то взрыв в черных голых  кустах,
и -  в  клочьях  вспоротого  тумана,  в  вихре  взметнувшихся  листьев,  -
оскаленная кабанья пасть, и дикий вопль Палыча, - и только после  этого  с
гулким грохотом подпрыгнуло судорожно сжатое в руках ружье.  И  -  тишина.
Только медленное, надсадное дыхание Палыча и странный звук - будто  где-то
льется вода. Много воды. И вдруг  пугающе  неожиданный  порыв  ветра  рвет
наконец вязкую туманную пелену. Вот он, кабан. Огромная неподвижная  туша.
Дохлый. Слава богу, попал. Не целясь, не доведя приклад до плеча, - попал.
Вот это - выстрел!.. А Палыча все равно не видно: потому, что он там,  под
этой огромной горбатой тушей. И из-под этой туши торчит только его  нелепо
вывернутая нога, распоротая от лодыжки до бедра. И  из  этой  ноги  мощным
потоком хлещет ярко-алая кровь. Это так нелепо - ярко-алое в тусклом сером
однообразии туманного осеннего леса...
     Невозможно дышать. Колючий комок распирает горло и душит, душит...  И
еще душит бешеная, бессильная злоба, душит, выхода ищет... Ну, ты еще тут,
стервятник? Накаркал беду, падло? Не на свою ли голову?!
     Не разум, не воля - бешеная злоба вскидывает  ружье,  Рвет  спусковой
крючок. И - грохот выстрела, злобный вой рвущейся на волю картечи...
     И опускаются с низкого серого  неба  плавными  широкими  кругами  два
больших черных пера. Медленно. Так медленно, что их  обгоняет  даже  бурый
опавший лист, на котором пламенеет алое пятнышко. Такое же алое, как кровь
Палыча. Как это все же неуместно - ярко алое в  сером  облетевшем  осеннем
лесу...


     Широкими плавными кругами он уходил вверх, в  низкое  серое  небо,  в
клочковатые тучи, истекающие промозглым  дождем.  То,  что  произошло,  не
имело смысла, не принесло нового опыта.
     Он знал, что его предостережение никому не принесет пользы. Никому. И
ему самому - в том числе. Знал. И все-же пытался предостеречь.  Зачем?  На
что он надеялся? На что он мог надеяться, он, умеющий видеть будущее?
     Ну что же, перья, выбитые картечью из хвоста, рана - хороший урок.
     Но может быть... Может быть, в следующий раз все сложится по-иному?





                               Федор ЧЕШКО

                        И МИР ПРЕДСТАНЕТ СТРАННЫМ




     За завтраком мой кот Остолоп сказал печальным бархатным голосом:
     - Сегодня ночью я имел несчастье прочитать черновик  вашей  последней
статьи. Вы меня огорчили, молодой человек...
     От подобного  заявления  мысли  понеслись  у  меня  в  голове  этаким
коровьим галопом. "Способность к членораздельной речи отличает человека от
животных (Геродот)... Врешь, собака, статья отличная... Интересно, кто  из
нас спятил, я или Остолоп?.."
     - Остолоп, - строго спросил я, - кто из нас спятил?
     - Ну несомненно, вы! - воскликнул Остолоп. -  Ведь  невозможно  же  в
здравом уме и трезвой памяти выдвигать столь ненаучные тезисы! Вы  провели
серию смехотворных экспериментов и на их основании сделали серьезные, но в
корне неверные выводы.
     ("Кажется, спятил все-таки я. Прелестно!")
     -  Вы  утверждаете,  -  вещал  Остолоп,  закатывая  глаза  и   нервно
подергивая  хвостом,  -  что  в  действиях  ваших  подопытных  отсутствует
разумное начало. В качестве доказательства вы приводите  пример  с  лисой,
пытавшейся выкопать нору в стеклянном ящике. Но ведь тут  вы  затрагиваете
совершенно  другой,  крайне  интересный  и  сложный  вопрос  о   поведении
высокоразумного (я нервно икнул) существа в экстремальных,  непривычных  и
непонятных,  а  главное  -  внезапно  изменившихся  условиях.  Возьмем,  к
примеру, вас, - Остолоп внимательно посмотрел мне в глаза.
     Я снова икнул.
     - Вы  считаете  себя  разумным  существом.  Сейчас  вы  находитесь  в
экстремальной ситуации.  И  проблесков  мысли  на  вашем  лице  что-то  не
заметно. Скорее наоборот.
     "А что, все нормально, - думал я  между  тем.  -  Жил,  жил  и  вдруг
свихнулся. Ничего не поделаешь. Бывает."
     Я стал смотреть в окно. За окном  был  забор.  На  заборе  -  плакат:
"Летайте самолетами Аэрофлота".
     - А знаете, он совершенно  прав,  -  заявил  вдруг  скворец  Генотип,
обитавший в клетке под потолком. Этого тунеядца Генотипа  я  вот  уже  два
года  безуспешно  пытался  научить  говорить.  -  Теория   психологической
адаптации - проблема сложнейшая. Ее нужно решать исподволь,  осторожно.  А
вы кидаетесь как на приступ, оголтело  размахивая  скальпелем  и  кусочком
сахара. Нехорошо это, знаете. Ненаучно.
     Я все изучал плакат. Весь он был синий, а буквы на  нем  -  белые.  И
самолетик нарисован. К дождю, наверное.
     - К сожалению, здесь нет моего дядюшки, - продолжал  скворец.  -  Вот
кто мог бы рассказать вам много поучительного о  психологических  аспектах
затронутой вами проблемы. Но я и сам, как ученый, не чуждый психологии...
     - Летайте самолетами Аэрофлота, - посоветовал я ему.
     Некоторое  время  Генотип  думал,   склонив   голову   набок.   Затем
полюбопытствовал:
     - Зачем?
     - Ну и дурак, - я  разозлился.  -  А  еще  психолог!  С  сумасшедшими
полагается во всем соглашаться.
     - Да, подвели вы нас, молодой человек, подвели, - забубнил, спускаясь
на паутинке к  моему  лицу,  Яков  Михайлович  Сиволаптев-Валуа  -  старый
крестовик, живший на люстре. - Так подвели, что дальше некуда.
     - Чем же это я вас-то подвел? - Я уже устал от них. -  Членистоногое,
а туда же...
     - Чем, чем... Лучшие ученые планеты собрались при его персоне,  чтобы
помочь ему, навести на верную мысль и с  его  помощью  -  с  вашей,  вашей
помощью, молодой человек! - втолковать, наконец,  людям,  что  братьев  по
разуму надо искать не во всяких туманностях да галактиках, а  у  себя  под
носом! Первые ваши статьи произвели на нас впечатление, да, и немалое. Они
были умны, толковы, очень толковы. А теперь? Какой стыд, молодой  человек,
какой позор!..
     - И все-то ты врешь, восьминогое, - игриво заявил я ему. - Треплется,
как телевизор, а у самого даже рта нету. Брехло на паутинке...
     - Сам дурак, - сварливо ответил Яков Михайлович. - Тоже мне биолог! А
у телевизора рот есть, что ли? На паутинке!  Потому  и  треплюсь,  что  на
паутинке! И эти вон двое, - он махнул лапами в сторону кота и  скворца,  -
тоже по моей паутинке треплются. Потому, что волновод из  паутинки  сплел,
психодинамической, значит,  энергией  тебе,  дураку,  и  телепатируем.  Не
слыхал никогда о ней, что-ли? Ну, то-то! Слушай тех, кто поумнее будет, да
на ногощупальце мотай. Она,  психодинамическая  энергия,  всему  основа  и
есть!
     - Тут я не могу с вами согласиться,  коллега,  простите,  -  вмешался
Остолоп. - Роль психодинамических эманаций, конечно, велика, но нельзя  же
недооценивать и нейронные процессы!
     - Нет, что вы, - затараторил и Генотип (У, предатель! Тоже  двуногое,
как-никак,   мог   бы   и   раньше   как-нибудь   намекнуть,   рассказать,
подсказать...), - нейронные флюктуации здесь совершенно не при чем. У меня
давно уже возникла одна гипотеза...
     - Послушаем, - кивнул Остолоп. - Нейронная школа пернатых сделала  за
последнее время значительные успехи...
     Я  молча  поднялся  и  вышел  на  кухню.  Некоторое  время  стоял   и
прислушивался  к  голосам  в  комнате.  Там  бубнили  что-то  о  приматах,
спинно-мозговых  эквивалентах,   рефлекторно-аффекторных   психологических
ловушках...
     Донесся азартный вопль Якова Михайловича: "А вот возьмем, к  примеру,
клопа! Откуда ж у него возьмутся нейронные флюктуации, ежели мозгов  нету?
А каков интеллектище!"
     Я глубоко вздохнул, задержал дыхание и трижды ударил головой в стену.
И проснулся.
     Некоторое время я лежал, вытирая со лба холодный пот. Генотип дрых  в
клетке без задних  ног.  Яков  Михайлович  Сиволаптев-Валуа  угрюмо  кушал
комара в своей невообразимо сложной паутине. Остолоп сосредоточенно следил
за мухой, бившейся в оконное стекло. Все было в порядке. Я встал.  Начался
обычный будний день. Ночные кошмары отступили и растаяли  вместе  с  самой
ночью. Жизнь была прекрасна, и, готовя завтрак, я даже  стал  насвистывать
этакий бравурный мотивчик.
     Остолоп, как всегда, сидел на столе и ждал, когда ему нальют  молока.
Я придвинул ему - блюдце, себе - чашку и потянулся за кофейником.  Остолоп
взглянул на меня мерцающими глазами и сказал печальным бархатным голосом:
     - Сегодня ночью я имел несчастье прочитать черновик  вашей  последней
статьи. Вы меня огорчили, молодой человек...
     Мне трудно судить, какое именно выражение появилось у меня  на  лице.
Очевидно, не слишком идиотское, потому что Остолоп остался доволен.
     - Я  очень  рад,  -  бархатно  замурлыкал  он.  -  Вижу,  что  ночная
подготовка не прошла для  вас  даром.  Ну  что  ж,  коллеги,  приступим  к
обсуждению статьи?
     - Приступим! - чирикнул Генотип.
     -  Приступим,  приступим!  -  радостно  засуетился  в  паутине   Яков
Михайлович.
     - Приступим, - вздохнул я.





                               Федор ЧЕШКО

                          KAK МИМОЛЕТНОЕ ВИДЕНЬЕ




     Долго, очень долго  не  обращали  на  нее  внимание  прохожие  -  два
встречных потока, прохлестывающие один сквозь другой  ошалевшими  людскими
волнами. Трамвайная остановка - метро,  метро  -  трамвайная  остановка...
Выбраться, перебежать, втиснуться... И какая разница, что  там  белеет  на
пестрящем  заледенелыми  плевками  и  окурками   парапете   возле   хамски
надменного здания Госбанка? Да никакой. А потом  рядом  остановились  двое
подростков - сучащие от холода обтянутые иноземными штанами  тонкие  ноги,
бездельные руки, по  локти  запиханные  в  карманы  курток,  красные  уши,
трусливая похоть в стеклянных глазах... И разговор:
     - Во, гля - статуя! А раньше не было...
     - Тю, козлы! Придумали... Голую бабу возле банка поставить!
     - А ничего сучонка, породистая... Я б с такой - от нефиг делать...
     - Тю, козел... Ты Саманту Фокс видал? Вымя - остохренеть можно!  А  у
этой? Два прыща, взяться не за что...
     - Стой!.. Е-мое, да она живая!
     - Съехал?
     - Гад буду! Гляди - дышит... Во-во, гля, моргала открыла, синие! Ты у
статуи синие моргала видал?
     - Точняк, живая... Тю, козлиха - голая в такой колотун... Да  еще  на
камне сидит. Я б за две минуты тапочки откинул...
     - Небось в карты продулась телуха, а бабок - шиш. Отбывает  теперь...
Околеет же... Может, погреем, а? Гы-гы-гы...
     Стало собираться толпище.  Мужчины,  спешащие  от  дневных  трудов  к
домашней еде, насновавшиеся между пустыми прилавками женщины... А она  все
сидела - нежная, хрупкая - и ее беззащитная, почти светящаяся теплая  кожа
словно смеялась и над двадцатиградусным вечерним морозом, и  над  сальными
злобными взглядами толпящихся...
     Упругий выгиб высокой шеи... Розоватые пальцы, сплетенные на согнутых
коленях непростительно изящных ног... Волосы, сгустками плотного морозного
воздуха  рассыпавшиеся  по  стройным  плечам...  Скорбная   бездна   глаз,
устремленных не на, а сквозь... А толпище копилось, росло, спрессовывалось
собственным множеством в  нечто  монолитное,  безлико-единое...  Работяги,
остервенело  вытолкавшиеся  из  трамваев,  вздутых  обилием  пассажиров...
Интеллигенты, умеющие визжать: "Идиот!" в спину  толкнувшему  прохожему...
Старушки,  поспешающие  в  храм,  где  проповедник  учит  их:  "Бог   есть
любовь"... Пенсионеры... Студенты... Солдаты... Люди.
     -  Ах  ты  стерва  бесстыжая,  расселась,  выпятила  свою  срамотищу,
потаскуха!..
     - Невероятно... Мистика какая-то... Не бывает такой красоты, не может
быть! Ведьма...
     - Я в очереди стояла, поверите - задубела вся, ног не чувствую, а эта
лахудра в чем мать родила - и хоть бы хны!..
     - Мама, мама, смотри: тетя, как та статуя на картинке, помнишь?
     - Мамочка, да вы что,  офонарели?  Уведите  же  мальчонку  от  греха,
смотри же на паскуду!
     - От красивая, халява! Так бы и взял за титьку!
     - Та давай, Митюха! Не робей, прикроем...
     - Та невдобно, люди ж кругом...
     Ветхий (чем душа жива?) старичок из недобитых по  упущению,  шепчущие
окоченелые губы:
     - Сподобил перед смертью, Господи! Какая  красота,  Господи,  красота
какая!.. И всхрапывающий гогот над ухом:
     - Ишь, старый  хрен,  поди  уже  и  сосиска  отсохла,  а  туда  же  -
пялится...
     А рядом кто-то ниспровергает, брызжет слюнями:
     - Распустили народ, сволочи! Небось при Сталине голые шлюхи по улицам
не скакали! Давить их гадов, давить! Всех давить надо!
     - Ишь, уставился, кобелина! Чего уставился? На меня  так  никогда  не
глядел! А у меня и тут, и сзади побольше да поглаже, чем у этой крысы!
     - Да что ж это делается-то граждане? Милиция куда смотрит?!
     И вдруг - тишина.  Колыхнулось  людское  месиво,  выплюнуло  из  себя
одного - черный  полушубок  коробом,  скрипучие  сапоги,  длинная  дубинка
изморозно серебрится на жестком ремне... Подошел, впился ледяными  хищными
пальцами в хрупкое податливое плечо, вздернул на ноги:
     - А ну пошли! Шевелись давай!
     Пошла. Не упрямилась, не рвалась - послушно ступила босой,  до  тоски
красивой ногой на  залипшую  скверным  исшарканным  снежком  ступеньку.  В
грязь, в плевки, в нечистый туман, выдыхаемый множеством яростных ртов,  -
пошла. И вдруг...
     Свет. Яркий, искристый. Будто в темных сенях открылась  дверь,  а  за
ней - светлое, радостное... И эта, бесстыжая, выскользнула из хваткой руки
блюстителя, вбежала в открывшийся свет, и он вспыхнул на ее коже  россыпью
восторженных бликов, растворил, вобрал в себя.  И  стала  закрываться  эта
внезапная дверь невесть  во  что  -  уже,  все  уже  четкий  прямоугольник
света... И тише, все тише скорбные голоса, ощущаемые будто и не слухом,  а
как-то иначе:
     - Возвращается последний тест-аналитик.
     - Результат?
     - Все то же. Даже меньше пяти процентов.
     - Как печально терять едва найденное...
     - Неужели нет ни малейшей надежды на успешный контакт? Может быть, мы
пришли слишком рано?
     - Скорее слишком поздно...
     Тише, все тише голоса, уже, все уже щель  в  радостный  свет...  Все.
Захлопнулась невидимая дверь. Плотно, непроницаемо - будто и  не  было  ее
никогда.





                               Федор ЧЕШКО

                           ТИХИЙ СМЕХ ПРОШЛОГО




     В этом городе... Да-да, именно в этом, знакомом с детства и навсегда,
пыльном и скучном суетливом  мире,  затаился  другой,  неведомый  мир.  Не
верите?
     Дождливым осенним вечером уйдите  с  одного  из  главных  проспектов,
повернитесь  спиной  к  неоновой  бессмысленности  вывесок,   забудьте   о
бензиновой гари и скрипе тормозов, о  толкучке  очередей  и  самодовольной
повелительности светофоров. Совсем близко - всего лишь несколько  шагов  в
сумеречной тишине безлюдной улочки - это место.
     Сквер. Маленький городской скверик, стиснутый громадами серых  домов.
На фронтоне  одного  из  них  едва  проступает  надпись:  "Управление  Его
Императорского  Величества..."  Все.  Остального  уже  никто   не   сможет
прочесть.
     В этом скверике редко бывают люди, тем более - в такие вечера. В этом
скверике никогда не горят фонари, и никогда не светятся  окна  в  нависшем
над ним здании Управления. Это  здание...  Украшенный  барельефами  фасад,
парадный вход, - оно было, наверное, таким же незыблемым и  торжественным,
как сама  империя.  А  теперь  массивные  дубовые  двери  облупились,  они
заколочены и заросли крапивой, окна заложены кирпичом - не  гореть  в  них
свету, а гордые профили барельефов обернулись  скорбными  увечными  рабами
послушных им некогда рычагов  и  машин.  Управление  -  символ  империи  -
разделило ее судьбу. И - безлюдье, сумерки, морось. И тишина.
     Но не торопитесь уходить. Постойте. Всмотритесь,  вслушайтесь  в  эту
тишину, которую не в силах поколебать монотонное бормотание вялых  осенних
листьев под холодными каплями дождя. И, может быть, вам повезет...
     В тот вечер... В  тот  вечер  тоже  шел  дождь,  и  желтеющие  листья
нашептывали о бесполезности прошлого и обреченности  настоящего,  и  сквер
был пуст,  и  падали  с  веток  мутные  дождевые  капли  -  медленно,  как
неторопливые старческие слезы...
     Обычный для осени тягучий тоскливый вечер.
     - Добрый вечер.
     Кто? Кто мог сказать это в безлюдье промозглых осенних сумерек?  Были
эти слова, или пошутило воображение, - как  всегда,  зло  и  неумно?  Нет,
слова были. В глубине  аллеи  едва  различимы  в  моросящей  полутьме  три
силуэта: два - рядом, один - чуть поодаль. Откуда они здесь? Кто они,  эти
люди, не побоявшиеся раствориться в безнадежности осеннего  вечера?  Да  и
люди ли это? Люди.
     - Здравствуйте. Зачем вы здесь? Вы кого-то ждете?
     Девушка с таким голосом не может не быть красивой.  Кажется,  или  ее
силуэт постепенно побеждает  нереальность  осеннего  дождя,  оживает?  Уже
можно различить овал лица,  длинное  темное  платье,  накидку...  Или  это
только кажется? Или просто глаза привыкают к сумеркам?
     - Да.
     Это сказал человек в старинной форме артиллерийского  офицера.  Голос
его дрожит, он напряжен, он думает только о том, что должен будет сказать,
и поэтому не замечает, что именно говорит теперь.
     - Тогда извините. Пойдем, Саша.
     Девушка огорчена. Нет, внешне  она  спокойна,  чуть  строга,  она  не
изменилась в лице (уже видно  лицо),  но  голос...  Или  движение  плеч...
Трудно сказать. Но она ожидала другого ответа. А  ее  спутник  молчит.  Он
тоже огорчен. Может быть тем, что огорчена она?  Они  поворачиваются,  они
сейчас  уйдут,  они  снова  растворятся  в  беспрерывном  падении   мириад
мельчайших холодных слез...
     - Собственно... Я ждал вас, Наталья Александровна.
     Все. Офицер решился. А девушка? Те ли это слова, которых она ожидала?
Да. Она поворачивается. Ее глаза (уже видно глаза)  говорят  красноречивее
всяких слов, ненужных и кощунственных теперь.
     А ее спутник?
     - Ах, простите! Кажется, я забыл запереть несгораемый шкаф.
     Сказал торопливо, торопливо ушел...
     А девушка и артиллерист... Похоже, они не заметили его ухода. А слова
отзвучали и замерли. Они не нужны: теперь говорят глаза. Два человека, две
случайно ожившие тени минувшего  стоят  под  осенним  дождем  в  пустынном
промозглом сквере. Что это? Исчезают?! Нет. Просто уходят.
     - А как же Саша?
     -  Наталья  Александровна,  неужели  вы   думаете,   что   ваш   брат
действительно забыл закрыть несгораемый шкаф?
     - Нет...
     Они уходят, уходят, тихо смеясь от счастья, и вот уже горестный ропот
дождевых капель заглушает их смех...  Вот  все  и  окончилось,  окончилось
просто и безнадежно: тени прошлого не растаяли, не сгинули, -  они  просто
уходят. Они не оглянутся.
     Вот они уже скрылись за поворотом, и  только  тени  их,  слившиеся  в
одну, еще скользят по сырому песку аллеи...
     Тени? Тени... Откуда они в  темном  сквере,  где  не  горит  ни  один
фонарь? Неужели?..
     Да!
     Светятся окна в здании Управления, и горят газовые фонари у входа,  и
скрипит - хлопает входная дверь, и  живые  голоса  живых  людей  заглушают
причитания дождевых капель.
     А где-то в лабиринте мокрых полутемных улиц  звучит  счастливый  смех
тех, кто сумел не осквернить чувства словами - тихий смех прошлого.





                               Федор ЧЕШКО

                           ШЛЯЮТСЯ ТУТ ВСЯКИЕ...


                                                   Над селом фигня летала
                                                   Серебристого металла.
                                                   Больно много в наши дни
                                                   Неопознанной фигни.
                                                                  Фольклор


     Расхлябанное ложе на вихляющихся колесиках. Оно  дребезжит,  катится,
несет куда-то, а по сторонам - белые стен