а Анечки с тупым  стуком  бессильно  ткнулась  в  песок);
отпрянул, взгляд его лихорадочно заметался, зашарил вокруг: топор!
     Но топор - тяжелый, острый,  привычный  -  остался  там,  в  погасшем
муторном сне. Далеко. За тысячи  лет  отсюда.  А  здесь?..  Что  же  можно
придумать здесь?!


     В лагере уже не спали. Ночь была на удивление тихой,  поэтому  первый
же  из  душераздирающих  криков  (рядом  где-то,  совсем-совсем  рядом,  в
раскопе, что-ли?) поднял  на  ноги  всех.  Они  сбились  в  тесную  кучку,
стараясь унять дрожь, стараясь потише стучать зубами и быть ближе  друг  к
другу - одиннадцать  студентов  и  степенный  преподаватель  -  маленькая,
обезличенная страхом толпа. Нет, они не были трусами, некоторым из  парней
случалось видеть и  жестокие  полупьяные  драки,  и  худшее,  но  то,  что
слышалось им в этих криках... Они не могли подобрать этому ни названия, ни
аналогий, но это было страшнее всего, что когда-либо привелось испытать  в
жизни любому из них.
     А потом кто-то тихонько сказал, что Анечка и Анатолий до сих  пор  не
пришли, и что, наверное, это их убивают.  Тогда  трое  вышли  из  толпы  и
двинулись в кричащую темноту, и  прочие  потянулись  следом,  стараясь  не
отставать.
     Но  они  не  успели  даже  отойти  от  палаток.  Новые,  стремительно
приближающиеся  звуки  остановили  их  -   топот,   клокочущее   надсадное
дыхание... Идущие впереди шарахнулись от  вылетевшего  из  темноты  голого
человека, от его безумного взгляда и окровавленных рук.
     Он не остановился, он просто не заметил их. Нелепой  тенью  заметался
по лагерю, нырнул в палатку поваров и тут же  выскочил,  кинулся  обратно,
расталкивая попадающихся по дороге, и в руке его был топор.  Только  тогда
смысл отчаянных сдавленных выкриков дошел до сознания всех (Аня, чуть-чуть
еще! Я иду, я скоро! Потерпи, не умирай, пожалуйста!!!), и  кто-то  охнул:
"Толя!", и они кинулись следом - парни, девушки, даже Виталий Максимович -
боясь подумать о том, что могло случиться с Аней и боясь опоздать.
     Да, ночь была тихой и очень светлой, а  поэтому  они  издали  увидели
лежащую на дне раскопа Анечку,  и  увидели,  как  подбежал  к  ней  далеко
опередивший остальных Анатолий.
     То, что произошло потом, показалось им жутким бредом. Блеснули лунные
блики на лезвии вскинутого топора, и  топор  рухнул  на  хрупкое  Анечкино
предплечье, и рухнул на колени Анатолий, скорчился над Аней  в  непонятной
позе. Душит?!
     Но Анатолий обернулся на топот подбегающих,  и  глаза  его  почему-то
оказались не безумными, а радостными, почти счастливыми; а голос  был  так
тверд и властен, что ослушаться его показалось немыслимым.
     Он сказал:
     - Веревку! Или ремень, что-нибудь! Да быстрее, черт  бы  вас  всех...
Она же кровью истечет!
     Кто-то из ребят покорно расстегнул  брючный  ремень,  шагнул  было  к
Анатолию, но, споткнувшись о  тяжелое,  твердое,  взвизгнул,  отпрянул,  с
ужасом глянул  под  ноги...  Но  нет,  это  был  не  кровоточащий  обрубок
человеческой плоти - просто  обломок  серого  ноздреватого  камня,  грубое
подобие руки, сжатой в кулак. Из кулака этого  почему-то  торчали  обрывки
плетеного замшевого шнурка.





                               Федор ЧЕШКО

                     КАК ЛИСТ УВЯДШИЙ ПАДАЕТ НА ДУШУ




     Наверное, все же можно считать, что хоть в  чем-то  мне  да  повезло.
Например, не будь в то утро дождя, эта штука запросто могла  бы  прошибить
мне голову, - с такой силой она грохнулась  о  тугую  ткань  моего  зонта.
Грохнула, отскочила, булькнула в мелкую мутную лужу, и в этой рябящей  под
частыми дождевыми каплями мути вдруг будто  солнечный  блик  засветился  -
маленький такой, веселый... Я даже не слишком  поторопился  смотреть,  что
это за светоч такой угораздил меня по зонтику; я сперва  задрал  голову  и
попытался выяснить, откуда это в людей швыряют всякой дрянью.
     А черт его знает - откуда. Серая, в грязных потеках  стена  панельной
девятиэтажки, серые, заплеванные дождиком окна, пустые балконы, на которых
сыреют бесстыдно  вывешенные  на  обозрение  ночные  рубашки  и  кружевные
трусики - и никого. И на  мое  предложение  показать  свою  поганую  харю,
внятно и во весь голос адресованное развлекающемуся швырянием дряни козлу,
тоже, естественно, реакции не последовало. Жаль...
     А в луже все вспыхивали, играли солнечные искры,  и  такие  они  были
радостные и теплые, что я все же  нагнулся  глянуть:  что  оно  там  такое
блестящее. Брошь. Крупная, тяжелая, в виде кленового листика.  Я  повертел
ее в вальцах, поискал пробу - нашел. Хорошая проба, обнадеживающая.
     Так. Ну и что теперь? Вообще-то, люди порядочные, (к  которым  обычно
причисляю себя и я) в таких случаях принимают меры, чтобы находка отыскала
своего владельца. Но...
     Вот в этом-то "но" и была загвоздка. Это было очень емкое  "но",  оно
включало в себя и зарплату, которая на десять процентов ниже  официального
уровня бедности в Зимбабве; и свадьбу, которая через месяц, и о  стоимости
которой  подумать  жутко   (Машка   -   девица   безнадежно   избалованная
собственными родителями, и торжественный домашний ужин в тесном кругу  для
нее,  видите  ли,  скучен)...  А  главное,  в  недрах  этого  "но"  таился
покореженный мною недавно чужой "Москвич", цена ремонта которого превышает
мой  годовой  заработок.  Хозяин,  правда,  изъявил  готовность  войти   в
положение и ждать сколько угодно, но у меня  же,  все-таки,  тоже  совесть
есть... К сожалению.
     А брошка тяжелая, массивная такая брошечка, литая... При таком  весе,
да при такой пробе, да при нынешних ценах - штуки на полторы потянет.  Это
если ее в скупку. А если  в  комиссионку,  то  и  за  машину  расплатиться
хватит, и кое-что на свадьбу останется. Так что не выйдет из меня  сегодня
порядочного человека, нет, не выйдет.  Печально,  конечно,  но  нечего  не
поделаешь: возможность вырваться из-под гнета  вышеупомянутого  "но"  явно
перевешивает перспективу морального удовлетворения от красивого поступка.
     Так что сунул я этот подарок небес в карман и  поспешил  удалиться  с
места происшествия - после того, как уже все так  хорошо  решил,  было  бы
обидно дождаться хлопка двери, торопливого  стука  каблучков  и  звенящего
жалобными слезами голоса: "Молодой человек, тут  упало  только  что...  Вы
случайно не находили?" Вот тут-то  моя  порядочность  запросто  может  мне
подложить здоровенную свинью. Были уже прецеденты. И вообще, я  на  работу
опаздываю.
     Впрочем, в свою контору я умудрился припереться минут за двадцать  до
начала трудового дня. И сразу, не сняв  даже  мокрый  плащ,  плюхнулся  за
стол, сунулся в ящик за лупой,  а  потом  неторопливо  и  с  удовольствием
вытащил свою находку - рассматривать (дорогой - давясь в  трамвае,  прыгая
потом через пузырящиеся лужи - я все щупал ее,  предвкушая  момент,  когда
можно будет сесть и спокойно, вдумчиво насладиться)
     Н-да, дорогая вещица. И очень, очень, очень странная. Чем дольше я на
нее смотрел, тем яснее мне  становилось,  что  это  не  фабричная  работа.
Почему? Ну, хотя бы потому, что в таких делах я разбираюсь не хуже  любого
ювелира,  хоть  я  и  биолог  по  образованию.  Биолог-то  я  биолог,   но
художественным литьем увлекаюсь уже  лет  десять,  причем  работы  у  меня
вполне профессиональные. Правда, это мнение мое да  тех  знакомых  которые
постоянно  выклянчивают  у  меня  брошечки,  сережечки   да   статуэточки.
Профессионалы на сей счет высказываются слегка наоборот (демонстрировал  я
несколько раз свои произведения авторитетам на предмет рецензирования - до
сих пор плевки с морды вытираю).
     Нет, с драгоценными металлами я дела  никогда  не  имел,  упаси  меня
Господи! Во-первых это очень больно карается законом,  во-вторых  они  для
меня слишком дорогие, а в-третьих - это мне с моими  жалкими  техническими
возможностями не по зубам: чересчур уж они тугоплавкие. Так что  я  больше
оловом, свинцом, да изредка (это  если  удается  до  лабораторного  муфеля
дорваться) латунью пробавляюсь.  Но  эту  брошь  все  равно  в  два  счета
раскусил. И слепому видно, что восковую модель делали вручную -  вон  даже
отпечаток пальца можно различить.  Такое  бывает  иногда,  у  меня  самого
бывало не раз: на модельке не замечаешь, а потом его выпирает  на  готовой
отливке, да еще в таком месте, где зашлифовать совершенно не  возможно.  И
вот, поди ж ты, гораздо более крупные детали рельефа, без которых и вещь -
не вещь, и ни вида у нее, и ни смысла, сплошь и рядом не отливаются, а вот
еле заметный отпечаток благополучно переходит с воска на форму, а с  формы
- на металл и ничего ему не делается.
     И  еще  о  брошке.  Сначала  мне  показалось,  что  она  основательно
затаскана - ну, потерта, царапин много. А присмотрелся повнимательнее да в
лупу - э, нет, не в этом дело. Дело в том, что брошка не отшлифована - еще
один признак самоделки. Это ведь не просто -  шлифовка  сложного  рельефа.
Мало того, что уметь нужно, так еще и без специального оборудования тут не
обойдешься. Вот так, значит решено и  подписано  -  самоделка.  Но  проба,
проба откуда? И так смотрел, и  эдак  -  не  подкопаешься  к  этой  пробе,
правильный довольно отчетливый штамп. Вот и спрашивается в  задаче:  может
нелегал-самодельщик промышленный маркер  раздобыть?  А  хрена  ему,  легче
раздобыть четвертак со своим портретом вместо профиля Ленина. Может  быть,
конечно, пошел человек в специальную контору (есть такая), навешал им  там
лапши на уши о наследстве любимой бабушки и попросил промаркировать пробу.
Но если так, то он рисковый мужик.  (Кстати,  почему  обязательно  "он"  и
"мужик"? Может быть, это "она" и, соответственно "баба"?) В конторах  тоже
не лопухи работают, запросто могли замести.  Уж  если  даже  я  допер  про
самоделку, то им с их техникой - сам бог велел. Да, кстати, к  вопросу  об
"замести". Этот деятель (для удобства будем пока говорить  "этот")  должен
бога благодарить, что я не поволок брошь, как порядочный, в  милицию.  Вот
они бы его точно замели. С потрохами бы замели - он же им отпечаток пальца
подарил, лопух. И тогда... Это у Чуковского, кажется,  книга  такая  есть,
"От двух до пяти" называется. Вот это было бы о нем. Только с конфискацией
имущества.
     Я еще раз внимательно осмотрел брошь. Нет, сделано недурно,  хотя  уж
больно ординарно, безлико. Я не без самодовольства припомнил  кулон,  тоже
кленовый лист, который когда-то сработал для Эллочки - это еще давно -  до
Машки то-есть. Тот лист, мой, был латунный, и стоил,  конечно,  гроши,  но
куда до него этому, золотому! Тот лист был  полон  соков,  он  был  жив  и
упруг, то была работа тонкая, Ювелирная (именно так, с большой  буквы).  А
это... Весьма старательно, довольно красиво... В общем, так себе  железка,
только и всего в ней, что дорогая.  Нет,  все-таки  здорово  вот  так  вот
сидеть и  понимать  об  себе,  что  ты  -  гений.  Все-таки,  хорошо,  что
существует на свете посредственность, иначе как бы это гений смог осознать
свою гениальность? Н-да, а  ведь  если  бы  скромность  была  единственной
причиной смертей человеческих, я жил бы вечно...
     Уже потом, когда уныло-надоедливый звонок возвестил, что рабочий день
начался и пора браться за труды праведные, меня вдруг осенило: если  этому
типу потребовалось ставить на самоделку пробу, то, пожалуй, он работает не
для души, а для продажи и недурно, наверное, наживается. Ну, да это не мое
собачье дело. Мое дело - идти кормить мышей.
     Только подопытным  мышкам  пришлось  денек  поголодать.  Потому,  что
позвонила Анна Михайловна. Господи боже ты мой, никогда  мне  и  в  голову
придти не могло,  что  эта  чопорная  профессорша  может  так...  нет,  не
говорить даже - рыдать, рыдать  надрывно  и  неразборчиво.  Не  успев  еще
уловить смысл этих рыданий, я понял: случилось страшное. И  понял,  с  кем
случилось. И не ошибся.
     Как же это? Машка, Машенька моя, как же тебя  угораздило?  Сотрясение
мозга... Тяжелейшая травма черепа... В сознание не приходит...  Необходима
трепанация, но вероятность успеха - двадцать процентов... За что, Господи,
за что?!
     Надо ли говорить, что едва  дождавшись  торопливых  гудков  отбоя,  я
швырнул трубку и помчался в больницу? Даже за плащом не забежал. И шефа не
предупредил, что сматываюсь - его на месте не было, так что я,  ждать  его
буду? Ничего, не уволит. А уволит - ему же хуже.  Где  он  второго  такого
лопуха найдет, согласного пахать за одни радужные перспективы?
     Уже поймав такси, я вспомнил, что кошелек оставил в плаще.  Так  что,
пришлось извиниться, проглотить шоферскую матерщину и бежать  на  трамвай.
Трамваем - это час, не меньше, но не возвращаться же  в  институт.  Второй
раз так быстро вырваться не удастся: наши лабораторные дамы наверняка  уже
успели выработать несколько альтернативных версий произошедшего  и  теперь
вопьются на предмет  подробностей.  Нет,  женщины  они  в  общем  хорошие,
душевные, вот только страдают хронической любознательностью.  Так  что  ну
их...
     Трамвай, дребезжа, как пустая жестянка,  трясся  по  кривым  уличкам,
замызганным и незнакомым. Никогда я  раньше  в  этом  районе  не  был,  не
привелось как-то. Ну и пес с ним,  век  бы  его  не  видеть,  этот  район.
Господи, как же муторно было на душе! Ведь если совсем-совсем честно,  это
же я виноват в том, что случилось.  Я  и  никто  кроме.  Если  бы  не  эта
идиотская истерика, которую я позавчера закатил Машке, если бы  не  глупая
наша ссора, черта с два она пошла бы одна на свадьбу к этой дуре. На такие
мероприятия мы уже давно или ходим вместе, или вообще не ходим. Но  вот  -
обиделась на меня Машка. А может даже и не просто обиделась, а решила, что
все, что кончилось у нас, что не нужна она мне  больше...  И  пошла  туда,
пошла одна, и засиделась допоздна. И возвращалась  одна  в  темноте.  И  в
темном подъезде какой-то гад ударил  ее  по  затылку  тяжелым  и  твердым,
ограбил и убежал. А Машка, Машенька моя, осталась лежать там, в  подъезде,
одна, и лежала не меньше часа, пока не нашли ее хватившиеся родители. А  я
в это время в теплой постельке  блаженствовал,  подонок,  сволочь,  дубина
эгоистическая...
     Как я смог, как посмел наговорить ей все это? Ну,  вообще-то  причина
была, Машка тоже хороша, конечно... Хоть бы предупредила меня заранее, что
ли... А то представьте: замечаю я на  столе  у  своего  сотрудника  журнал
"Советское фото", и от нечего делать  оный  перелистываю.  И  натыкаюсь...
Работа молодых и подающих  и  подающих  огромные  надежды  фотохудожников,
некоей О.Загоскиной и М.Раевской. "Амазонка" называется.  Красочно,  ярко,
во весь лист - эта  самая  М.Раевская  (короче  -  Машка  моя)  верхом  ка
неоседланной лошади. Ну, с лошади, допустим, взятки гладки,  на  ней  хоть
уздечка есть. А на Машке только только  выражение  лица  и  ничего  кроме.
Каково, а? А тут еще эта сволочь (я имею в виду сотрудничка своего) у меня
на глазах выдирает из журнала эту фотографию и цепляет на стену, при чем я
даже по морде ему навешать не могу, потому как имеет полное право.
     Ну, вечером я Машке и выдал. Нет, сперва я еще находил  в  себе  силы
держаться в целом корректно, даже шутить умудрялся: осведомился  например,
кто такая эта О.Загоскина, уж не та ли кобыла, на которой Машка сидит.  Но
когда в ходе беседы выяснилось, что  данная  публикация  уже  аж  двадцать
восьмая, и что у них альбом из  печати  выходит,  и  что  скоро  на  голые
машкины прелести сможет пялиться любой ублюдок не только в Союзе, но  и  в
Голландии, Бельгии и еще где-то...  Вот  тут-то  меня  и  понесло.  Машка,
конечно, тоже в долгу не осталась. Чего-то она там успела мне рассказать и
о том, что считала меня художником, да, видно, ошиблась, и о  дикарях,  не
умеющих ценить прекрасное и видящих в  женщине  только  самку...  Но  я-то
успел наговорить в десять раз больше и оскорбительнее, вот в чем беда.
     И главное, что я, скотина безрогая, Машку не знаю что ли? Одно наше с
ней знакомство  чего  стоит!  Но  тогда  почему-то  ни  малейшего  желания
проповедовать на темы нравственности во мне не пробудилось.
     А познакомились мы у Паши на дне  рождения.  Они  с  Машкой  к  этому
времени давно встречались, и даже вроде  жениться  надумали  -  во  всяком
случае Машка по его квартире уже в фартучке суетилась, на правах  хозяйки,
значит. А я был тогда целую неделю в мрачном расположении духа по  причине
последнего разговора с Эллочкой (она мне  этак  вдумчиво  и  рассудительно
объяснила, что я очень хороший, но ей, Эллочке то-есть, все же не  подхожу
вследствие мизерности моих доходов). А тут еще  Пашка  назвал  полный  дом
своих коллег-ментов, и под их веселенькие беседы о детской  проституции  и
пьяных драках я малость перебрал -  так,  не  до  свинства,  а  до  легкой
бесшабашности на почве черной тоски. И как-то так получилось, что набилось
в кухню полно гостей - покурить, а потом все ушли и остались только  мы  с
Машей. Что-то там мы с ней трепались - ну, так, хмельные  шуточки,  слегка
фривольные, конечно, но чтоб  к  примеру  границы  перейти  -  это  ни-ни.
Помниться, она все извинялась, что босая и рассказывала, как любит босиком
ходить. Это точно, между прочим, любит. С мая по  сентябрь  с  ней  просто
невозможно на улицу выйти, особенно, если дождь: она все норовит из туфель
вылезти. При чем в  таком  виде  может  заявиться  куда  угодно.  В  гости
например. Или в театр. Представляете? В вечернем платье, при украшениях  -
и босиком. Мания какая-то честное слово. Вот... А я в тот вечер ей  спьяну
предложил позировать - была у меня тогда задумка насчет одной статуэтки. И
Машка - как я решил, в шутку - возьми да и согласись. Обсудили  мы  с  ней
план работы, договорились, что назавтра вечером она ко мне домой приходит,
на том я и смылся. Назавтра, естественно, я и думать обо всем  забыл,  как
вдруг - звонок в дверь. Открываю - Машка. Явилась, значит, позировать. Ну,
тут я в конец обалдел. А она  спокойно  так  заходит  ко  мне  в  комнату,
быстренько раздевается и лезет на стол. Я стою, глазами  хлопаю,  а  Машка
спрашивает: "Ты, случайно, не  токсикоман?  Хлорофос  нюхать  не  любишь?"
Мотаю головой: "Нет"... Тогда  она  лезет  в  сумочку,  достает  баллончик
"Примы" и мне показывает: "Видал? Давай, работай, лепи. А если сунешься  с
какай-нибудь гадостью, все содержимое из вот этого  баллона  в  физиономию
получишь." И почему-то я  не  заорал  тогда,  что  она  безнравственная  и
распущенная, а как бобик две недели лепил с нее, и ничего такого у  нас  с
ней не было, и до сих пор нет, и до свадьбы не будет. И ни  с  кем  у  нее
ничего не было - она бы сказала, это точно.
     Так что позавчера напустился я на  Машку,  как  свинья  распоследняя.
Знал ведь, что к настоящему искусству она с большим пиететом  относится  и
на многое ради него готова. И что совершенно  искренне  не  понимает,  как
можно считать непристойностью обнаженную красоту - тоже  знал.  Так  чего,
спрашивается? Раньше надо было думать.
     И вообще, на темы нравственности не мне бы рассуждать. У  Пашки-то  я
невесту увел, как не верти. Внаглую  увел,  перед  самой  свадьбой...  Он,
кстати, ничего. Звонил мне потом, сказал, что зла  на  меня  не  держит  и
другом считать не перестает, что это машино право - выбирать,  и  раз  она
выбрала меня, то значит так тому и быть. Только все-таки мы с  ним  теперь
почти не контачим. Я себя перед ним виноватым чувствую,  а  он  чувствует,
что я чувствую, и ему неловко. Вот только  недавно  он  ко  мне  приходил,
просил золотой кулон сделать - из его, значит, материала. Очень просил.  И
стыдно мне было, и досадно, но пришлось отказать: ну не умею я по  золоту,
только  испохаблю  человеку  дорогую  вещь  (ведь  откуда  у  него  золото
возьмется, наверняка переплавить что-то хотел). Тогда он попросил  назвать
кого-нибудь,  кто  может  сделать   -   с