нова   промашка   вышла.   Я   же
кустарь-одиночка, с коллегами мало общаюсь, потому как не  знаю  никого...
Эх, до сих пор обидно, что помочь не смог!
     Вот так я себя грыз весь день, но кроме этой грызни так ничего  и  не
смог сделать. К  Машке  меня,  естественно,  не  пустили,  врачи  со  мной
разговаривали сквозь зубы и глядя поверх головы. Сказали только, что Машка
в сознание не приходит и они ни за что не ручаются.  И  еще  сказали,  что
поврежден череп, что мочки ушей разорваны, что  на  левой  груди  глубокая
царапина и безымянный палец левой руки вывихнут. Значит,  серьги,  кольцо,
и, наверное, брошь обдирали в спешке, буквально с  мясом...  Едрена  вошь,
если я доберусь когда-нибудь до того, кто это сделал (а уж  я  очень-очень
постараюсь добраться), он у меня подыхать будет постепенно и разнообразно,
мать его перетак!
     Потом примчалась Анна Михайловна, и мы  с  ней  до  глубокого  вечера
метались по больнице и приставали к врачам, пока  очередное  потревоженное
нами светило не объяснило, что Маше мы все равно ничем не  поможем,  после
чего выставило нас вон.
     Я отвез Анну Михайловну домой, при чем всю дорогу она плакала у  меня
на плече, что меня несколько удивило. До сих пор они с мужем... ну, не  то
чтобы держались со мной неприязненно, но были подчеркнуто корректны,  всем
своим видом подчеркивая: мы люди слишком интеллигентные, чтобы  влиять  на
выбор своей дочери, но ты не та партия, которой бы мы для нее  хотели.  Но
теперь... Теперь, конечно, все это ерунда, была бы только Машка жива...
     Домой я приперся в начале десятого. Родители, успевшие обзвонить всех
моих приятелей и  уже  добравшиеся  до  моргов,  учинили  мне  здоровенную
выволочку, и я сдуру рассказал  им  все  -  и  где  шлялся,  и  почему  не
позвонил.
     Мама сразу заплакала, а отец  сел  за  телефон  -  звонить  какому-то
своему старому другу, крупному специалисту  по  черепно-мозговым  травмам.
Это отец-то, который всегда  испытывал  физическое  отвращение  ко  всяким
договорам "по знакомству", а Машку, после того, как она однажды явилась  к
нам в дом босая, именовал преимущественно "эта развязная особа". Н-да...
     Я, как мог, успокоил маму и потихоньку смылся к себе. Некоторое время
тупо слонялся из угла в угол, потом вспомнил о своей находке.  Да,  кстати
она оказалась, очень кстати. Деньги теперь понадобятся...  Я  вытащил  ее,
эту вещицу (как сунул ее в карман, удирая с работы, так и  забыл  о  ней),
осмотрел еще раз, и какая-то зыбкая мыслишка закопошилась было  в  голове,
но тут мама позвала меня к телефону.
     Звонил Витек. Просил сделать несколько заготовок для перстней.  Опять
он за свое... Пришлось в который раз повторять, что я с кооператорами дела
не имею из принципа, поскольку все они (и Витек  в  том  числе)  хапуги  и
халтурщики. Он стал канючить. Я его послал. Тогда он  сказал,  что  ладно,
больше сам он меня просить не будет, а напустит на меня Эллочку. И повесил
трубку.
     Про Эллочку - это в отместку за отказ. Пусть, мол, я хапуга,  зато  у
тебя девчонку отбил, напакостил. Не понимает, дурень, что  я  ему  за  эту
пакость век благодарен буду. Да и  не  он  Эллочку  отбил,  а  деньги  его
дурные... И напустить на меня свою достойную супругу ему не  удастся:  она
меня теперь люто ненавидит. Из-за Машки. Вот и пойми их, женщин...
     Не успел я трубку положить - снова звонок. На этот раз  Пашка.  Узнал
где можно по-дешевке радиатор для  "Москвича"  купить,  добрая  его  душа.
Потрепались немного (я, конечно, про Машку ничего ему не сказал), пожелали
друг другу спокойной ночи, повесили трубки.
     И тут я вдруг вспомнил, что это за мысль пришла мне  в  голову  перед
витькиным звонком. И такая жуткая была она,  эта  мысль,  что  я  набрался
наглости и позвонил Анне Михайловне. Ее мой звонок сначала напугал, потом,
- когда разобралась в чем дело - изумил до крайности,  но  на  вопрос  она
ответила.
     Некоторое  время  я  стоял   возле   телефона.   В   голове   пустота
беспросветная,  только  крутиться   фразочка,   вычитанная,   кажется,   у
Стругацких: "Как лист увядший падает  на  душу"...  Крутится  и  крутится,
бессмысленно, назойливо так, будто заигранная  пластинка...  Вид  у  меня,
наверное, был страшненький, потому что отец глянул, проходя, мимо  и  стал
успокаивать: другу своему он  дозвонился,  тот  обещал  завтра  подъехать,
посмотреть Машку и, если понадобится, посодействует. Я с  огромным  трудом
уговорил их с мамой лечь спать, а сам ушел к себе,  сел  за  стол  и  стал
смотреть на брошь.
     Первым делом я осмотрел ее замочек. Ну  конечно...  Искорежен,  будто
брошь не снимали, а сдирали с очень плотной  ткани.  Да,  наверное  так  и
было. Анна Михайловна сказала, что на Маше, когда она уходила на  свадьбу,
было бархатное платье и брошка. Золотая брошка "кленовый лист". Вот так.
     Значит, сегодня мне на голову  свалилась  брошь,  сорванная  с  груди
полумертвой Машки. Значит, кто-то хотел, чтобы  эта  брошь  была  у  меня.
Зачем? Ежу понятно, зачем...
     Я прикрыл дверь поплотнее, вытащил  из-за  тумбочки  заначку  -  едва
початую водки, поискал что-нибудь вроде стакана. Не  нашел.  Приложился  к
горлышку.
     Дело ясное. Брошка эта приметная, оригинальная брошка. И брошка эта в
розыске.  В  городе  пять-шесть  скупок  драгоценностей,  и   единственная
комиссионка, где принимают изделия из драгметаллов. Проконтролировать их -
раз плюнуть. Продам я эту брошку официальным путем, и в  два  счета  менты
выяснят, что продал ее я. А кому деньги позарез нужны  -  долг  за  машину
отдавать? Опять же - мне. Так кто Машку ограбил? А?
     Красиво получается. Правдоподобно. Я снова хлебнул из горлышка. Ну  а
если предположить совершенно для меня невозможное? Если предположить,  что
я эту брошку продам не как положено, а с рук - что  тогда?  То  же  самое.
Близких друзей, способных такую вещь  купить,  у  меня  нет,  пришлось  бы
искать покупателя... Все равно бы  звон  пошел,  что  я  золотым  кленовым
листком торгую. Так какая же это гнида со мной счеты сводит? Со мной  и  с
Машкой - кто?!
     Так, давай спокойно. Кому известно, что мы поссорились?  А  черт  его
знает... Специально я никому не рассказывал и  Машка  наверняка  тоже.  Но
почему-то о таких вещах сразу все узнают, это факт, такое не скроешь...
     Ладно, с этого конца не получается. Попробуем с другого.  Кто  знает,
что я чужую машину грохнул, что мне деньги нужны? Снова не получается: все
знали... Черт меня возьми, да что же делать, как  же  докопаться  до  этой
сволочи?
     Стоп. А если так попробовать: кто нас с Машкой  настолько  ненавидеть
может, чтоб на такое решиться? Витек? Ну, не хотел я ему  помогать  деньги
делать. Ну, несколько раз в открытую объяснил, кто он такой есть и что я о
нем думаю. Ну, морду я ему бил однажды при свидетелях. По пьянке,  правда,
и он сам потом извинялся, но был такой факт... Но чтоб за это  -  аж  так?
Нет, не думаю. И кто бы другой, но не Витек - трусоват он для такой  затеи
- прямо скажем...
     Вот Эллочка - дело другое. Эллочка нас всей душой ненавидит. А натура
она целеустремленная, настойчивая такая  натура,  решительная,  если  чего
захочет - спать, есть не будет, а сделает. Вот только чтобы так ударить  и
чтобы серьги с ушами рвать - немалая сила нужна, не эллочкина нужна на это
сила...
     Господи...   Порванные   уши...   разбитый   затылок...   "в   случае
выздоровления возможны психические отклонения"... Машенька  моя,  Машутка,
за что?!
     Кулаком по столу,  -  костяшками,  с  маху,  до  боли,  в  кровь.  Не
раскисай,  слюнтяй,  тряпка,  дрянь  бесхребетная!  Не  раскисай!   Думай,
подонок! Тебе эту гниду найти надо. И  ты  найдешь,  понял?!  Сдохнешь,  а
найдешь.
     Так, о чем я?.. Ах да, Эллочка...  А  почему,  собственно,  она  сама
должна была это делать? Она ведь, как и Машка, без  предрассудков,  только
без других... Босая в театр она не пойдет,  конечно,  и  ради  утверждения
идеалов прекрасного раздеваться не станет, но для  других  целей  может  и
раздеться. Цену она себе знает и в  специальных  случаях  эту  самую  цену
платит, не торгуясь. Почти по Марксу: товар - постель - товар...  Так  что
ее дело - придумать, а в исполнителях недостатка не будет, только мигни...
Значит, Эллочка? Или...
     Ах ты, дьяволова душа! Да нет же, быть не может,  слишком  уж  гнусно
это, не смог бы он! Или, все-таки, он? Похоже, ох как похоже!
     Думал это я, думал, и к бутылке прикладывался, и снова думал, и снова
прикладывался... И когда в бутылке почти совсем ничего не осталось, понял:
он. Пашка.
     Уж больно все один к одному лепится. И  силы  у  него  достаточно,  и
адреса - мой и машкин - знает, и повод ненавидеть нас у него есть,  и  что
деньги мне нужны - тоже знает. И даже о ссоре знает, точно. Звонил он  мне
позавчера, сразу после  разговора  нашего  с  Машкой,  голос  мой  ему  не
понравился, спросил он: "Чего мрачный такой, с Машкой поругались, что ли?"
А я как дурак: "Да..." А он: "Что, серьезное что-нибудь?" А я  как  дурак:
"Да..." И с радиатором этим он ко мне уже второй день  пристает:  "Смотри,
упустишь,  хватай,  пока  есть"...  Ах  ты,  падло!  Хватай...  Знает  же,
прекрасно же знает, что у меня и на пробку от  этого  радиатора  денег  не
хватит! Но какой же это надо гнидой  быть  лицемерной:  "Зла  не  держу...
Другом считать не перестал"... Падло!
     Ну, ладно. Это, может, и случайности, совпадения. То, что знал Пашка,
это кто угодно мог знать, хоть Эллочка. Но еще один фактик есть. Маленький
такой, неприметный... Все ведь знают, что я на  литье  свихнулся.  Эллочка
знает, и Витек, и Пашка - все. Так вот в задачке и  спрашивается:  если  я
находочку эту продавать не стану, - а? Если я ее  переплавлю,  что  тогда?
Тогда плохо. Тогда хрен что докажешь - вот что тогда. И только Пашка, один
только Пашка мог знать на верняка, что переплавлять я ее не  буду.  Я  еще
тогда подумал, сразу, когда но кулон клянчить  пришел:  а  зачем  ему?  Ни
матери, ни сестры, ни девушки у него нет - это я точно знаю. Ну, теперь-то
ясно, зачем... Знал же, гад, что  если  б  я  умел,  то  уж  для  него  бы
непременно сделал. Хоть и мент он, хоть и прищучить меня за  это  могут  -
сделал бы. А раз не сделал - значит по  золоту  не  работаю.  Вот  и  все.
Просто, как все великое...
     Интересно, а почему он именно брошку мне подсунул? Наверное,  выбрал,
что поприметнее (я-то всех машкиных побрякушек не знаю, больно уж их у нее
много). А может, кольцо и сережки должны были уже при обыске у меня найти?
Скорее всего, так и есть.
     Да, Пашенька, гнида, здорово ты  все  просчитал.  И  ментам,  дружкам
своим, которым это дело поручили расследовать, наверняка уже все про  меня
выложил: и про ссору, и про машину, - все. Так что, даже,  если  брошку  я
продавать не стану, а изничтожу  как-нибудь  -  не  поможет.  У  тебя  еще
сережки да колечко в запасе есть... Здорово  у  тебя  все  вышло,  Пашуня,
здорово. Одного ты только, мать твою за ноги да в унитаз, не учел. Не  мог
учесть, потому как не знал, что это такое у меня в тумбочке, в коробке  из
под конфет лежит. А ведь это смерть твоя лежит, Паша.
     Открыл я тумбочку,  коробку  достал,  вынул  на  свет  божий  подарок
дядюшкин. Помню, незадолго до смерти  отдал  мне  его  дядюшка  и  сказал:
"Возьми. Времена теперь тяжелые, не дай бог  -  пригодится"...  Вот  он  и
пригодился. Тяжелый, чуть тронутый уже ржавчиной немецкий  вальтер.  Долго
он часа своего ждал, с самой войны. Теперь дождался.
     Обтер я его от масла носовым платком и ладонями,  сунул  в  карман  и
тихонько,  на  цыпочках  выбрался  в  коридор.  Возле  комнаты   родителей
задержался - там не спали, разговаривали негромко:
     - Знаешь, когда  они  поссорились,  я  обрадовалась,  старая  дура...
Может, думаю, не сладится у них теперь... Вот он и наказал, Бог...
     - Ладно, спи. Ты-то здесь при чем?
     - А, знаешь, мне вчера Анна Михайловна позвонила. Говорит: "Маша, как
в воду опущенная ходит,  плачет,  не  случилось  ли  у  них  чего?  Может,
поссорились они?" Ну, я говорю: "Да, поссорились..." А  из-за  чего  -  не
сказала. Что уж, думаю, человека расстраивать...
     - Да ты успокойся, спи. Бог даст,  все  хорошо  будет.  А  ему  (это,
вероятно, мне) урок будет, на всю жизнь  урок...  Беречь  надо  тех,  кого
любишь. Вот так. Им бы в разведке работать, родителям моим. Хорошие они  у
меня, жалко их очень, и Машку жалко очень, и ее родителей - тоже.  А  себя
не жалко. И Пашку не жалко.
     Выбрался я без шума из квартиры, на  улицу  вышел,  глянул  на  часы.
Н-да, поздненько уже, за двенадцать перевалило.  Трамвая  хрен  дождешься,
конечно. Ладно, двину пешком. Заодно и мозги проветрю.
     Иду это я, воздухом дышу. Машин на улицах нет,  прохожих  нет,  дождя
нет - хорошо! Иду, а у самого в голове все та же идиотская  фраза  засела:
"Как лист увядший падает на душу... Как лист увядший падает на душу." И не
отвязаться от нее, и не избавиться... И черт с ней.
     До пашкиного дома я добрался довольно быстро. Высокий гулкий подъезд,
крутая лестница с  истертыми  промозглыми  ступенями,  ледяная  затхлость,
тусклые пятна света сквозь заросшие пылью и паутиной плафоны... И дверь  -
узкая, оббитая  линялым  коробящимся  дермантином...  И  шершаво  холодная
кнопка звонка...
     Я, конечно, не буду убивать Пашку прямо, с порога, вдруг.  Нет,  я  с
ним говорить стану, долго, сколько понадобится, чтобы понять:  не  ошибся.
Или ошибся. Господи, если ты все-таки есть, - помоги, пусть окажется,  что
я ошибаюсь, что не Пашка сделал эту гнусность...
     Он  открыл  только  на  пятый  или  шестой  звонок  -  всклокоченный,
недовольный, на заспанном мятом лице краснеет  след  от  подушки.  Видать,
крепко спалось, безмятежно и сладко... Я ничего ему  не  сказал.  Я  молча
взял его за майку, протащил на вытянутой руке сквозь всю квартиру и с маху
усадил на разворошенную кровать.  Потом  вернулся  и  запер  дверь.  Потом
тщательно - от кухни до сортира  -  осмотрел  пашкино  логовище.  Порядок,
никого кроме хозяина здесь не было, да и быть не могло, конечно.  Когда  я
снова вошел в комнату, Пашка был  уже  в  штанах  и,  сидя  за  письменным
столом, бессмысленно пялился на будильник. Услышав  мои  шаги,  он  поднял
голову:
     - Он что, стоит? Который час?
     Некоторое время я молчал. Я  не  мог  понять:  притворяется  он,  или
настолько уверен в своей безнаказанности? Потом спросил:
     - Ты знаешь, зачем я пришел?
     Он помотал головой:
     - Сначала я было решил, что ты проходил мимо  и  внезапно  захотел  в
туалет. Но теперь вижу, что для подобных визитов еще рановато...  -  он  с
силой растер ладонями лицо, глянул уже осмысленно, тревожно:
     - Что-то случилось?
     - Случилось, - я швырнул на стол брошку. - Узнаешь?
     Да, он ее узнал. Он резко наклонился,  вглядываясь,  а  когда  поднял
глаза... Это уже не были глаза поднятого среди ночи с постели друга Пашки.
Эти глаза были жесткими, что-то чужое зрело в них, ледяное, недоброе...
     Я изо всех сил старался, чтобы мой голос не задрожал, не сорвался  на
истерический визг:
     - Ну? Ты все понял?
     - Да, - Пашка не говорил - каркал. - Кажется, все.
     Я до боли в пальцах впился в жесткую рукоять, потянул ее из кармана:
     - Вот так, Паша. Сейчас ты получишь то, что тебе причитается...
     Он злобно ощерился:
     - Это тебе не поможет. За все ответишь.
     - Отвечу, Паша, - губы плохо  слушались  меня,  их,  будто  судорога,
свела брезгливая гримаса. - Но сейчас твоя очередь отвечать. За себя я  бы
пальцем тебя не тронул, поверь. Но за то, что ты с Машкой сделал...
     - С Машей?! Что-то случилось с Машей?! -  он  вскинулся  было,  но  я
швырнул его обратно на стул, заскрипел зубами:
     - Поздно, Пашенька, затеял шкуру спасать. Не выйдет уже. А с Машей...
сейчас я тебе расскажу, что с ней случилось...
     И я рассказал. Глядя в упор в его ширящиеся  зрачки,  пристукивая  по
столу негнущимися, будто окостеневшими пальцами, я бешено выплевывал ему в
лицо все то, что недавно уяснил для себя. Он не  перебивал,  его  бегающие
глаза то взглядывали на меня, то утыкались в  полированную  столешницу,  в
солнечно отблескивающую на ней брошь.
     И когда я закончил, когда рванулась уже из кармана моя вцепившаяся  в
пистолетную рукоять ладонь, он произнес  то  единственное  слово,  которое
могло меня остановить. Он сказал:
     - Дурак.
     А потом добавил:
     - Ты не спеши так, пришить меня всегда успеешь. Сначала  скажи:  эту,
вот именно эту брошь ты когда-нибудь у Маши видел? Я отрицательно  помахал
головой, и он усмехнулся - мрачно этак, невесело:
     - Тогда с чего ты взял, что это ее брошь?
     Я так и сел. А в действительности, с чего это я взял? Мало что ли  на
свете кленовых листиков?
     А Пашка уже и не смотрел на меня. Сперва  он  брошь  со  всех  сторон
изучал, потом его вдруг заинтересовала столешница  -  так  заинтересовала,
что даже лупу достал. Закончив свои исследования,  Паша  сунул  эту  самую
лупу мне,  поманил  пальцем:  смотри.  И  подсунул  мне  сначала  навсегда
запечатлевшийся в металле отпечаток чьего-то пальца, а  потом  показал  на
полированной столешнице след моего собственного,  перемазанного  оружейной
смазкой. Ну то-есть как две капли воды. Я ведь  художник,  я  сразу  такое
вижу...
     - П-почему?.. - вот и все, что я смог выдавить из  мгновенно  осипшей
глотки.
     Паша желчно осклабился.
     - Ах, объяснения потребовались? Но ведь это же, кажется, ты собирался
все объяснить и даже приговор вынести... - он вздохнул. -  Ладно,  слушай.
Когда ты выложил на стол эту штуку, я ее действительно узнал.  Точнее,  не
ее, а... Понимаешь, кто-то в городе клепает золотые украшения,  ставит  на
них фальшивые пробы и сбывает с рук наивным ослам. Судя по всему,  крупная
подпольная фирма. Мы охотимся за ней уже несколько месяцев, и за это время
я до тошноты насмотрелся образцов их продукции. Поэтому  и  брошь  твою  я
сразу узнал. Тот же почерк -  слегка  аляповато,  не  отшлифовано,  высшая
проба и штамп пробы  слегка  дефектный.  Эти  сволочи  для  своих  поделок
используют технический металл (ну, ты знаешь, он не соответствует ни одной
ювелирной пробе.) Золото  явно  откуда-то  крадут,  а  мы  даже  не  можем
установить, откуда. Помнишь, я просил тебя кулон сделать? Кулон мне был до
фени, я надеялся и, как выяснилось, зря, что ты меня  сможешь  навести  на
какие-нибудь связи среди любителей. Правда, недавно у меня появилась  одна
перспективная идейка... Ну да это к делу не относится.  Знаешь,  когда  ты
швырнул эту штуку на стол и полез в карман за своей  пушкой,  я  спросонок
вообразил... Ну, ты понял, что  именно  я  вообразил.  Но  это  глупо.  Ты
слишком лопухастый для мафиози... А теперь подумай, подумай, как  следует,
это очень, очень важно: когда и для кого ты сделал модельку этого листика?
     Я медленно покачал головой:
     - Нет, Паша. Я никогда и  ни  для  кого  не  делал  моделей.  Хотя  и
предлагали не раз, и деньги сулили немалые... Но видишь ли, моя  работа  -
это часть меня самого. А я собой не торгую. Я не проститутка,  Паша.  Один
раз только я сделал похожую вещь - да нет, не  похожую,  идея  та  же,  но
исполнение...
     И вот тут я понял. Все понял.  И  что  из  того  листика,  который  я
Эллочке подарил, вполне можно было сделать модель для вот  этого,  который
на  столе  -  просто  взять  надфиль   и   сточить,   упростить,   сделать
неузнаваемым. И что потом по латунной модельке можно отлить золотую брошь.
Так они и сделали - Эллочка, Витек и кто там с ними еще? - когда  заметили
на подаренном мною Эллочке кулоне отпечаток пальца - моего пальца. В  том,
что я эту штучку сразу продам, при чем не с рук, а через комиссионку, они,
конечно, не сомневались. Уж Эллочка-то меня как облупленного знает. А  еще
я понял, зачем они все это затеяли, и к