таким  "огурцом"  оставалась  мокротная  слизистая
дорожка. Нитка вянущей пыли. Младенческая слюна. И еще свисали с  карнизов
длиннейшие Красные Волосы,  и  кудрявились  пряди,  и  концы  их  тревожно
подрагивали, ожидая добычу. Правда, Волосы нас тоже не  трогали.  Гулливер
озадаченно говорил мне:
     - Почему они ничего не хотят? Ведь они же ничего не  хотят!  Если  бы
они хоть что-то хотели, я бы мог, наверное, что-нибудь сделать для них. Но
они ведь ничего не хотят. И поэтому я ничего не  могу.  Я  ведь  -  тайное
порождение их. Я - их мысли, их чувства, их желания.  Все  мое  могущество
ограничено верой в меня. Если кончится вера, то кончится и могущество. Это
- слабая, зыбкая эманация. Сам  Спаситель  -  убог.  В  ветхом  рубище.  В
разбитых опорках. Потому что и вера у них какая-то однобокая. Только злоба
питает ее. Я могу уничтожить весь этот город.  Я  могу  превратить  его  в
клокочущий огненный смерч. Будут рушиться кровли,  и  будут  разваливаться
дома. Встанет тучами пепел, и камни посыплются с неба. Помутнеет  светило.
Заколеблется корка земли. Омраченные люди, спасаясь, побегут  на  равнину.
Но вода в реке будет отравленной, и взойдет на дорогах трава из железа.  Я
же вовсе не обманываю их всех. Этот город действительно погибает...
     О_с_т_а_н_о_в_, по-видимому, захватывал и его. Так  как  паузы  между
фразами становились ощутимо длиннее.  Он  влачился  -  угрюмый,  поникший,
больной. Обреченно сутулясь, едва не  теряя  сознание.  Невозможные  космы
торчали у него, как щепа, а  лишайные  пестрые  руки  свободно  болтались.
Неестественно вывернутые.  Локтями  вперед.  Это  был  уже  не  подросток,
натужно взывающий о справедливости. Это был равнодушный костлявый недобрый
старик. Тот, который измерил судьбой всю тщетность усилий. И растратил всю
душу. И который за  все  заплатил.  Опустившийся,  вялый,  разочарованный.
Близость смерти копилась в его морщинах.
     Он сказал:
     - Неужели вы будете убивать? Нет, не верю, на  убийцу  вы  совсем  не
похожи...
     - Это - просто необходимость, - ответил я.
     - А затем необходимость станет потребностью?
     Гулливер спокойно и  бесчувственно  затихал.  Длился  все  тот  же  -
август, понедельник. Обгоревшее солнце висело у самого горизонта, и  дома,
озаренные  им,  выглядели  кровавыми.  Пыхал   дымом   пожар.   Задыхалось
страшилище на заводе. От свинцовой реки поднимался туман.  Небо  в  куполе
явственно зеленело. И по этому бледному зеленому небу,  торопясь,  поражая
безмолвием, как фигуры  знамения,  растянулись  огромные  полотнища  птиц.
Будто черные простыни. Края их замедленно  колыхались,  и  легкие  горячие
перья непрерывно ложились - на  улицы,  на  ребристую  ржавчину  крыш,  на
карнизы,  на  демонов,  на  пузатую  страшную  площадь   в   земле,   где,
раскинувшись, изнывала крапива. Гулливер как-то очень нелепо пересекал ее,
волоча сандалии, хрупкие локти его качались, точно перебитые железом. А на
черепе  трепетала  прозрачная  полумертвая  стрекоза.  Вероятно,  обедала.
Хронос! Хронос! Ковчег! Я, по-моему, видел  уже  эту  тягостную  картинку.
Бегемот. Запах тины. Измятая папка с бумагами. Я тогда пребывал в кабинете
у шефа. А потом вместе с  ним  приколачивал  пыльный  лозунг  над  шкафом.
Что-то  бодрое,  что-то  выспренно-деревянное.  Между  прочим,  даже  окно
отыскалось. Где оно и должно было  быть,  -  в  торце  двухэтажного  дома.
Совершенно замызганное было окно. Непротертое, серое,  обросшее  Волосами.
Листья жесткой крапивы держали его в тени. Но мне все-таки показалось, что
я различаю кого-то за рамами. Кто-то рыхлый, знакомый, испуганный прильнул
к ним с другой стороны.  Обозначились  пальцы.  И  лицо,  как  лепешка,  -
расплющилось. Может быть, по сценарию, я еще находился у шефа?
     Впрочем, все это не имело значения. Вообще ничего не имело  значения.
Пух струился, как снегопад, и крутился, и вскидывался бураном. И из центра
такого бурана неожиданно вынырнул худощавый стремительный человек и сказал
мне шипящим от ярости голосом:
     - Наконец-то!.. Я думал, вы умерли, Белогоров!.. Я ищу вас по  городу
уже битый час!.. Что случилось?.. Вы струсили?.. Вы пошли  на  попятный?..
Что вы топчетесь?.. Времени у нас в обрез!..
     Он  шипел,  пританцовывая,  и  зубы   его   светились.   Удивительной
голубизной. И сияли от  счастья  глаза.  А  на  гладких  щеках  проступала
могильная плесень.
     Вероятно, воскрес он совсем недавно.
     - Подождите, Корецкий, - сказал  я  ему.  -  Две  секунды  ничего  не
решают. Вы же знаете: я согласен на все. Просто я хочу быть  уверенным.  Я
хочу быть уверенным - до конца. Только,  если  я  буду  _а_б_с_о_л_ю_т_н_о
уверен...
     Но Корецкий все так же светился и пританцовывал:
     - Путь на Таракановскую уже закрыт... Полчаса или больше...  Кажется,
там начинается _п_и_р_ш_е_с_т_в_о_... И через Кривой бульвар нам теперь не
пройти... Потому что - кордоны и  демоны...  Вы  же  не  имеете  при  себе
и_н_д_у_л_ь_г_е_н_ц_и_и_?.. Так что лучше - задворками...  Через  магазин,
через  Закаканский  переулок...  Черт-черт-черт!..  Это  сильно   удлиняет
дорогу!..
     - А оружие? - сдаваясь, спросил я.
     - Ну, - оружие будет...
     Серый мятый фургон с полустертыми  буквами  -  "Почта",  грязноватый,
заметаемый пухом, сиротливо приткнулся у тротуара. Двигатель его,  как  ни
странно, еще сотрясался,  но  солдат  за  баранкой  натужно  остекленел  и
распяленный офицер рядом с ним тоже замер - наподобие манекена.
     Это было то, что нам нужно. Я рванул заржавевший фиксатор замка.
     - Кверху, кверху тяните! - шипел мне Корецкий.
     Обе створки  фургона,  обитые  жестью,  стали  медленно  расходиться.
Приоткрылась  тюремная  внутренность  -  доски,  лампочка  под   потолком.
Конвоиры у входа, как чучела, выставляли  рогатину  автоматов.  Пальцы  на
теплом прикладе было не развести.
     Я, страдая, мотал головой:
     - Вылезайте!..
     Одурелые иммигранты выпрыгивали один за  другим.  Все  они  были  при
галстуках, а некоторые - с портфелями. Я увидел среди них своего соседа по
гостинице. Впрочем, разглядывать было некогда. Синезубый Корецкий  метался
по мостовой:
     - Что вы делаете?!.. Зачем?!..
     К счастью, помешать он не мог.
     Я сказал  невысокому  стриженому  седому  мужчине,  который  выглядел
солиднее остальных:
     - Слушайте меня внимательно! Вас везут к Песчаным  Карьерам.  Там  вы
будете расстреляны без суда.  Без  суда  и  без  следствия.  Одновременно.
Операцию проводит "Спецтранс". Есть решение  -  немедленно  очистить  весь
город. Я поэтому советую  вам  укрыться.  Где-то  спрятаться,  пересидеть.
Может, ближе к полуночи обстановка немного наладится...
     Стриженый седой мужчина выслушал меня и отступил на шаг.
     - Это провокация, товарищи! - громко сказал он,  поднимая  ладонь.  -
Нас хотят втянуть во что-то антисоветское!  Мы  не  поддадимся,  товарищи!
Надо проявить выдержку и дисциплину! Главное, товарищи, - спокойствие! Кто
сказал, что нас расстреляют? Ничего пока не известно. Ничего не  известно,
товарищи! Даже если и расстреляют? Что ж тут  такого?  Партия  знает,  что
делает!..


     Кажется, здесь все было ясно. Пух крутился и  вскидывался  -  образуя
буран. Стрелки огромных часов  тикали  у  меня  в  голове.  Мы  бежали  по
тротуарам,  сучковатые  доски  стонали  у  нас  под  ногами.  -  Идиот!  -
возмущенно шипел мне Корецкий. - Идиот! Милосердие, жалость! Вы так  и  не
научились быть беспощадным!.. - Он, как кошка, отфыркивался. Душный  запах
земли исходил от него. Запах смерти и тлена. Бежать было тяжело. Угловатый
приклад колотил меня по коленям. Автомат был  какой-то  неприспособленный.
Или просто я сам не притерся к оружию? - Перекиньте его на руку!  -  Шипел
Корецкий. Я с трудом догадался, как это сделать. Замотал о локоть  ремень.
Все равно - мешало ужасно.  И  давило  удушье  тревоги.  Неужели  придется
стрелять?  Я  оглядывался.  Группа  брошенных  иммигрантов  все  топталась
поблизости от грузовика. Перемекиваясь. Будто стадо  баранов.  Одинаковые,
пиджачные. Стриженый седой мужчина ораторствовал, - подаваясь вперед.  Вот
он коротко, грубо разрубил ладонями воздух и, набычась,  полез  обратно  в
фургон. А за ним - остальные. Здесь действительно все было ясно.
     - Подождите, Корецкий... - опять сказал я. - Не могу...  Задыхаюсь...
Мы все время куда-то торопимся... Почему вы решили, что  _а_к_т_  принесет
нам  спасение?..  Мне  не  нравится,   что   начинается   со   стрельбы...
Самовластье, террор... Мы берем на себя слишком большую ответственность...
Если рухнет, то - _в_с_е_ окажутся под обломками...
     Корецкий махнул рукой.
     - Подумаешь, - сказал он. - Тоже мне, нашли кого защищать.  Поколение
страха. На что мы годимся? Чем меньше от нас останется, тем лучше.
     Он стремительно улыбнулся, осветившись зубами.
     - Умирать было больно?.. - после  паузы  спросил  я.  -  Больно  лишь
воскресать... - сказал Корецкий. - Почему?  -  спросил  я.  -  Потому  что
возвращается память... - сказал Корецкий. - Это - как?.. -  спросил  я.  -
Помнишь все,  но  исправить  не  в  силах...  -  А  вы  сами  когда-нибудь
убивали?.. - спросил я. - Нет, но хочется, - ответил Корецкий.
     Он  проваливался  в  землю  по  щиколотку.  Искривившись.   Или   мне
показалось? Мы протиснулись в  какую-то  узкую  щель  и  перебежали  двор,
заваленный ветхим мусором. А потом протиснулись  в  другую  узкую  щель  и
перебежали еще один двор, такой же захламленный. Хрустело стекло,  шуршали
выброшенные газеты. А на выходе  из  двора  громоздились  разбитые  ящики.
Целые горы. Вероятно, тара. Здесь, по-видимому, были подсобки магазина.  И
Корецкий заставил меня обрушить все эти ящики, когда мы прошли. -  Это  на
всякий случай, - сказал он. - Мало ли кто за нами следит. - Он и  в  самом
деле искривился. Синий рот его уползал куда-то в бок. А  глаза  разошлись,
как изюмины в  тесте.  Он  тащил  меня  через  затертые  переулки.  Сквозь
парадные и сквозь тупички. Я и не подозревал,  что  в  городе  есть  такие
замысловатые дворики. Как колодцы. Как  камеры.  Свет  почти  не  проникал
сюда.  Были  -  ветошь,  бумага,  картофельные  очистки.  Мы   ежесекундно
сворачивали. Осыпалась труха. А из одного переулка сказали: - Лезешь не  в
свое дело. Дождешься, дядя!.. - Вероятно, там отсиживался  Младенец.  Или,
может быть, Железная Дева. Я услышал, как в пандусе быстро хихикнули. - Не
задерживайтесь! - ругался  Корецкий.  Он  все  время  нырял  под  какие-то
косяки.  Промелькнул  коридор,  зев   холодной   котельной,   щит   фанеры
загораживал ход наружу. Я ударил в него кулаком. Мы пролезли. Открылся еще
один пыльный маленький дворик. Очень маленький и очень пыльный,  аккуратно
покрытый асфальтом. Совершенно квадратный, метеный,  глухой.  Кажется,  ни
одно окно не выходило в него. Лишь - четыре стены. И меж  них  -  какие-то
странные статуи.
     Только это были не статуи. Это были люди - в  чудовищных  невероятных
позах. Я узнал Саламасова - огрузневшего, с налитыми от пьянства  глазами.
А немного позади него приткнулся  Батюта,  тоже  -  рыхлый,  лоснящийся  с
перепоя. И наличествовал Нуприенок - сияя мундиром, и колода Дурбабиной  -
в цветастом малиновом платье. И Карась, и растерянный Циркуль, и  Суховей,
- и еще, и еще кто-то. В общем, вся камарилья. Даже Фаина была среди них -
почему-то  в  синем  рабочем  халате.  Было  их  человек  пятнадцать.  Или
несколько больше. Все они преклоняли колена, беззвучно окаменев  и  сложив
впереди себя умоляющие ладони. А посередине стены,  как  икона  в  богатой
оправе, угрожая и милуя,  сверкая  сусальным  багетом,  выделялся  портрет
товарища Прежнего. И все глаза были устремлены на  него.  И  к  нему  были
протянуты скорбные руки.  Мне  казалось,  что  я  слышу  нестройное  пение
голосов: - О, великий и мудрый товарищ  Прежний!  Много  лет  мы  верой  и
правдой служили тебе. Мы подняли тебя к вершине, и  ты  осенил  нас  своей
благодатью.  Мы  всецело  поддерживали  тебя,  и  ты  отвечал  нам   своей
поддержкой. Мы, как в битве, смыкались вокруг тебя, и ты видел, что  мы  -
твои верные слуги. Ты хотел прижизненной славы, и мы начертали имя твое на
знаменах. Ты хотел исторических дел, и мы подвигли страну на  свершения  и
победы. Ты хотел всенародной любви, и мы  распахнули  сердца  человеческие
пред тобою. _М_ы_ - твой нынешний пьедестал, мы - твоя  земная  опора.  Мы
любили тебя, и, наверное, ты любил нас. Не оставь же нас в  трудный  день,
когда пошатнулись устои. Когда треснул фундамент, и когда заколебался весь
мир. Ибо оставляя нас, ты оставляешь и - самого себя...
     Все это напоминало монастырь. Камень. Пение. Прозрачные сумерки. Небо
в зените уже потемнело, и краснеющая луна появилась над двориком.  Духота,
однако, усиливалась. Автомат жег мне руки. Вот же они, подумал я. Вот  они
- грязные, разнузданные монахи. Серость серости. Элита элит. Просочившиеся
когда-то к власти и утвердившиеся навсегда. Приспособившие к себе  идею  и
превратившие ее в  начетнический  талмуд.  Те,  кого  ты  так  ненавидишь.
Жестокие, необразованные. Вечно ищущие и вынюхивающие.  Подозрительные  до
мозга костей. Разглагольствующие о правде, - нагло лгущие на каждом  шагу.
Как  святые,  взыскующие  мораль,  -  полные  самого  гнусного  лицемерия.
Проповедующие аскетизм, - утопающие в разврате и привилегиях.  Воспевающие
свободу, - удушившие запретами все и вся. Полузнайки. Жрецы.  Шаманы.  Всю
твою сознательную  жизнь  _о_н_и_  командовали  тобой.  Шелестели  сутаны.
Пламенел партийный билет. Некуда  было  укрыться  от  внимательных  жутких
глаз. _О_н_и_ говорили тебе: делай - так. И ты делал - именно так.  _О_н_и
говорили тебе: делай - этак. И ты делал - именно  этак.  Ты  плевался,  но
делал. Впрочем, ты не очень плевался. Ты же знал, что иначе нельзя. Потому
что в основе всего, что ты делал, неизменно покоился - страх.  Потому  что
для _н_и_х_ ты всегда был - ползучее насекомое. И ты знал, что  _о_н_и_  в
любую секунду могут уничтожить тебя...
     Я, наверное, сильно  дрожал.  Колотилась  внутри  железная  судорога.
Хоровод бледных статуй смотрел на  автомат.  Дуло  прыгало  и  не  держало
прицела. Я боялся, что случайно нажму на курок.
     Снегопад птичьих перьев ложился во двор.
     - Что вы думаете?.. Стреляйте!.. - стонал мне в ухо Корецкий.
     От  него  разило  землей.  Торжествующая  безумная  улыбка   пропала,
померкли голубые зубы. Свет ушел  из  сияющих  радостных  глаз.  Лицо  его
постепенно  разваливалось  -  как  мокрый  хлеб.  Деформировался  затылок,
трещины перекроили лоб. Губы вздулись толстыми безобразными комками.
     Он пришлепывал ими от нетерпения.
     - Ну так что ж вы, журналист?.. Стреляйте!.. Стреляйте!..
     Но я понял уже, что стрелять не буду. Пальцы мои разжались, и  оружие
ударилось об асфальт.
     Обозленный Корецкий быстро нагнулся.
     - Черт  бы  взял  этих  паршивых  интеллигентов!..  -  сказал  он.  -
Чистоплюи,  брезгливцы!..  Не  хотите   мараться   в   грязи!..   Болтуны,
импотенты!.. Кто-то должен за вас разгребать эту помойную яму!..
     Он  хрипел  и  пытался  поднять  автомат.  Рубашка  его   на   глазах
превращалась в лохмотья. Из трещин  в  черепе,  будто  каша,  выкрашивался
серый мозг. И ломалась на шее землистая твердая кожа. Но все  усилия  были
напрасны. Руки скрючивались, проходили сквозь металл. Как сквозь  газ,  не
встречая сопротивления. Только пух на прикладе слегка шевелился.
     Я вздохнул и попытался отряхнуть пиджак.
     - Бесполезно, не мучайтесь...
     - К черту! - ответил Корецкий. И добавил, по-прежнему шаря рукой. - К
черту! Трус! Неврастеник!
     Он, по-моему, уже  ослеп.  Во  всяком  случае,  движения  становились
неуверенными.
     Запыленный взъерошенный  воробей  уселся  напротив  него  и,  склонив
заостренную голову на бок, оглушительно, звонко чирикнул.


     Невозможно было вырваться из этого тупика. Хоть убейся.  Хоть  сверни
себе шею.  Город  плыл  в  духоте,  окруженный  творожистой  массой  воды.
Узловатая грубая паутина лежала  на  крышах.  Этажи  в  этом  городе  были
деревянные, мостовые в нем были такие  же  деревянные,  деревянные  курицы
выклевывали из навоза деревянное же зерно, - мутно-голая деревянная густая
крапива, ощетиненная хрупким стеклом,  буйно  взметывалась  к  деревянному
волокнистому небу. Жар прозрачных углей исходил от нее. Блестел на  корнях
раскаленный неубранный мусор. А в межствольных теснотах, в  глухоте  и  во
мраке шипов, изгибаясь,  распластываясь,  выделяя  пахучую  лимфу,  словно
мелкие духи, роились безглазые трехголовые насекомые.  Шорох  жвал,  будто
пилами, пережевывал промежутки. И мерцала над городом Живая Звезда. И, как
смерть,  распростерлись  над  ним  безмолвные  серые  птицы.   И   суставы
пространства скрипели на всех перекрестках. Не было в этом  городе  только
людей. Были - зомби с мозгами из прелых костей и тряпок.  И  они  окружали
меня скучной унылой толпой.
     Лида сказала:
     -   Он,   по-видимому,   не    первый.    Происходит    стремительная
к_о_н_ц_е_н_т_р_а_ц_и_я_ чувств. Слухи о "воскресших" гуляют уже  с  утра.
Полная материализация еще не  наступила.  Но  они  постепенно  приобретают
черты вещественности.  Форму,  душу,  движение.  Говорят,  что  это  очень
опасно. "Воскресшие" не знают пощады.  И  особенно  они  ненавидят  живых.
Кроме зомби, естественно. По сценарию этого нет. Говорят, что  к  полуночи
образуется полный _с_л_о_м_. Говорят, что восстанут из праха - и жертвы, и
праведники. И тогда развалится твердыня  горкома.  Трое  в  Белых  Одеждах
дойдут  до  города.  Хронос  перестанет  существовать.  И   фанфары   Суда
прогремят, словно эхо Вселенной...
     Кажется,  она  говорила  что-то  еще.  Во  всяком  случае,  губы   ее
шевелились. Лицо пылало лихорадочным ярким румянцем. Но я больше не слышал
ни слова. Потому что поднялся Мунир - раскрасневшийся, жаркий  -  и,  горя
вдохновением, расплескивая из рюмки  коньяк,  предложил  громкий  тост  за
присутствующих здесь дам. Украшающих это собрание. И присутствующие  здесь
дамы восторженно завопили, - тоже радуясь и проливая коньяк.  Все  хотели,
чтобы было - на брудершафт. - Тофик, Тофик пусть скажет!..  -  выкрикивали
они. Сияющий Тофик довольно выпрямился. - Ест хароший васточный  пасловиц,
- сказал он. - Очинь мудрый пасловиц, - сказал он.  -  Бил  адын  оазис  в
пустыне. И параизрастал в нем  карасивие-карасивие  розы...  Такой  цвиток
ест... И однажды в оазис пришел адынокий путнык. И он сылно хотел  пит.  А
вода в оазиси нэ било. Било очинь жарко. И тогда он папрасил  розы:  Дайтэ
минэ попит. - Но розы ему нэ дали... Сахтар  бехтамыр!..  И  только  одына
самия карасивия роза сказала: На, пэй!.. - И он выпил росу з ые лыпыстков.
И тогда висе другие розы - завалы. А  адына  распустилась  еще  карасивее.
Потому что путник сагарел ые своим дыханием... Так выпием  же  за  женщин,
который, как цвиты, висигда отдают нам свою росу!.. - Тофик кончил и обвел
всех орлиным взглядом. Он совсем не походил  на  того  понурого  небритого
старика, что, как в трансе, сидел близ узлов на вокзале. Щеки  его  теперь
лоснились, копна волос над горбатым  закрученным  носом  отливала  вороньи
крылом. Костюм был - немнущийся, дорогой. И крахмальный  платочек  уголком
высовывался из кармана. Тофик явно преуспевал. Разогревшаяся Надин рядом с
ним просто млела от счастья. А патлатая резкая Джеральдина, не  скрываясь,
дарила ему страстно-тягучие взоры. Забывая  Мунира.  В  общем,  фурор  был
полный.
     Даже я несколько оробел. Крепкий вкус коньяка  разорвался  у  меня  в
желудке. Брызнули искры и толкнули по телу горячую отупляющую волну. Стало
чуточку легче.  Я  остервенело  закусывал.  На  столе  колыхался  сазан  в
заливном и темнели грибы под тугими колечками лука.  И  стояли  селедка  и
дымчатый  хлеб.  И  салат-оливье,  и   редиска,   и   дольки