зной,  чесотка,  он  кричит,  машет
руками - птицы  расклевывают  затылок.  Это  -  два  ноль.  Достаточно?  С
Кусаковым ты уже разговаривал. Его сварили. Это - три ноль...
     Карась был все тот же - танцующий, как на  резине,  гладкий,  умытый,
любезный, в белой крахмальной рубашке при галстуке - улыбался  квадратными
зубами и оглаживал идиотские, будто приклеенные усы.
     Слабым мужским лосьоном веяло от его бритых щек.
     Он нисколько не изменился.
     - За мною - хвост, - напряженно сказал я.
     - Н_е _в_и_ж_у_, - ответил Карась, мелко подпрыгивая и кося лошадиным
глазом на конверт с документами, торчащий у меня из-под  мышки.  -  Слушай
меня внимательно: Это - четыре ноль! Гупкина закопали  в  городском  саду.
Ночью. Под центральной клумбой. Когда тихо, то слышны  животные  стоны  из
георгинов. Его не отпустят. Достаточно? Некто Б. угодил в Гремячую  Башню.
Механические мастерские в подвалах - электропила, раскаленные  напильники,
керамитовое сверление каждые два часа. Достаточно? Некто В. обитает теперь
в пруду - чешуя и мохнатые жабры, рыбий хвост,  перепонка  на  спине,  его
кормят  кровавым  мотылем.  Достаточно?  Следователь   Мешков   пошел   на
повышение. Он уже подполковник, работает в прокуратуре. Это - пять,  шесть
и  семь.  Достаточно?  А  гражданку  Бехтину  Любовь  Алексеевну  насмерть
защекотал Мухолов. Мухолов обожает престарелых. Он  сначала  интеллигентно
беседует с ними - о жизни, о страстях, а потом бережно, любовно щекочет им
пятки - у него мягкая щетина на пальцах. Это - восемь ноль! Кажется,  весь
твой список! Не оглядывайся, не оглядывайся, прошу тебя!  _Н_и_к_т_о  _з_а
н_а_м_и  _н_е  _с_л_е_д_и_т_. Просто - Ковчег. Началась охота, распахнулся
город, двери стоят без запоров, колеблется земля, дикие прожорливые демоны
целой сворой спущены на прокорм с цепи. Я надеюсь, что о судьбе  Корецкого
тебе хорошо известно?..
     Карась ослепительно улыбался. Он шипел мне в ухо и одновременно,  как
гуттаперчевый, мягко втягивал грудь, кланялся многочисленным встречным:
     -  Здравствуйте...  Здравствуйте...  Обязательно...   Здравствуйте...
Здравствуйте... Очень-очень рад...
     Я прикидывал,  как  от  него  избавиться.  Мне  вовсе  не  требовался
соглядатай. О судьбе Корецкого я,  естественно,  уже  слыхал.  Повернулись
скрипучие шестеренки и утащили изломанное тело внутрь.  Плотно  сомкнулись
зубья.  Пала  чернота.  Тюрьма  в  областном  центре.  Воспаление  легких.
Больница. Женщина без ресниц, точно клейстером,  облитая  до  колен  серым
блестящим  платьем,  поднимала  фальшивый  изгиб   руки:   В   этом   году
удивительный грибной сезон.  У-ди-ви-тель-ный!  По  опушкам  -  где  сухое
болото. В старом тихом березняке - из-под прелых листьев. С краю торфяника
- в кочках, в трухе, в серебристом упругом мху. Срежешь - ножка шевелится,
срежешь - ножка шевелится. Больно. Пищит, как живая мышь. - Она  разливала
по  чашкам  светлый  дымящийся  кипяток.  -  Пейте,  пожалуйста,  у   меня
исключительная заварка, продавали наборы: пачка индийского и  клопомор.  -
Голые резиновые веки, жидкие зрачки, волосы, стянутые на затылке так,  что
дугой подскочили брови. Это было вчера. Я спросил, сатанея: Когда он умер?
- Кто умер? - Ваш муж. - Какой-такой муж? - Обыкновенный. - Ах,  муж!..  -
Вот именно, муж. - Муж мой умер давно. -  Неужели  давно?  -  Целый  месяц
прошел. - Всего один месяц? - Так нам сообщили  _о_т_т_у_д_а_.  -  Женщина
пожимала плечами. Квартира была очень чистая. Маленькая кухня  была  очень
чистая. Очень чистый солнечный свет лился через  очень  чистые,  холодные,
совсем неживые  стекла.  Я  прихлебывал  кипяток.  Дрожала  никелированная
крышка на чайнике.  Все  было  отброшено,  забыто,  развеяно  в  легкий  и
ненужный прах. Уже тогда начала вырастать стена. Длинная угловатая фигура,
словно привидение, бесшумно остановилась в дверях: Мама,  что  этому  типу
надо? - Ниночка, это корреспондент  из  Москвы.  -  Здра-а-асьте,  товарищ
корреспондент! - Здравствуйте, Нина. - А теперь: до свида-а-ания,  товарищ
корреспондент! - Ниночка! - Мама! - Ниночка! - Мама, пусть он уйдет!!..  -
Нина, я приехал сюда, чтобы детально во всем разобраться. -  Спасибо,  уже
разобрались! - Может быть, я сумею хоть немного помочь вам. - Спасибо, уже
помогли! - Честное слово, я ни в чем не виноват. - Хватит!!!..  -  Ниночка
глядела на меня с откровенной ненавистью.  Она  побелела,  как  молоко,  и
вдруг стремительно обернулась к  женщине,  которая  тут  же  закрыла  лицо
руками. - Мама!.. Мы же никого ни о чем не просили!.. Боже  мой!..  Он  же
хочет, чтобы опять - весь этот кошмарный  ужас!..  Мама!..  Я  боюсь  его,
боюсь - он,  наверное,  _д_о_б_р_ы_й  _ч_е_л_о_в_е_к_!..  -  Голос  у  нее
панически зазвенел. Тогда женщина, не отвечая, не отнимая рук, повернулась
к серванту и медленно, но чрезвычайно сильно  ударилась  о  него  головой,
точно в беспамятстве - раз, другой,  третий.  Она  стукалась,  видимо,  не
ощущая,  и  мычала  в  раскачивании  что-то  неразличимо-страшное:  слезы,
почему-то интенсивного красного цвета,  продавливались  сквозь  пальцы.  С
грохотом оборвался дуршлаг. - Уходите!.. Уходите сейчас же!.. - невыносимо
закричала Ниночка, прижимая кулаки к груди. Я не мог пошевелиться. Они тут
все сумасшедшие. Целый город. Хронос! Хронос! Ковчег!  Мутная  струя  пара
вылетала из чайника вверх. У меня отнимались ноги. Ниночка, обхватив  мать
за плечи, силой усадила ее на табуретку и пихала  в  распяленный  мычанием
рот желтую полированную пилюлю. Как спасение.  -  Сонных  корней  хочу,  -
сразу же, очень внятно, сказала женщина, отдирая с  бровей  полиэтиленовые
пальцы. - Хочу корень крапивы, оживающий ровно в полночь, и хочу  звериный
папоротник,  расцветающий  на  крови,  и  хочу  сахарный  сладкий   корень
тысячесмертника... - По-моему, она ничего не видела.  Глаза  у  нее  стали
ярко-зеленые, точно молодая трава, а на лице проступила  отчетливая  бурая
сетка, словно нанесенная йодом, и под сеткой  этой,  переплетаясь  густыми
веточками и набухая синью, чуть не разрывая кожу, выпучивая  бледный  пот,
бились, судорожные, узловатые, жестокие и болезненные вены.
     Мне  хотелось  прижать  их  ладонью.  Всем  теплом.  Мне  хотелось  -
разгладить, успокоить и поцеловать нежный пушистый висок.  Чтобы  замирала
телесная дрожь, рассеиваясь от  прикосновения.  Чтобы  исчезла  постепенно
ужасная медицинская сетка с лица. Чтобы  вернулось  зрение  и  хрустальные
голубоватые яблоки  с  благодарностью  обратились  бы  на  меня  -  озаряя
счастливым светом. Прежде всего, это было необходимо  мне  самому.  Прежде
всего - мне. Я ведь тоже - человек, скомканный страхом. И  у  меня  дрожит
веко, и у меня колотится сердце в гулкой груди. _М_ы_ - как брат и сестра.
Не надо слез,  сестра!  Слезы  никому  еще  не  помогали.  _О_н_и_  только
обрадуются нашим слезам. Не будем _и_х_ радовать. Встань, сестра! Встань и
отряхни горькую влагу со щек. Я ничем не могу помочь тебе. Помни! Мы живем
в такое время, когда человек не может помочь человеку. Он бессилен. Помни!
Мы живем во времени, которое, прорастая  внутри  себя,  паутиною  оплетает
каждого   из   нас.   Тысячи   крепчайших   нитей    заставляют    плясать
один-единственный разрешенный танец. Только такое коленце. Только под  эту
музыку. Помни! Нам дают  кров  и  хлеб,  а  взамен  отнимают  душу.  Мы  с
закрытыми глазами бежим по лезвию - в никуда.  Шаг  влево,  шаг  вправо  -
клацают механические челюсти. Встань, сестра! Тебя заставили отказаться от
мужа, а дочь твою - от отца. Таков наш прекрасный мир. Я  не  в  состоянии
изменить его. Прости меня, сестра! Я теперь оставляю тебя  одну.  Слышишь,
засопели над пахотой гнусавые  утренние  рожки?  За  мною  самим  началась
охота. Слышишь визгливый лай и хорканье разгоряченных глоток?  Это  гончие
несутся по следу. Быстро  поднимается  заря.  Испаряется  последняя  влага
жизни. Прости меня, сестра, вытри  слезы  и  забудь  обо  мне.  Время  мое
истекло. Я прощаюсь с тобой навсегда. Встань, сестра! Встань и иди, ликуя.
Путь твой во мраке...
     Я не знаю: говорил я  все  это  или  нет?  Вероятно,  нет.  Я  же  не
сумасшедший. Передо мною действительно вырастала стена. Шевелились губы, и
звуки лопались мыльными пузырями. Ниночка, присев около табуретки, тихо  и
сосредоточенно гладила мать по  лицу:  Пойдем,  уложу  тебя,  поздно...  -
Солнечный свет  стоял,  как  в  воде.  Равнодушный,  рассеянный.  Обе  они
находились  чрезвычайно  далеко  от  меня.  Я  невольно   прибавлял   шаг.
Надвигалась полуденная жара. Рыжий тягучий  дым,  выползающий  из  завода,
перегнал меня и беззвучно выплеснулся вперед, распространяя  вокруг  запах
горелой  кости.  Там,  где  он  проходил,  трава   желтела   и   мгновенно
скручивалась, а  в  пыли  оставался  темный  мазутный  отпечаток.  Карась,
затрепетав ноздрями, произнес с неподдельным восхищением:  Воздух  сегодня
изумительный... Чувствуешь, какой воздух?.. Кр-р-р-асота!.. - Он нисколько
не притворялся. Я оглядывался,  как  затравленный.  В  городе  происходило
столпотворение. Улицы, прилегающие к вокзалу, были забиты народом. Бродили
туда и сюда. Точно неприкаянные. Растерянно хватали за руки.  Сталкивались
в суматохе и, естественно, не извинялись. Были натянуты  бельевые  веревки
между деревьями. Мокро хлопало полотенце. Кто-то уже стирал  в  тазу.  Под
нервозные оклики: Павлик!..  Толик!..  -  шныряли  неугомонные  ребятишки.
Циркуль-Клазов неотвратимо маячил у меня за спиной. Гомон висел  в  липком
воздухе. Это напоминало табор. Нас то и дело останавливали  и  настойчивым
приглушенным шепотом спрашивали: не  сдадим  ли  мы  комнату  "за  хорошие
деньги"? Цены  предлагались  неимоверные.  Обращение  весьма  походило  на
мольбу. Некоторые даже пытались идти рядом, - тихо уговаривая.  Энергичная
дама, необычайно представительная, с серьгами и кулоном, в вязаном дорогом
платье, скроенном на манер - "я из исполкома", решительно  преградила  нам
дорогу: Нужен временный друг. По соглашению. - Я сначала  решил,  что  она
подосланная, но у нее, не соответствуя высокомерному выражению лица, вдруг
просительно задрожали губы, потекла тушь  с  ресниц.  Карась  обогнул  ее,
будто столб. Рослый мужчина в орденах и планках  на  директорском  пиджаке
без сомнения нарочно уронил "дипломат"  и  легонько  поддал  его  ногой  -
высыпались какие-то сверточки, носки... Это был мой ночной сосед. "Тягач".
Дурак Ушастый. Я его узнал. Впрочем, неважно. Целая  семья:  муж,  жена  и
ребенок, расположившись на чемоданах, постелив газету, закусывали  крутыми
яйцами, чавкая, как слоны. Скорлупу они аккуратно собирали в  целлофановый
пакетик.
     Меня словно кипятком ошпарило.
     Иммиграция!
     - Ты ничего _н_е _в_и_д_и_ш_ь_, - быстро предупредил Карась.
     Он тащил  меня,  как  мальчишку,  прижимая  локоть,  и  довольно-таки
бесцеремонно расталкивая  приезжих  -  не  забывая,  однако,  ослепительно
улыбаться. Я догадывался - зачем он здесь. Вероятно, я серьезно  вывалился
из графика. Если, конечно, график существует в реальности. Я вывалился  из
графика, накопилась ощутимая сумма сдвигов,  подступила  угроза  вариации,
начались автономные колебания, и  Карась  усиленно  корректирует  размытый
сюжет.
     Он сказал:
     - Ситуация крайне напряженная. Крайне. Напряженная. Район  выходит  в
передовые.  Это  надо  учесть.  Область  тоже  выходит  в  передовые.  Так
п_о_с_т_а_н_о_в_и_л_и_. Небывалый урожай зерновых. По сравнению  с  тысяча
девятьсот тринадцатым годом. Корнеплодов собрали почти столько же, сколько
и посадили. Это серьезный успех. Фруктов заготовили - восемь  штук.  Ну  и
достаточно. Год сейчас, знаешь, какой? Решающий и определяющий.  Он  же  -
укрепляющий, продолжающий  и  завершающий.  Тринадцатая  пятилетка.  Эпоха
развитого социализма. Нужны великие победы.  Так  _п_о_с_т_а_н_о_в_и_л_и_.
Невиданный подъем промышленности. Скачок вперед. Гантелей теперь выпускаем
больше, чем в Англии. На четыре  пары.  По  количеству  скрепок  перегнали
Бельгию  и  Люксембург,  вместе  взятые.  Сатиновых  трусов  пошили  -  до
двухтысячного  года.  На  уровне   мировых   стандартов.   Буквально   все
перевыполнено. Буквально - высшего качества и досрочно. Буквально -  новое
поколение компьютеров. По сравнению с  девятьсот  тринадцатым.  Трудящиеся
полны энтузиазма. Так _п_о_с_т_а_н_о_в_и_л_и_.  Небывалыми  успехами  и  в
обстановке трудового  подъема.  Буквально  -  пятисменка  и  восьмидневка.
Буквально - трехсотпроцентный встречный план. Саламасов  получит  "Главный
орден", Батюта получит "Героя экономического труда",  ему  давно  обещали,
Нуприенок получит - медаль и очередное звание. Сотрясается  земля,  звучат
фанфары, мир поражен грандиозным шествием к коммунизму...
     Карась внезапно остановился  -  будто  на  что-то  налетев.  Завертел
гуттаперчевой прилизанной головой.
     - Десять сорок пять. Совмещение...
     Сверкнули наручные часы.
     Мы находились у перекрестка Дровяной и Коммунистического.
     Видимо, контрольная точка.
     - Прощай, - нетерпеливо сказал я.
     Мне хотелось поскорее  избавиться  от  него.  Вокруг  нас  непрерывно
сновали люди.
     Это была  иммиграция.  Бегство  в  "позавчера".  Круговорот.  Великое
переселение народов.
     Меня это абсолютно не касалось.
     Хронос! Хронос! Ковчег!
     Я смотрел, как Карась уходит -  весело  подпрыгивая  и  размахивая  в
суете руками. Мне было очень нехорошо. Поворачивались улицы,  и  гостиница
распахнула стеклянный зев. Жутко давило солнце. Оседала пыль.  Из  горячей
крапивы  вылетела  стрекоза  и,  прочертив  спираль   серебром,   деловито
воткнулась обратно, в иглы.
     Я не верил ни единому услышанному слову. Неужели - правда?
     Круговорот?
     Впрочем, это можно было зафиксировать, а потом проверить.
     Я достал из кармана блокнот и сейчас же, на первой же чистой странице
увидел запись, выполненную карандашом: "Угол Дров. и Комм. 10-45. 18 авг."
     Именно такую запись я и собирался сделать.
     Строчка была неровная, вероятно, набросанная впопыхах,  -  торопливым
сползающим почерком. Но она, как молния, ударила меня по глазам.
     Я едва не выронил блокнот.
     Больше сомнений не было.
     Сомнений не было.
     Пришли  из-под  земли  косноязычные  угрюмые  люди,  обросшие   сивой
шерстью, и на плоских  холмах  у  реки  поставили  город,  с  трех  сторон
огороженный студенистой лентой воды. Дома в этом городе  были  деревянные,
мостовые были  -  деревянные,  деревянные  курицы  выклевывали  из  навоза
деревянное зерно, и бледно-голая деревянная  крапива,  ощетиненная  мутным
стеклом, буйно взметывалась к деревянному же волокнистому небу.
     Утром  над  городом  поднималось  солнце  -  крепкой  дубовой   коры.
Щепки-лучи его скреблись о деревянные крыши. Вопили  недорезанные  петухи.
Сипело  радио.  Тогда  в  спертой  нечеловеческой   духоте   за   ставнями
пробуждался комариный звон и начинали ворочаться,  как  аллигаторы,  -  на
влажных простынях, на подушках, выдираясь из порнографических  сновидений.
Просыпаться было трудно. Да и незачем. В городе не  существовало  времени.
Оно давно уже истончилось, высохло и рассыпалось в  коричневую  комковатую
пыль, устилающую улицы. Его просто не было.  Вакуум.  Деревянная  пустота.
Напрасно тикают металлические будильники по квартирам.
     В этом городе  сажали  картошку,  и  картошка  вырастала  удивительно
крупная и безвкусная - как трава. Здесь сжирали ее вместе с землей,  и  от
этого волос на теле становился еще теснее, а лоснящаяся кожа уплотнялась и
ороговевала.   Днем   здесь   открывались   учреждения    с    названиями:
"Зипзапснабтяпляптранссбыт"  или  -   "Главмочсанбумсовхренпросвет",   где
производили в поте лица невероятное количество  бумаг.  Медленным  светлым
бураном кружились они по этажам, навевая тоску.
     Город питался резолюциями.
     В праздники здесь хлестали фиолетовый вонючий  самогон,  от  которого
трескались поперек себя стаканы, жрали сардельки,  вызывающие  неудержимую
икоту, а затем хрястко и скучно, словно отрабатывая наряд, били друг друга
по морде, наворачивая громадные синяки, опрокидывая в канавы, - терпеливые
насекомые струились по бесчувственным холодным щекам.
     Так оно все и было.  Распадались  годы.  Незаметно  проходила  жизнь.
Подрастали унылые косноязычные дети. А когда наступал последний  срок,  то
друзья  и  родственники,  вытирая   необязательные   слезы,   заколачивали
уходящего в деревянную скупую землю -  чтобы  его  здесь  не  было  больше
никогда.
     Я отлично понимал, что и меня - заколотят. Специальными оцинкованными
гвоздями. Это - судьба. Сучковатые пальцы Безвременья  давили  мне  горло.
Они швырнули меня на вокзал, где у кассы  висело  пожелтевшее  объявление:
"Билетов нет", и заставили долго стучаться в зафанеренное слепое окошечко,
нервничая, обдирая костяшки, пока оно,  наконец,  не  открылось:  Вы  что,
неграмотный?! - Девушка, всего один билет, умоляю, прошу: общий,  стоячий,
висячий, в тамбуре!.. - Билетов нету! - А когда будут? - Не знаю. - А  кто
знает? - Пушкин!! - Грохнула фанера. Число на объявлении было сегодняшнее.
И вчера оно тоже было сегодняшнее. И позавчера -  сегодняшнее.  Бесполезно
было кричать и выпрашивать  снисхождения.  Циркуль-Клазов,  прислонившийся
неподалеку, с чрезвычайным интересом разглядывал свои ногти. Он был наглый
и очень спокойный. Я не знал,  какие  у  него  инструкции.  Должен  ли  он
задерживать меня при выезде или нет? Вероятно, не  должен.  Черный  Хронос
обступал меня со всех сторон. Горбоносый  мужчина  кавказской  наружности,
которого я отодвинул, пробиваясь к кассе, дико  и  неприязненно  погрозил:
Зачэм шумишь, дарагой? Висэм зийчас плохо. Тибэ плохо, минэ плохо. У  меня
брат - велыкий человек. Тц-тц-тц... Ему завсем плохо. - Он качнул кепкой в
угол, где на  темной  отполированной  скамье  зала  ожидания,  притиснутый
вещами, сидел точно такой  же  горбоносый,  знойного  вида  южанин,  но  -
небритый, совершенно отчаявшийся, в летаргии обхвативший  голову.  -  Упал
духом. Ушибся,  -  объяснил  мужчина.  -  Свой  трамвай  имел.  Трамвай  -
понимаешь? Ты - на "Волге", я - на трамвае. Уважают! - Он воздел загорелые
полные руки, не знавшие труда. - Теперь - сахтамыр!.. Бехтар  сахтамыр!!..
Канэц!!!..   Турудящийся   ездит...   Кто   такой   Турудящийся,    скажи,
пожалюста?!.. Зачэм ездит?.. Он дэньги платил, да-а?.. - Мужчина полиловел
от возмущения. Чуткие надменные веки его дрожали, а в уголках рта ядовитой
слюною копился гнев. Ему бы - плетку и пистолет. Ему бы - деньги,  власть,
женщин. Я уже  встречался  с  такими.  Некоронованные  правители.  Нойоны.
Удельные князья социализма. Откуда они  тут  взялись?  Боже  мой!  Неужели
придется жить с монстрами? Иммиграция!..
     Я шарахнулся  от  него,  как  помешанный.  Длинные  коробки,  узлы  и
чемоданы громоздились со всех сторон.  Некуда  было  деваться.  Сучковатые
пальцы потащили меня и  выбросили  в  переулок,  примыкающий  к  задворкам
вокзала: оглушительный разноголосый гомон, крапива, плоская  рябь  окурков
на земле. Я торпедой ударил по сборищу, которое  возбужденно  клубилось  и
жестикулировало.  Вероятно,  кого-то  убивали.  Или,  по   крайней   мере,
насиловали. Разумеется, заочно. Столбик с желтой табличкой вздрагивал  над
озверелой кипящей толпой. Там корячились какие-то цифры, маковые буковки -
не разобрать. Но и так все было понятно.  Автобус  номер  три  на  сегодня
отменили.  По  техническим  причинам.  Об  этом  извещала  бумага,   криво
приколотая на столбе. А автобусы восемь, тринадцать  и  шестьдесят  девять
сегодня вообще не ходили. По  расписанию.  Вам,  собственно,  какой  номер
требуется? Мне, собственно, любой номер требуется. А вам, собственно, куда
ехать? Мне, собственно, все равно куда ехать. На  меня  смотрели,  как  на
идиота. Я не мог никого осуждать. Я догадывался, что все они - зомби. Э