срама упрятал. Может такое быть, потому как Еремку этого по
боярскому повелению удавили. А иные говорят, что хворала она тяжко и лицом
стала страшнее смерти. Может и так. А вернее всего, что  и  те,  и  другие
брешут. Еще такой слух идет, будто дочь боярская - ведьма. Якобы по  ночам
в опочивальне у ней  голоса  нелюдские  слышатся,  собаки-де  ее  близости
боятся, воют, словно над упокойником. А только и это брехня. Не может  она
ведьмой быть, потому как шибко богомольна. Было такое,  что  даже  постриг
принять собиралась, да родитель того не позволил.
     Он примолк, потом протянул жалобно:
     - Ну зачем я тебе, князь-милостивец? Отпусти, век за тебя Бога молить
стану!
     Чекан замотал головой, оскалился:
     - Слышь, Хорь, чего  эта  стервь  удумала?  Меня  -  меня!  -  князем
насмелился величать! Ах ты, гнида! Ваську Чекана со своим вшивым  боярином
уравнял... Да я таких, как твой князенька толстопузый, десятками давливал,
их и сотня меня одного не стоит!
     Он смолк вдруг, будто подавился своим яростным шипением,  потому  что
где-то за дальним углом черного частокола захлебнулся бесовским хихиканьем
козодой-полуночник, ему откликнулся другой, третий - словно целая стая  их
хороводилась вокруг людского жилья. И Чекан мягко тронул коня к частоколу,
в руке его тускло взблеснуло железо, а вырвавшийся из  глотки  троекратный
зловещий выкрик могильной  птицы  заставил  обомлевшего  мужика  судорожно
перекреститься.
     То-то небось встревожил небывалый  птичий  галдеж  боярскую  оборону!
Ничего, пусть. Недолго им тревожиться - не дольше, чем жить.
     Скрипя кольчугой о твердое дерево, Чекан перевалился  через  верхушки
плотно пригнанных  друг  к  другу  бревен.  Он  слышал  надсадное  дыхание
карабкающихся, спрыгивающих, бегущих; потом откуда-то из-под  самой  крыши
терема-острога гулко и  коротко  громыхнула  пищаль,  отчаянный,  звенящий
страхом и злобой голос завизжал: "Опричники! Царевы псы налетели!  Палите,
палите по окаянным!" И снова грохнуло  -  раз,  другой  -  где-то  на  той
стороне. Но палить уже было поздно.
     Дверь вышибли быстро. Когда она рухнула путаницей щепы  и  расколотых
досок, навстречу из сумрака сеней ударила гремучая вспышка и у  опричника,
сунувшегося было вперед других, не стало половины головы.  Тяжелые  брызги
хлестнули Чекана по лицу, ноздри ожгло терпким горячим духом, и разум  его
утратил власть над взбесившимся телом.
     Дальнейшее помнилось смутно. Медленно сползающий по стене  человек  с
рассеченным лицом, безуспешно пытавшийся отмахнуться  от  сабли  дымящимся
пистолем... Крутая, узкая лестница,  гулкий  топот  собственных  сапог,  и
выскочивший навстречу боярский челядинец сам напарывается на  выставленный
клинок... Невесть откуда случившийся Хорь (зубы ощерены,  через  всю  рожу
кровавая полоса) рубится сразу с двумя,  рыча  и  отплевываясь  красным...
Нога оскальзывается  в  липкой  горячей  луже,  и  удар  топором  наотмашь
достается  бежавшему  следом  опричнику...  Тускло   освещенная   нарядная
горница, перевернутый стол, из-под скатерти торчат ноги в лаптях...
     Исступленное опьянение резней  окончилось  так  же  внезапно,  как  и
пришло.  Неожиданным  для  Чекана  оно  не  было.  Такое  уже  не  однажды
случалось, и он  сумел  научиться  сберегать  в  размываемом  неистовством
разуме хоть самое главное из того, о чем следовало помнить. И  теперь  все
еще не смолкал у него в ушах собственный сорванный  рев:  "Ищите  боярина!
Живьем его, вора, живьем! Для дыбы!"
     Чекан вздрогнул от внезапного дребезжащего  лязга,  мутно  глянул  на
выпавшую из онемелой ладони саблю. Тело, только что бывшее стремительным и
яростным, отяжелело, дрожащие  ноги  подгибались  в  жалком  бессилии.  Он
неловко опустился на  кстати  подвернувшуюся  лавку,  опер  подбородок  на
липкую от пота и не своей крови  ладонь.  Наступало  похмелье,  то  самое,
когда вдруг оказывается, что рубиться более  не  с  кем,  когда  опустелый
взгляд натыкается на такую же мутную пустоту в глазах  приходящих  в  себя
соратников, когда сердце заходится глухой изводящей  болью  при  нечаянном
воспоминании о том, что на небесах существует бог, перед которым рано  или
поздно придется держать ответ.
     Но сейчас Чекана угнетало иное. Он вдруг понял, что вновь не  удалось
взять проклятого боярина, что не было его  здесь  -  слишком  малочисленны
были обороняющиеся. И дрались они зло, но бестолково, каждый сам по  себе,
а, значит, не чувствовали над собой твердую начальную руку.
     Он дотянулся до окна, вышиб кулаком свинцовую решетку с заделанными в
нее пластинами искристой слюды, высунулся остудить ночной сыростью пышущее
жаром лицо.
     Внизу смутно угадывались бродящие по двору темные  фигуры,  слышались
невнятные разговоры, железное лязганье. Оружие собирают. Видать, челядинцы
боярские пытались спасаться, выпрыгивая из окон.  Зря  пытались,  конечно.
Никто из них уйти не сумел, и это хорошо. Но что же делать теперь?
     Где-то рядом, за стеной, вдруг  заржали  веселыми  жеребцами  полтора
десятка мужичьих глоток. Чекан дернулся, от неожиданности вцепился было  в
заткнутый  за  пояс  пистоль.  Потом,  опомнившись,  сплюнул  в   сердцах,
выругался. Выискали уже себе забаву какую-то, дурни. У них-то голова ни  о
чем не болит, знают, что Васька сам позаботится обо всем.  И  ответ  перед
Малютой, в случае чего, тоже не им держать...
     От мысли, что кто-то веселится, когда он в  отчаянии  места  себе  не
находит, Чекан разъярился хуже, чем во время резни.  Он  вскочил  и,  пнув
ногой полуприкрытую дверь, с грохотом ввалился в соседнюю горницу, готовый
размозжить забавляющихся о стены. Ввалился и замер вдруг, до  крови  кусая
губы.
     Это была не горница. Голые стены без окон (будто в келью монастырскую
угодил Чекан из боярских хором), посредине - смятое ложе, а  в  углу,  под
образами, -  она.  Босая,  в  полотняной  простой  сорочке,  словно  и  не
княжеского рода, а так, девка сенная. Стоит спокойно,  в  лица  толпящихся
перед ней не смотрит, смотрит поверх голов, и  глаза  ее  -  будто  темный
осенний лед.
     Правду сказал скудоумный смерд, и впрямь страшнее погибели это  лицо.
Верно, и в аду не выдумали для грешной души  муки  злее,  чем  равнодушная
холодность серых прозрачных глаз. Не думал Чекан, что еще живо в  нем  то,
минувшее. Казалось, перегорело  все  до  горькой  золы,  одна  лишь  злоба
осталась. Сколько раз, грызя кулаки, тешил он себя видениями, как ворвется
к ней,  стискивая  в  руке  свирепую  сабельную  тяжесть,  как  потешится,
сочтется за все. И вот - сбылось. Так что же ты не рад, Васька Чекан?
     Он вновь уперся испытующим взглядом в хрупкий большеглазый лик, будто
и не смертной девушке принадлежащий, а ожившей иконе, из тех, что писали в
древности  истовые  византийские  мастера.  Нету  в   нем   страха   перед
ввалившимися среди ночи заляпанными кровью бородачами, в нем спокойствие и
отрешенность, да еле заметный презрительный изгиб плотно стиснутых губ.  А
тонкие розоватые ноздри трепещут-подрагивают еле уловимо для глаз,  а  два
невысоких холмика под  тонким  полотном  вздымаются  и  опадают  в  мерном
неторопливом дыхании...
     "Лицом стала смерти страшнее... С Еремкой-ключником слюбилась, боярин
от сраму упрятал..." Эх ты,  мужик-деревенщина,  обо  всем-то  ты  в  меру
куцего разума своего судишь! Да и  где  тебе  правду  выведать?  Где  тебе
знать, что худородный человечишко, вчерашний холоп рад был бы  жизни  себя
лишить за одно  только  ласковое  словечко  из  уст  этой  вот  сероглазой
боярышни? Что он, ополоумевший от любви,  в  ничтожестве  своем  осмелился
владетельному князю в ноги упасть, прося за себя его дочь? Где тебе знать,
как улюлюкала-потешалась дворня, когда боярин, даже имени не спрося, велел
дерзкого собаками со двора проводить? И она, наверное,  тоже  смотрела  на
его позор откуда-нибудь из окна нарядных палат, кривя  губы  презрительной
холодной улыбкой...
     Это  уж  после  дознался  ее  отец,  что  человечишко,  в  зятья  ему
набивавшийся, то Малюты Скуратова стольник; что его сам Государь и Великий
Князь московский и всея Руси за молодечество прилюдно в  лоб  целовал,  не
брезгуя  худородством.  Вот  тогда-то  и  призадумался   боярин-князь.   А
призадумавшись, заопасался: как бы не вздумалось опричнику разбоем  добыть
желаемое. Такому ведь все с рук сойдет... Вот и  появился  терем-острог  в
болотной глуши.
     А того и не знал спесивец родовитый, что  обласканный  царем  Малютин
стольник по прозванию Чекан,  крещенный  Василием,  скорей  удавится,  чем
допустит в  голову  шалую  мысль  для  собственной  утехи  воспользоваться
выгодами государевой службы. Много есть таких, которые служат корысти ради
и Чеканову преданность мнят юродством, он же радеет лишь о царевой  пользе
и этим горд. И нынче не своей волей,  а  Малюты  Скуратова  повелением  да
глупостью (а вернее, что изменой)  дворового  боярского  мужика  привелось
вновь заглянуть в серые  глаза  той,  что  стала  причиной  страшного  его
унижения. Но уж коли привелось, так он вправе взыскать с нее полною мерой.
Вот только хочется ли ему  этого?  Нет.  Хочется  другого.  Хочется  снова
сказать ей то, что шептал он, за  день  до  позора  своего  прокравшись  в
княжеские владения. Тогда она ответила: "Уходи, или крикну людей. Лучше уж
я пса подзаборного решусь полюбить, чем тебя. Чтоб ты  захлебнулся  в  той
невинной крови, что тобою пролита, душегуб!". Это после таких ее  слов  он
настолько помутился в рассудке, что решился  свататься,  хотя  мог  бы  не
князю, а Григорию Лукьянычу в ноги упасть, и все бы сложилось иначе...
     С глухим рычанием Чекан затряс головой, отгоняя вздорные мысли. Время
ли скулить о привередливой девке, когда не выполнена государева воля?!
     Притихшие при его появлении опричники  настороженно  переглядывались,
кое-кто бочком убрался за дверь: дурит Васька чего-то, серчает, ему такому
на глаза лучше не попадать...
     Чекан тяжело обвел  налитым  взглядом  жмущихся  к  стенам,  приметил
пытающегося укрыться за чужими спинами Хоря, процедил злобно:
     - Ты почему здесь? Я тебе где велел быть?
     - Так я ж не поп, чтоб упокойников караулить, -  возмутился  Хорь.  -
Как принялись холопы князевы с крыши палить, так первая же пуля  лапотнику
этому аккурат в лоб угодила.
     По бегающим Хоревым глазам было видно, что врет он, что скорее  всего
сам порешил проводника, торопясь дорваться до  настоящего  дела.  Это  ему
припомнится, и припомнится скоро. Хорь и сам понял, что вранью  его  никто
не поверил, а потому поторопился перевести разговор на другое:
     - А мы, Вася, подарочек тебе припасли,  -  он  стрельнул  глазами  на
прислонившуюся к стене девушку, подмигнул. - Хороша?
     Чекан молчал, морщился, рассматривал  валяющуюся  возле  узких  босых
ступней растрепанную толстую книгу, бесформенную груду  черного  тряпья  у
стены, а Хорь торопливо пояснял, что книгу эту боярышня читала  при  свете
плошки, да выронила, увидев вооруженных, а та, в черном,  видать,  нянька,
боярином к дочке приставленная. Едва под  саблю  не  подвернулась,  старая
дура, чуть в грех не ввела. Да ничего, Бог  к  скудоумным  милостив,  жива
осталась, только проку от нее никакого - то  ли  с  перепугу  язык  у  нее
отнялся, то ли так она и уродилась немой...
     - Боярин где? - мрачно прервал его Чекан.
     Хорь подавился невыговоренным словом, развел руками в растерянности:
     - Так ведь не было его тут...
     - Не было? Или упустили?
     - Не могли упустить, вот те крест! - размашисто  осенил  себя  святым
знамением Хорь. - Все, кто здесь был, здесь и остались. А  его  среди  них
нету. Видать, обманул нас лапотник. Эх, кабы знал, еще бы и не так  его...
- Он спохватился, зажал ладонями рот.
     Чекан впрочем будто и не заметил обмолвки. Он снова спросил, все  так
же хмуро глядя в пол:
     - Кого из челяди в  живых  оставили?  Кого  выспрашивать  будем,  где
схоронился боярин?
     Хорь поскреб затылок, повздыхал.
     - Никого