еня.  Зубы  выбили
неожиданную чечетку. Я спросил, подавляя противную нервную дрожь: - Что ты
делаешь здесь?.. Тебя давно тут оставили?.. - Но  она  почему-то  молчала,
расширив глаза - в рыжих круглых и  загнутых  скобкой  ресницах.  А  затем
покачнулась - как кукла упав мне на грудь: - Папа!.. Папа!..  Прости!..  Я
тебя не узнала!.. -  И  стремительно,  выпростав  руки  из  моих  кулаков,
неожиданно, быстро, отчаянно обхватила меня  за  шею:  Папа!..  Папочка!..
Миленький!.. Больше не уходи!.. - Всю ее сотрясало  болезненное  заикание.
Или  спазмы  рыданий,  пробившиеся   изнутри.   Ломкий   сорванный   голос
захлебывался словами: - Папа!.. Папа!.. Я  столько  тебя  ждала!..  -  Две
косички  взлетели,  как  проволочные  плетенки.  На  спине  вместо  платья
топорщился плюшевый мох. И ворсинки его колыхались, как мелкие  водоросли.
Боли в сердце расширились у меня до пределов груди. Я ведь слышал уже этот
ломкий обветренный голос. Превращающийся  очень  быстро  в  нечеловеческий
крик. Ну конечно, я слышал  -  замученное  животное...  коридоры,  тюрьма,
обесшнуренный скрип башмаков...  затхлость  камеры,  боль,  выворачивающая
наизнанку... Феня,  ножницы,  следователь  Мешков...  Это  было,  когда  я
п_о_д_с_т_а_в_и_л_с_я_ вместо Корецкого.  То  есть,  как  бы  включился  в
какой-то его проворот. Говорят, что в условиях  Хроноса  это  возможно.  Я
сказал сквозь комок нетерпенья и слез: - Подожди, подожди... ну конечно, я
здесь останусь... ну, не плачь, ведь я для того и пришел... Посмотри мне в
глаза... Посмотри: я тебя не обманываю... - Я, по-моему, уже не говорил, а
кричал. Гладя волосы, прижимая к  себе  тщедушное  тело.  Хрипы,  стоны  и
шорохи переполняли  чулан.  Половицы  его  колыхались,  как  будто  живые.
Взвизгнув, вылезли гвозди на правой стене. И оттуда просунулась,  пискнув,
крысиная морда. И сказала, дохнув на меня перегаром и чесноком: -  Слушай,
дядя... ну до чего же ты бестолковый... Говоришь тебе, учишь - как с  гуся
вода... Ты, по-моему, дядя, слегка прибабахнутый... Обязательно влезешь  в
какую-нибудь хреноту... Я тебя умоляю: оставь эту жужелицу...  Ничего  нет
противнее детской любви... Вообще, нынче  следует  держаться  подальше  от
молодежи... - Морда вся искривилась, как  будто  готовясь  чихнуть.  Щетки
белых усов процарапали пол и лежанку. Я услышал, как вскрикнула девочка  у
меня на груди. Заворочалась, вскрикнула  и  что-то  кольнуло  мне  шею.  Я
схватил кочергу, одиноко торчащую из ведра, и с размаху ударил по  розовой
мякоти носа. По ноздрям - так, что жмякнул раздробленный хрящ, а из  глаз,
как под сильным давлением, брызнула жидкость. И  Пасюк,  будто  в  трансе,
мотаясь,  затряс  головой.  -  Ох!  Дурак  же  ты,  дядя!..  -  сказал  он
ошеломленно. А затем, выдувая из  носа  коричневые  пузыри,  вдруг  задрал
морду вверх и опрокинулся на  спину.  Доски  тихо  и  плавно,  как  шторы,
сомкнулись за ним. Серым  пологом  рухнула  толстая  паутина.  Кочергу  я,
подумав, засунул обратно в ведро. Я готов был сражаться  сейчас  -  с  кем
угодно. Потому что теперь я почувствовал,  что  я  не  один.  Большеглазая
хрупкая девочка сидела у меня на коленях. И дышала, как дети - спокойно  и
очень  легко.  Вероятно,  она  незаметно  сомлела  от   всех   потрясений.
Осторожно, стараясь не разбудить, я перенес ее  на  топчан.  Руки  девочки
мягко распались и она прошептала: - Не надо... - И я  тоже  шепнул:  -  Не
волнуйся, я никуда не уйду... -  Мне  казалось,  что  сердце  мое  вот-вот
разорвется от жалости. И от силы, которая вместе с жалостью  поднялась.  Я
подсунул под голову твердую сплющенную  подушку.  Веки  девочки  дрогнули,
точно от горя, во сне. Вся она потянулась в какой-то ленивой истоме. А  на
тонких губах лепестками приклеилась  кровь.  Очень  свежая,  яркая,  очень
пугающая. Содрогаясь, я вытер ее мокроватым платком. И  спокойная  девочка
снова сказала: - Не надо... - Я вдруг с ужасом понял, что она наблюдает за
мной: сквозь  прикрытые  веки  -  внимательно  и  настороженно.  Нехороший
какой-то был этот внимательный взгляд. Машинально я взялся за  шею  -  где
прежде кольнуло. И почувствовал ту же обильную скользкую кровь. И саднящий
укус - острием прорезающий вену. Я не знал, что мне следует делать  и  что
говорить. Ощущение было такое,  что  я  куда-то  проваливаюсь.  Комковатый
платок пропитался до самых краев. Я швырнул его в ведьму, раскинувшуюся на
лежанке. Но она очень ловко - ногтями - поймала его. И, уже не  скрываясь,
довольно и сыто ощерилась. - Ничего, заживет, не расстраивайся, -  сказала
она. И вдруг  громко,  надменно,  по-взрослому  расхохоталась.  -  Ничего,
ничего, не расстраивайся, заживет...
     Вот  тогда  я  действительно  ощутил,  что   начинаю   проваливаться,
страшноватый чулан расползался, как пластилин, зыбкий пол колыхался у меня
под ногами, отверзалась сосущая и тянущая пустота,  а  внутри  нее  что-то
булькало и переливалось. Одеяло, по-видимому,  переваривало  меня,  воздух
был   напоен   какой-то   прозрачной   багровостью,   словно   светом   от
фотографического фонаря, и вся эта  багровость  ритмично  пульсировала,  я
летел сквозь пустые распахнутые этажи, будто сделаны они были  из  вязкого
дыма, открывались убогие жуткие внутренности квартир: дрема мятых постелей
и панцири насекомых, почему-то все было засыпано хитиновой скорлупой, выли
краны, шипели оставленные  конфорки,  а  в  одной  из  квартир  шевелились
заточенные крючки, и в когтях попискивало что-то трепещущее, голос  Апкиша
где-то над  ухом  проговорил:  -  Я  сегодня  не  вижу  другого  реального
выхода... Мы сегодня  имеем  -  отвратительный  материал...  Что-то  вроде
гниющего  тухлого  студня...  Просто  не  за  что  взяться  и  не  за  что
ухватить...  Наступает,  по-видимому,   полное   вырождение...   Копошение
идиотов,  дикий  маразм...  Нам  нужны  добровольцы  -   без   жалости   и
милосердия... Те, которые смогут нырнуть в эту жуткую грязь... И вернуться
обратно, на свет - без  единого  пятнышка...  Те,  которые  не  пощадят  и
детей... Дети тоже отравлены  -  с  момента  рождения...  Зомби,  монстры,
чудовища вырастают из них... А потом растекаются гнойными  пузырями...  Мы
должны начинать, точно боги, с неслыханной  чистоты...  -  Он  нагнулся  к
крючкам и  разъял  их  на  две  половины  -  окровавленный  серый  комочек
задергался на полу, хохот нахальной ведьмы затих в  отдалении,  и  тяжелый
звериный раскатистый бас произнес: - Черт бы  вас  всех  побрал  вместе  с
вашими экспериментами... Неужели вы  не  дадите  спокойно  существовать?..
Чтоб - без подвигов и чтобы - без потрясений... Почему вы все время хотите
каких-то особенных жертв?.. Разве мало вы взяли?..  Практически  все,  что
имелось... Я не жалуюсь, и я согласен со всем... Но, пожалуйста, больше не
надо  экспериментов...   Строек   века,   материально-технических   баз...
Воспитания нового  советского  поколения...  Пусть  все  это  останется  в
лозунгах, лишь  на  словах...  И  не  надо,  пожалуйста,  вашего  светлого
будущего... Потому что опять нам придется стелить миллионы костей... Пусть
мы будем без будущего, но зато с настоящим... Жрите,  пейте,  воруйте,  но
пожалейте - себя... И не требуйте большего, чем можно позволить... А иначе
однажды  надломится  твердый  хребет...   И   колосс,   раздирая   страну,
заворочается в агонии... - В этот раз  говорил,  просыпающийся  бегемот  -
открывая широкую пасть и  подергиваясь,  как  припадочный,  складки  кожи,
казалось, насквозь перечеркивали его, и разило болотной тиной,  сопревшими
водорослями, щепки мебели были рассыпаны по  полу,  только  пол  почему-то
стоял в этой комнате вертикально, а внизу  вместо  пола  расположено  было
окно, или сам я по-прежнему медленно переворачивался. Одеяло, по-видимому,
куда-то тащило меня, и  старуха  -  в  лохмотьях,  в  обрезках  валенок  -
возразила: - Да, но жить в этом тихом кошмаре тоже нельзя... Вы не знаете,
что такое - жить  в  тихом  кошмаре...  И  все  время  бояться  того,  что
произойдет... Даже если оно почему-то  не  происходит...  В  магазинах,  в
подвалах, на улице, в очередях... Унижение,  ненависть...  Облако  зябкого
страха... На площадке, где группа каких-то ребят... И сосед, выползающий в
кухню на четвереньках... Перемать-твою мать, пожалела,  паскуда,  рубля...
На работе, в кино, в переулке, ведущем к дому... Ночью, в квартире,  когда
раздается звонок... Шторы вдруг -  ни  с  того  ни  с  сего  -  загибаются
кверху... И всю жизнь - как лягушка, которую  колют  иглой...  И  куда  ни
метнешься - везде лишь торчащие иглы... И вдыхаешь, скукожившись, старость
и смерть... Даже если они почему-то не происходят... - У старухи  в  руках
был замызганный темный  стакан.  И  она,  содрогаясь,  отхлебывала  что-то
вонючее,  две  огромные  бородавки  сидели  на  лбу,  шевеля  волосинками,
выпершими на полметра. Хронос, видимо, полностью ее  обглодал.  Это  было,
по-моему, все, что осталось от Лиды. Два бревна пролетели, едва не угробив
меня, и ударились в землю - которая задрожала, пахло дымом, резиной, гудел
бесноватый огонь, а старуха вдруг клюнула  носом,  наверное,  отрубившись.
Вася Шапошников лежал на закопченной  траве,  и  лицо  его  было  какое-то
полураздавленное, он сказал, разомкнув синеву  вбитых  в  челюсти  губ:  -
Почему нами вечно  командуют  дегенераты?..  Неужели  совсем  не  осталось
нормальных людей?.. Ведь включишь телевизор: буквально рожа на  роже...  И
все - сытые, гладкие, как кабаны... И все - что-то бухтят. Так и дал бы по
морде...  Приспособились,  сволочи,  народ  грабить...  Нет,  пока  их  не
перебьем, порядка  не  будет...  Хорошо  бы  их  выпереть  куда-нибудь  из
страны... Дескать, нате вам, курвы, этот закаканный остров...  Получите  и
стройте там свой коммунизм... Но ведь, тля, не  поедут,  работать  они  не
приучены... А по-прежнему будут, заразы, бухтеть и давить... Все,  ребята,
пора пилить автоматы... С автоматом они меня просто так уже не  возьмут...
С автоматом я  сам  возьму  кого  хочешь...  -  Вася  Шапошников  лежал  у
покосившегося  крыльца,  а  вокруг  него   вяло   дымились   раздробленные
головешки, и дымилось железо, наверное, слетевшее с крыш,  город  -  плыл,
облекаясь в  цветение  чертополоха,  тучей  пыли  клубилась  выбрасываемая
пыльца, я все также не чувствовал рядом - за что ухватиться и,  как  пень,
погружался в багровую  рыхлую  мглу,  где  сипело  и  булькало,  словно  в
трясине, прогоревший остов расплывался и медленно оседал, и Фаина, схватив
меня за руку, быстро сказала: -  Что  ты  делаешь?..  Ты,  видимо,  совсем
очумел!.. Ну куда ты полез?.. Ведь  ты  же  вываливаешься  из  сценария!..
Каждый демон поэтому может замучить тебя... А тогда ты и сам  превратишься
в голодного демона... Неужели так трудно понять очевидную суть?..  Я  ведь
столько просила тебя: сиди, не высовывайся!.. - От нее сладковато и терпко
припахивало вином, - и духами, и пудрой, ссыпающейся с  прически,  я  едва
различал ее в сутолоке теней, мы,  по-моему,  вместе  летели  -  синхронно
переворачиваясь. - Разбуди меня в шесть! - _к_а_к_ положено, выдавил я.  И
Фаина качнула своей пирамидой: Конечно, конечно!.. - мы попали в  какой-то
заставленный  мебелью  подвал,   а   потом   -   в   коридор,   освещенный
пластмассовыми загогулинами, неприятно блестела дубовая полировка  дверей.
- Я пристрою тебя в "семерке", - сказала Фаина.  -  Там  -  сосед,  но  не
бойся: такой же приезжий, как ты...  Я  запру  вас  снаружи  и  можешь  не
беспокоиться... - Ключ на груше со скрежетом повернулся в дверях, и в лицо
саданула спираль сигаретного дыма, я шагнул в нагретую спертую  черноту  -
сквозь косяк, совершенно не чувствуя дерева, - что-то с чмоканьем лопнуло,
будто громадный пузырь, струи свежего воздуха затрепали одежду, вдруг, как
стенка,  надвинулась  некая  твердь  и  плашмя  припечатала   меня   своей
поверхностью.
     Эта твердь представляла собой дерн. Дерн был  жестокий  и  колкий,  в
шипах прошлогодних соломинок, ворсоватый, бугристый,  поросший  кукушкиным
льном,  резко  пахнущий  -  травами,   спрессованными   корнями.   Одеяло,
по-видимому, выплюнуло меня, слабый ветер тащил по затылку ночную сырость,
и чуть слышно, но внятно плескалась  от  рыбы  вода,  я  догадывался,  что
где-то неподалеку находится озеро, ряска, заводь, лягушки и  камыши,  было
плохо, что озеро находится где-то неподалеку, это  значит,  прежде  всего,
что  финал  уже  наступил,  я  попробовал,  было   подняться,   но   локти
разъехались, я беспомощно рухнул обратно на дерн, и сейчас же  в  пугающей
близости облегченно сказали: - Так ведь жив же он,  сволочь,  ведь  больше
прикидывается, фуфло!.. Посмотри-ка, сержант, у него даже уши шевелятся!..
- Кто-то наглый и дерганый, видимо, показывал на меня. Но другой,  низкий,
голос, достигший  предела  осатанения,  прохрипел,  будто  брызгая  крутым
кипятком: - Отойди!!!.. Руки на голову!!!..  Брось  заточку!!!..  Руки  за
голову!!!..  Проваливайте  к  чертям!!!..  -  Ну,  сержант,  ты  даешь,  -
удивленно сказал первый голос. И еще  один  -  мгновенно  его  перебил:  -
Ничего, ничего, мы с тобою еще повстречаемся... У  тебя  же,  наверное,  и
патронов-то нету, сержант?.. Было слышно, как рвется дыхание  -  сразу  из
нескольких  глоток.  А  потом  разъяренный  сержант,   явно   сдерживаясь,
проговорил: - Уходите,  ребята...  Я  вас  прошу  по-хорошему...  Я  тебе,
Севастьян, в последний раз говорю... Забирайте свои  причиндалы  и  быстро
уматывайте... Вместе с фюрером  вашим.  Или  как  он  у  вас?..  -  Кто-то
крикнул:  -  Зарежу!!!..  -  а  кто-то:  -  Держите!!!..  -  Очень   ясный
мечтательный голос Учителя произнес: - Вы меня называете фюрером, вы  меня
оскорбляете... Я надеюсь, вы понимаете, что этого я вам не  прощу?..  -  И
опять закипела возня:  -  Отпустите!!!..  -  Не  надо!!!..  -  Эх,  Сергей
Николаевич... - скрипнул зубами сержант. И ни с той ни с другой стороны не
прибавили больше ни слова. Металлический  стук  пулеметов  сорвал  тишину,
точно стадо бизонов, взревели моторы, жаркий  газовый  выхлоп  ударил  мне
прямо в лицо, и Кагал покатился, вихляя, - куда-то от озера,  мотоциклы  с
трудом пробивались по рыхлой земле. - Поднимайся, -  сказал  мне  сержант,
теребя за рубашку. - Поднимайся, нет времени, я тебя очень прошу...  -  Он
налег мне на плечи, на грудь и заставил перевернуться. Кое-как  я  уселся,
покачиваясь взад-вперед. У меня закрывались глаза  и  безумно  гудело  под
черепом.  Значит,  все-таки  это  был  двенадцатирукий  Кагал.  Правда   -
краешком, в сильно урезанном виде. Хронос скорчился и  выпал  существенный
эпизод. Я, по-моему, застонал  от  нахлынувших  воспоминаний.  -  Потерпи,
потерпи, - приговаривал сбоку сержант.  Из  армейской  приплюснутой  фляги
защитного цвета он накапал немного коричневой жидкости на платок. А  затем
осторожно и тщательно промокнул им все свежие ссадины. И засунул мне флягу
сквозь  зубы:  -  Давай-ка  глотни...  Да  не  дергайся,   это   -   отвар
чернотынника... Превосходный из него - на скипидаре - отвар... - Я глотнул
маслянистую горькую вязкую жидкость. Я уже начинал понемногу - урывками  -
соображать.  Мы  действительно   находились   неподалеку   от   озера,   и
действительно тихо, но  внятно  плескалась  вода,  и  раскинулись  камыши,
протянувшиеся вдоль берега -  поднимались  они  темно-бурой,  расплывчатой
грозной стеной, и по черным головкам бродило животное электричество, и  за
ними барахтался некто в угрюмой тоске - хлюпал, падал, отряхивался и снова
падал. Почему-то казалось, что это - упившийся  водяной.  Тоже,  видимо  -
выпавший,  редуцированный  кусочек.  Впрочем,  в  данный  момент  он  меня
нисколько не волновал. Опираясь на лычки погон, я  выпрямился.  -  Ну  так
что?!.. Полегчало?!.. Вы можете двигаться?!..  -  спросил  сержант.  Между
прочим, мне стало действительно легче: то ли я понемногу расхаживался,  то
ли - отвар. А, скорее всего, потому, что мне ничего не грозило. Не грозило
мне  даже  -  немедленно  _п_о_с_т_а_р_е_т_ь_.  Потому   что   весь   этот
мучительный день я прошел по сценарию. Упирался, вилял, иногда  отклонялся
на шаг. Но потом неизменно, как чокнутый, возвращался к сюжету. И  тащился
по скучной заезженной колее. Я был - зомби. Как, впрочем, и все остальные.
Потому-то, наверное, Одеяло и не подействовало на меня.  Я  был  -  зомби.
Как, впрочем и все остальные. И тащился по скучной заезженной колее.
     - Поторапливайтесь, - сказал  сержант,  отдуваясь.  -  Вы,  по-моему,
совсем не хотите идти... Я вас брошу... Ведь я  же,  в  конце  концов,  не
обязан... - Вдруг откуда-то  появилось  великое  множество  темных  фигур.
Будто страшные куклы  тащились  они  по  откосу,  за  которым  угадывалась
светлая пыльная полоса. Я был должен увидеть дорогу, и я ее тут же увидел.
- Слава богу, мы, кажется, успеваем, - сказал сержант. И  смахнул  крупный
пот, словно ядрышки серого жемчуга. - Но не надо оглядываться, я вас очень
прошу... - Вероятно,  он  _к_о_р_р_е_к_т_и_р_о_в_а_л_  меня  на  последнем
этапе. Как когда-то меня корректировал выслужившийся Карась. Ныне - демон.
Но я и не думал оглядываться. Я всем сердцем  стремился  -  вперед,  через
дорожную пыль, ветки ивы защекотали меня по коленям, а в канаве  на  самой
обочине  вскинулась  грязь,  стало  тесно  и  суетно,  потому  что  народу
прибавилось  -  все  упорно  карабкались  из  канавы  на   склон.   -   Не
оглядывайтесь!.. - крикнул сержант, но его оттеснили. Начиналась  какая-то
нервная толкотня. За дорогой открылась бескрайняя пахотная равнина:  сотни
грядок картофеля, воткнутые в горизонт, - загибаясь, приподнятые до самого
неба, край которого начинал понемногу светлеть:  бледно-серая  зелень  уже
проступала из сумрака, отражаясь  в  свинцовой,  чуть  выпуклой  амальгаме
реки, отчего и туман над поверхностью выглядел чем-то растительным, словно
скопище жаждущих плотоядных кустов, порождающих муки, скребущих  сознание.
А из заводи, где  распускались  шуршащие  камыши,  по  широкой  и  пыльной
дороге, ведущей из города, по камням и по рытвинам с  правой  ее  стороны,
точно тени из ада, тащились все новые зомби, - очумелые, дикие,  вырванные
из сна, с  волосами,  как  сено,  тупые,  полуодетые,  кожа  их  почему-то
блестела, как гуталин, я был стиснут толпой и не  мог  уклониться,  а  они
почему-то молчали, по-видимому, онемев, или, может быть, не молчали, но  я
их не слышал, там кого-то  несли  -  уплотнившись,  на  множестве  рук.  -
Гулливер!.. Гулливер!.. - вдруг беззвучно зашелестело над полем. И я  тоже
внезапно зашелестел: - Гулливер!.. - тоже - молча, и  тоже  -  без  всяких
усилий. Очень странное теплое чувство переполняло меня,  чувство  радости,
страха, покоя, освобождения, чувство ненависти и  чувство  горячей  любви,
обретения,  счастья  и  бесконечной  утраты,   все   смешалось   в   одну,
вдохновенную жуть, я, по-моему, даже пошатывался от головокружения, сердце
билось  поспешно,  отчетливо,  горячо,  я  вдруг   ясно   увидел   простую
возможность спасения, словно разом зажегся невидимый  внутренний  свет.  -
Гулливер!.. Гулливер!.. - шелестело в предутреннем воздухе.  Ну,  конечно,
спасение это - когда Гулливер! Как я раньше  не  понял,  что  это  и  есть
спасение! Прикоснуться к нему, хотя  бы  -  подставить  плечо,  вот  он  -
близко, я слышу его дыхание, а поверх чьей-то лысины свешиваются его рука,
о! чудесная эта рука с обкусанными ногтями, с мягкой грязью, забившейся  в
поры ее - в восхитительных цыпках, в  прекрасных  чешуйках  обветренности,
как блаженно и чутко подрагивает  она,  а  какие  пленительные  на  ногтях
заусеницы, плоть от плоти, от  сладкой  плоти  Его,  синий  глинистый  мед
наполняет прохладные вены и божественно скапливается в их узлах, плоть  от
плоти, и - розовый  шрам  на  мизинце,  бледный  теплый  бугристый  родной
человеческий шрам - там, где острая косточка выпирает под кожей - и  сияют
два тоненьких нежных