Федор ЧЕШКО

			     Рассказы

KAK МИМОЛЕТНОЕ ВИДЕНЬЕ
А ВСХОДЫ БУДУТ НЕ СКОРО
БЕСТИИ
ЗА НЕСБЫТОЧНОСТЬ СНОВ
И МИР ПРЕДСТАНЕТ СТРАННЫМ
КАК ЛИСТ УВЯДШИЙ ПАДАЕТ НА ДУШУ
НОЧЬ ВОЛЧЬИХ ПЕСЕН
ПЕРЕКРЕСТОК
ПРОКЛЯТЫЙ
ПРОРОК
ТИХИЙ СМЕХ ПРОШЛОГО
ЧАС ПРОШЛОЙ ВЕРЫ
ШЛЯЮТСЯ ТУТ ВСЯКИЕ...
ПРИГОВОР




                               Федор ЧЕШКО

                             ЧАС ПРОШЛОЙ ВЕРЫ


                                                  Ты, возжелавший знать,
                                                  Но страшащийся дум,
                                                  Отяготивший ум
                                                  Тем, что не смог понять,
                                                  Ты, чья сила слаба,
                                                  Как огонек свечи,
                                                  Бойся сказать в ночи
                                                  Правильные слова.


     Вода была всюду. Она оседала на одежду и  лица  промозглой  сыростью,
нависала сизыми космами туч над вершинами увечных осин,  смачно  и  длинно
чавкала под ногами, и  казалось,  что  буро-зеленое  месиво  матерого  мха
взасос целует подошвы.  Было  тихо.  Ветер,  весь  день  хулиганивший  над
болотами, умаялся  наконец  и  теперь  едва  ощутимо  шуршал  в  чернеющих
листьях. Даже комары угомонились и поотстали -  за  исключением  двух-трех
особо жаждущих. А впереди, где медленные тяжелые тучи воспалялись  тусклым
закатом,  погромыхивало  невнятно,  но  обещающе:  в  пугливых  невзрачных
сумерках зрела гроза.
     Ксюша не смотрела по сторонам. Она смотрела  под  ноги,  на  мох,  на
черные лужи, заваленные прелыми листьями, на свои обшарпанные,  заляпанные
болотной пакостью сапоги - как они шагают по этому мху и по этим  лужам...
Все шагают и шагают, и ноги  наливаются  скучной  бессильной  тяжестью,  и
цепенеют чувства, а из желаний осталось только одно - стряхнуть с себя все
это, сырое и неудобное, пахнущее брезентом,  резиной  и  гнилью,  лечь  на
теплое, чистое; и пусть тогда снится хоть что угодно, хоть даже мох,  лужи
и шагающие сапоги, только бы не видеть их больше вот  так,  наяву.  Но  до
тепла, чистоты и сна еще шагать, и шагать, и шагать...
     А потом она смаху уткнулась головой  во  что-то  влажное,  твердое  и
шершавое и только через несколько мгновений досадливого недоумения поняла,
что это спина Олега.  Ну,  и  чего  он  стал,  спрашивается?  Он  это  зря
придумал. Если постоять еще немного, то захочется сесть, а потом - лечь, а
потом - спать, а идти дальше совсем не захочется...
     Олег мельком глянул через плечо:
     - Посмотри, Ксенюшка! Как красиво, как мрачно...
     Ну вот, теперь  надо  двинуться  с  места  (а  сапоги  уже,  кажется,
запустили в мох ветвистые корни - прочно и навсегда), надо стать  рядом  и
восхищаться  пейзажем.  Желательно  -  вслух.  А   мама,   между   прочим,
предупреждала. Мама, как Олега увидела, сразу сказала: "Ой, Ксения, гляди,
как бы не пожалеть тебе... Чокнутый он какой-то". Чокнутый и есть. Ну  что
это за столбняк напал на него, что он там такое увидел?
     Поляна. Широкая, заросшая желтой хворой травой. А вокруг - прозрачные
толпы жалких обиженных богом осинок; а сверху - небо, черное уже, плоское,
и будто судорогами корчат его нечастые и невнятные ворчливые сполохи...  А
на поляне - холм, невысокий, будто  оплывший  от  собственной  невыносимой
древности. А на холме - четкий и  крепкий  силуэт,  устремленный  туда,  в
недальнюю черноту неба; устремленный, но однако тяжело и  плотно  стоявший
здесь, на холме, в болотах, над  гнилыми  лужами,  над  полупрозрачной  от
убогости травкой, над хилыми, загнивающими деревцами, крепко, недосягаемо,
навсегда. Господи, так это только-только до  заброшенной  часовни  дошли?!
Так это, значит, еще не меньше трех часов идти надо?!
     Наверное, Ксюша всхлипнула, потому что Олег  обернулся  к  ней,  и  в
шалых глазах его забрезжило наконец человеческое, осмысленное.
     - Ксюша... - Он осторожно тронул ее за плечо. - А  Ксюша...  Давай-ка
мы  в  Белополье  сегодня  не  пойдем.  Давай-ка  мы  с  тобой  в  часовне
переночуем. Хлеб есть, консервы... И куртки есть - не замерзнем. Или, если
в Белополье, то я тебя понесу. Или - или.
     Ксюша,  глядевшая  на  него  снизу  вверх,  чуть  не   заплакала   от
безнадежности. Понесет! Двенадцать километров, через  болота,  ночью,  под
дождем (вот, уже капает,  все  сильнее,  все  чаще).  А  ночевать  в  этой
развалине на болоте, в сырости, на голом полу... Да не в  сырости  дело  -
страшно просто здесь ночевать, что он, не понимает, что  ли?!  Но  идти  в
Белополье... Ксюша  представила  себе,  как  будет  идти  в  Белополье,  и
простонала в отчаянии:
     - Ладно, ночуем здесь.
     В часовне  было  темно  и  пусто.  Олег  пошарил  лучом  фонарика  по
исписанным  похабщиной  стенам,  на  которых   сквозь   сырую,   неряшливо
наляпанную известку темными пятнами проступали лики святых, по заваленному
битым кирпичом и всяческой дрянью  земляному  полу;  сказал  неестественно
бодро и решительно:
     - Отлично! Ночевка будет по первому разряду.
     Ксюша, нерешительно топтавшаяся у  входа,  восприняла  это  заявление
скептически. Хоть бы заснуть скорее, чтобы поменьше  впечатлений  оставила
эта ночь...
     А Олег тем временем пристроил фонарик на полу,  ногами  расшвырял  по
углам негорючий мусор, горючий сгреб в кучу; и вот  уже  трескуче  искрят,
разгораясь, сырые щепки,  и  шустрые  язычки  пламени,  коптя,  облизывают
жестянку с тушенкой, а на расстеленном полиэтилене нарезан хлеб, и в  углу
устроено лежбище из двух штормовок, рюкзака и плаща... Может, не такая  уж
плохая ночевка получится?
     Некоторое время им было не до разговоров. Но потом, когда  опустевшая
жестянка была аккуратно  подчищена  корочкой,  а  ее  место  на  крохотном
костерке  заняла  алюминиевая  фляга  с  чаем,  завязался  мало-помалу   и
разговор.
     - Просто удивительно, откуда здесь все это, - сказал Олег,  досадливо
озираясь по сторонам. В глазах его  была  какая-то  детская  обида,  будто
только сейчас он заметил всю ту гадость, которую получасом раньше  сам  же
сгребал под стены.  -  Ведра,  галоши...  А  около  входа  -  заметила?  -
автомобильная покрышка. А до ближайшей дороги,  между  прочим,  километров
пять, не меньше.
     Ксюша  зябко  горбилась,  топила  подбородок  в  воротник   пушистого
свитера:
     - Люди охотнее всего гадят в местах,  обжитых  другими  людьми.  А  в
местах, которые были для кого-то святыми, гадят  с  особым  трудолюбием  и
упорством. Так что ничего удивительного не вижу,  -  она  пожала  плечами,
осторожно потрогала флягу. - Давай пить скорее, а то спать очень хочется.
     Олег будто и не услышал, он уперся взглядом  куда-то  мимо  Ксюши,  а
может  -  сквозь  нее.  И  Ксюша  устроилась  поудобнее,  стала  терпеливо
дожидаться, когда он очнется,  когда  отпустят  его  полумысли-полуобразы,
отпустят из смутного и нездешнего сюда, к ней.
     Это бывало с ним часто.  Сперва  Ксюша  обижалась  и  злилась,  потом
тревожилась, а потом поняла и научилась не мешать ему в такие минуты.  Бог
с ним, пусть... Но все-таки чокнутый он, не от мира сего. А от какого? Что
случится, когда выплеснется, наконец, наружу то, что зреет в нем?
     Ксюша искоса поглядывала на Олега.  Лицо  бледное,  узкое,  волнистые
волосы так светлы, что кажутся  седыми,  костистый  подбородок  курчавится
мягкой  бородкой,  в  туманящихся  смутной  мечтой  серых  глазах  танцуют
крохотные  язычки  пламени...  "Вещий  Олег"  -  кажется,  так  звали  его
сокурсники?
     А снаружи, за толстыми кирпичными стенами, мутившееся с полудня  небо
наконец-то сорвалось на истомленный предчувствием нехорошего мир гремучими
длинными раскатами, давящим дождевым гулом. Могильную черноту,  съевшую  и
болота, и лес, и все, кололи вдребезги  стремительные  изломы  фиолетового
света - слепящего, холодного, злого.  Мелко  вздрагивал  пол,  затравленно
припадало к нему слабенькое пламя, ярко и  внезапно  высвечивались  проемы
стрельчатых окон с догнивающими  остатками  прихотливых  решеток;  плоский
занавес мрака,  затянувший  вход,  вдруг  проваливался  далью  стынущих  в
мертвом ненастном свете  лесистых  болот,  -  проваливался  и  возвращался
вновь. Мертвенные электрические сполохи плескали в  Олегово  лицо  бледную
синеву и зыбкие изломы теней, искажали его непривычно,  пугающе.  И  Ксюше
показалось вдруг, что и не Олег это вовсе, а что-то подло похожее на него,
что-то неживое, чужое; что она - усталая, жалкая - брошена здесь,  в  этом
черном, вспыхивающем, тонущем в бешеном  ливне  мире,  одна,  совсем  одна
среди его гремящей, журчащей, копошащейся  жути;  и  сердце  затрепыхалось
обреченно и жалко, что-то ледяное перехватило горло и  обожгло  глаза,  но
тут очнулся Олег.
     Он зажмурился, сильно потер лицо, улыбнулся растерянно и виновато:
     -  Прости,  Ксюшенька,  задумался  я...  Сейчас   чай   будем   пить,
сейчас-сейчас.
     Чай был крепкий и горячий, маленький  алюминиевый  стаканчик  обжигал
ладони, и это было очень приятно, но еще приятнее  был  неотрывный  взгляд
Олега - внимательный, теплый. Вот так бы почаще, вот всегда  бы  так!  Но,
может быть, если бы так было всегда, она и не ценила бы этого?
     Нет, хватит.  Хватит  молчать,  надо  говорить,  говорить  что-нибудь
интересное, а то он снова уйдет туда,  в  мысли  свои,  бросит  наедине  с
усталостью и  страхом...  Только  интересно  у  Ксюши  не  получилось.  От
особенно сильного удара, казалось, посыпались трескучим каменным  крошевом
стены, и она сжалась, простонала с надрывом:
     - Господи, и зачем нас понесло к этой старой ведьме?! Так хорошо было
в Белополье, так нет, поперлись черт знает куда... И самое обидное -  ведь
напрасно поперлись, не знает же она ничего, ведь муть плела редчайшую!
     Олег улыбнулся - мягко так, ласково, как ребенку глупому, сел  рядом,
стал гладить по голове, уговаривать:
     - Ну, Ксеня... Ну почему это - зря? Это же не кому-то,  это  же  тебе
нужно. И рассказала она много  интересного,  я  нигде  такого  не  слыхал.
Сказки про лешего очень оригинальные, и заклятья от злых. Для твоей работы
это очень важно, ты этим не пренебрегай.
     Но Ксюша упрямо трясла головой:
     - Ничего это не важно. И чушь все это. И ничего общего с моей темой -
не дохристианские, и не обряды... И это же не народные сказки, это  же  ее
сказки! И вообще, давай спать в конце концов!
     Олег вздохнул, тяжело  поднялся  -  спать,  так  спать.  Правда,  это
оказалось нелегко - спать. Сначала они  поругались  из-за  фонарика:  Олег
хотел его выключить, а Ксюша не хотела спать в темноте.  Олег  уговаривал,
объяснял, что батарейки сядут не позже, чем через  час,  что  фонарик  еще
может понадобиться ночью, - не помогло.  Потом  на  них  напали  комары  -
как-то вдруг и все сразу, и Ксюша требовала, чтобы Олег  их  повыгонял,  а
Олег пытался выяснить, как она себе это представляет.
     А потом почему-то оказалось, что спать не хочется. То есть  спать  не
хотелось только Ксюше, и  это  было  обидно  до  слез:  страх  остался,  и
сырость, и комары, и гроза; а  сонливость,  еще  минуту  назад  казавшаяся
невыносимой, сгинула, и вместе с ней сгинула и надежда на то,  что  жуткая
эта ночь пролетит незаметно и быстро. А вот Олег, похоже, уснул, он  дышит
спокойно  и  ровно,  он  снова  оставил  Ксюшу  одну,  он  злой,   плохой,
бесчувственный. Господи, ну почему так не повезло в жизни,  ну  зачем  она
влюбилась в этого ненормального, вышла за него, зачем?! Да, он  любит  ее,
Ксюшу, любит искренне, только странно как-то, не любят  так  теперь,  это,
может, в его любимые дохристианские времена так любили. А иногда он бывает
так возмутительно нечуток, будто Ксюша для него - ноль.  Вот  как  сейчас:
посапывает себе в две дырочки, и наплевать ему, что ей  плохо,  страшно  и
одиноко...
     Ксюша  совсем  уже  собралась  заплакать,  как  вдруг  Олег  тихонько
спросил:
     - Ты не спишь, Ксюша? Тебе нехорошо?
     И сразу будто изменилось все, а прежде всего  -  Ксюшины  мысли.  Она
вздохнула с облегчением, ткнулась лицом в плечо Олега:
     - Как-то не получается заснуть. Но ты не волнуйся, мне хорошо. Очень.
     Олег пошевелился, положил ей на голову ладонь,  снова  притих.  Ксюша
выждала немного и вдруг неожиданно для себя решилась спросить:
     - О чем ты думаешь?
     - Да все о том же, - он говорил медленно,  неохотно.  -  О  мусоре  в
храме.
     Ксюша  подождала  продолжения,  не  дождалась,  тихонько  потормошила
Олега:
     - Ну и что?
     - Да ничего. - Он вздохнул. - Ты помнишь, эта старушка сегодня... Или
уже вчера?.. Она говорила, что здесь, где теперь часовня,  было  языческое
святилище. Помнишь?
     - Ага. - Ксюша кивнула, ушибла об Олегово плечо нос, пошипела  сквозь
зубы. - Место падения небесного камня. А при чем?..
     - Может и ни при чем... Помнишь, как  она  говорила?  Пришли  монахи,
ратники порубили да пожгли идолища, алтарь-жертвенник скатили в болото...
     - Думаешь, так и было?
     Олег  пожал  плечами  (Ксюша  снова  зашипела  от  боли  и  обреченно
подумала, что к утру нос распухнет обязательно), сказал безразлично:
     - Не знаю, но  похоже  на  правду.  Сказано  же  в  летописи:  "Князь
Владимир  Святой  повелел  рубить  церкви  в  местах,  где  прежде  стояли
кумиры"...
     Ксюша растерянно огляделась:
     - Да не похоже, чтобы это было построено аж тогда.
     - Конечно, не тогда. - Олег  замолк  ненадолго,  заговорил  опять:  -
Первая часовня, кажется, была деревянная, она сгорела. А эту поставили уже
после того, как Петр запретил постройку деревянных храмов.
     - Откуда ты знаешь?
     - Я не знаю. - Голос Олега был бесстрастным и каким-то  странным,  не
его это был голос. - Я просто думаю, что было так.
     - Ну, пусть так. А причем здесь мусор?
     Тихо, очень тихо ответил Олег, и слова его  заглушил  ужасающей  силы
удар грома.  Свирепая  вспышка  ледяного  ветра,  ворвавшаяся  в  часовню,
выхватила из мягкого сумрака четкий,  будто  штампованный  профиль  Олега,
приподнявшегося на локте, всматривающегося  в  стену  напротив.  Там,  под
набухающей дождевой влагой штукатуркой,  наливалось  чернотой  изображение
хмурого бородатого лица. Ну и что? Ведь и на соседней  стене  такие  же...
Или не совсем такие? Или совсем не такие? Ксюша заглянула Олегу в лицо:
     - Чего ты? Что с тобой?
     - Ничего, - он улыбнулся. - Ты спи давай.
     Не понравилась Ксюше улыбка его, и голос не понравился, и лицо это на
стене не понравилось тоже. И еще ей  не  нравился  едва  слышный,  замытый
шумом ливня шорох  в  недальнем  углу,  и  смутное  ощущение  пристального
нехорошего взгляда.
     - Олег! - она вцепилась в его плечо. - Ты ничего не  чувствуешь?  Тут
есть кто-то!
     - Что ты, глупая? - Олег погладил ее по щеке, оглянулся по  сторонам.
Луч фонарика уже заметно поблек, в углах копилась чернота... - Ну  кто  же
тут может быть? Разве что зверюшка какая-нибудь от дождя забралась. Сейчас
мы ее выведем на чистую воду.
     Он дотянулся до  фонарика,  желтый  прозрачный  луч  рухнул  на  пол,
метнулся туда-сюда, и разлившийся под стенами сумрак вдруг  ответил  злыми
красными огоньками маленьких глаз - низко, от самого пола. Крыса. Крупная,
почти черная, вытянулась неподвижным столбиком, злобно пялится на слепящее
пятно фонаря... Истошно взвизгнула Ксюша, отпрянула, вжалась в стену. Олег
коротко оглянулся:
     - Ну что ты, что ты! Испугалась? Нашла чего! Да мы ее, паскуду...
     Его рука зашарила по полу, нащупала  обломок  кирпича.  Крыса  успела
шарахнуться за доли секунды до того, как осклизлый кирпич шваркнул по тому
месту, где она только что сидела. Горбатая  тень  шмыгнула  к  выходу,  на
пороге запнулась, дернулась как-то нелепо и сгинула в дождевом мареве.
     Некоторое время они молчали. Олег снова прилаживал фонарик на полу  -
как раньше, лучом в потолок; потом гладил  Ксюшу  по  голове,  успокаивал.
Когда она перестала дрожать и всхлипывать, сказал:
     - Давай спать.
     Ксюша судорожно покивала, послушно полезла на развороченное  лежбище.
Уже оттуда, из-под плаща, спросила вдруг:
     - Слушай, а почему нечистая сила так любит заброшенные церкви?
     Олег засмеялся - сухо, с трудом:
     - Глупая! Вот глупая - крысы испугалась! Спи.
     Ксюша  зажмурилась,  задышала  медленно  и  глубоко.  Ей  очень-очень
хотелось и вправду уснуть, и чтобы сразу  было  утро,  и  чтобы  солнечные
зайчики лежали на щербатом полу...
     Олег тоже лег, но сперва глянул на то черное лицо на стене. Да  какое
там лицо - чушь, просто мокрое пятно на штукатурке. Примерещилось...
     А вот что крыса, перед тем, как под ливень  выскочить,  обернулась  -
вот это, к сожалению,  не  примерещилось.  Да  не  беда,  если  бы  просто
обернулась. А то ведь она еще и кулачком погрозила...
     Олег проснулся внезапно, будто от толчка. Фонарик  погас,  в  часовне
стоял невнятный зеленоватый сумрак, и в сумраке этом явственно различалось
напряженное лицо Ксюши. Что это с ней? Приподнялась на локте, настороженно
прислушивается к чему-то... К чему? Тихо вокруг,  только  монотонно  шумит
неторопливый дождь - наверное, кончилась гроза, и ливень  вновь  обернулся
скучной моросью. Олег  шевельнулся  было,  но  Ксюша  нетерпеливо  дернула
плечом: тихо! И тут он услышал.
     Что-то было там, снаружи, какой-то звук - едва  ощутимый,  тонущий  в
вялом шорохе дождевых капель, прерывистый, тоскливый, безнадежный... Будто
плакал крохотный щенок, запуганный и несчастный. Или  это  ветер  тихонько
раскачивал обрывок проржавевшей жести на крыше?
     - Что это? - Ксюшин шепот был не громче вздоха.
     Олег уже натягивал сапоги.
     - Я посмотрю. Не бойся, Ксеня, я быстро.
     Когда фигура  Олега  черным  силуэтом  вырисовалась  в  мутном  пятне
выхода, Ксюша заметила тусклый и мимолетный взблеск  в  его  правой  руке.
Нож. Значит, он сам боится...
     Снаружи было промозгло и  смутно.  Мелкая  влага  сеялась  из  тонкой
пелены высоких туч, сквозь которые огромным  неярким  пятном  просвечивала
луна. В призрачных лунных сумерках окружающее было зыбким, но  видимым,  и
Олег с изумлением обнаружил, что болото стало озером, а  холм,  приютивший
часовню - островом. Да, на славу потрудилась гроза...
     А тихие жалобные звуки, выманившие его под  дождь,  не  прекращались.
Они стали явственнее, слышнее, и все  же  Олег  не  сразу  сумел  заметить
издававшее их существо.
     Это был щенок. Маленький серый комочек страха и холода, он  копошился
в  мокрой  траве  и  хныкал,  хныкал...  Когда  Олег  склонился  над  ним,
протягивая руки, щенок отчаянно бросился навстречу, заплетаясь  неуклюжими
лапками в жестких стеблях, вжался в ладони трясущимся  невесомым  тельцем,
заскулил  счастливо  и  благодарно.  Чувствуя  на  пальцах  мягкое   тепло
крохотного язычка, Олег подумал, что щенок еще совсем  маленький,  сосунок
еще, что сволочь какая-то придумала его топить (и наверное, не одного), но
вот - не вышло, вынесли грозовые шальные воды невесть куда, в  болота,  на
сухое...
     Для щенка умостили кубло из Ксюшиного мохерового шарфа,  и  он  скоро
перестал скулить и дрожать, затих, только причмокивал во сне - совсем  как
ребенок. А  вот  к  Олегу  с  Ксюшей  сон  не  шел.  Олег  снова  принялся
рассматривать темное пятно на стене, и чем дольше вглядывался, тем  больше
ему казалось, что  это  все-таки  лицо,  непривычное  какое-то,  неуловимо
разнящееся от прочих святых ликов, едва виднеющихся  на  стенах.  Странное
лицо. Странное уже хотя  бы  тем,  что  четче  прочих  различалось  оно  в
неверной  призрачной  мгле,  что  было  чернее  других,  что  было   зыбко
изменчивым.
     А Ксюша смотрела на щенка. Долго смотрела. Потом спросила:
     - Слушай, а какой он породы?