чтенных инакомыслящих. Скоро будет объявлен
комендантский час. В  гарнизонах  -  уже  тревога.  Патрули  с  автоматами
постепенно выдвигаются на перекрестки. Видимо, _о_н_и_ сошли с ума. Это  -
трепет, агония. Значит, ситуация настолько плоха, что  терять  уже  больше
нечего. Значит, эта страна - погибла.  Открываются  трещины  в  деревянном
небе,  растекается  до  горизонтов  комковатый  яичный  желток,  льются  -
сукровица, коллодий, - твердь земли превращается в вонючую  мертвую  жижу.
Ничего не остается. Вы здесь видели хотя бы одного живого человека? Нет? И
не увидите. Потому что живых людей здесь уже почти не сохранилось.  Все  -
з_а_к_о_п_а_н_ы_. Извращены. Мир гниет, и никакими расстрелами  невозможно
очистить его до сердцевины. Сколько  бы  патронов  ни  заколотили.  Ладно.
Можете  мне  не  верить.  Уходить  следует  через  подземелье:  знаменитые
Коридоры, Башня, ответвление по правой руке, - за  окраиной  есть  решетка
коллектора, надо  срезать  замок,  вероятно,  потребуются  инструменты,  -
только больше никогда не приходите сюда!..
     Он  шипел  и  подпрыгивал.  Он  вилял,   будто   птица,   островерхим
приподнятым задом. Кажется, он намеревался юркнуть обратно в квартиру.  Но
я выставил ногу, и дверь уперлась.
     - А теперь послушайте меня, - с тихой яростью сказал я. - За кого  вы
меня принимаете? За придурка? За свихнутого очкастого диссидента?  Видимо,
вас неправильно информировали. Вы серьезно ошибаетесь  насчет  меня.  Я  -
обычный советский гражданин. Я - работник  газеты.  Незаметный,  лояльный.
Коммунист - между прочим. По убеждению. Что  такое  партийная  дисциплина?
Подчинение меньшинства большинству. У меня нет претензий к  правительству.
Есть доверие. Партия знает, куда идет. Я  не  собираюсь  никого  свергать.
Наше общество меня вполне устраивает. Политические эксцессы, амбиции -  не
для меня. Я  хочу,  чтобы  вы  это  твердо  усвоили.  Слушайте,  слушайте,
Идельман! Я вас не искал, вы меня сами нашли. Я вас не просил ни о чем  и,
естественно, не обещал ничего взамен. Я не брал перед вами никаких деловых
обязательств. Совесть у меня чиста. И давайте  расстанемся.  Заберите  ваш
компромат, не желаю иметь с вами ничего общего...
     Выговаривая все это, я по-прежнему придерживал дверь  и  одновременно
пихал  ему  белый  мятый  конверт,  вытащенный  из-за  пазухи.  Руки  наши
сплетались, как змеи,  скомканная  бумага  шуршала,  я  прикладывал  массу
усилий, но почему-то получилось так, что конверт опять оказался у меня,  а
громоздкая дверь  неожиданно  вырвалась  и  впилась  в  косяк  вертикально
прибитой  кромкой.  Тупо  чокнула  щеколда.  Я  немедленно  громыхнул   по
коричневым старым доскам: Отоприте же, Идельман!.. - ни единого  звука  не
донеслось изнутри. Тихо мучилось радио, лиловел  угасающий  свет  в  окне,
пахло жареной рыбой, и сорвавшийся от удара мох плавал рыхлыми  невесомыми
хлопьями. Видимо, все это было безнадежно. Полированная табличка сияла над
чернотою звонка: "Идельман И.И.". Буквы были доисторические, с вызывающими
круглыми завитушками. Я схватил ржавый гвоздь, валяющийся у порога,  и  на
меловой затертости чуть выше таблички, матерясь и отплевываясь, процарапал
короткое нецензурное слово. То, которое и должно было здесь находиться.
     Повторялись события утра.
     Толстая неповоротливая страшноватая баба с ведром земляной  картошки,
несмотря на жару перевязанная по  груди  меховым  платком,  поднималась  с
первого этажа, будто паровоз, выдыхая тяжелые хрипы. Ноги ее были обуты  в
обрезки валенок, а огромный живот стянут широким солдатским ремнем. Было в
ней что-то от довольного людоеда.
     - Ну, не хулюгань, не хулюгань, парень, -  _к_а_к_  п_о_л_о_ж_е_н_о_,
сказала она. - Что ты колотишься, бешеный? И никто здеся не  живет.  Уехал
старик к дочери и ключи мне отдал. Уж которую неделю его нет. Так что, иди
себе,  парень,  по  холодку.  Магазины  твои  давно  открыты.  А   начнешь
хулюганить, посажу тебя, знаешь, в ведро на плитку - будет у меня похлебка
из человечины...
     Баба теснила меня невероятным корпусом.  Волосы  у  нее  топорщились,
словно пук бельевых веревок. На площадке нам было не разойтись. То, что  я
принимал за  картошку,  на  самом  деле  оказалось  скопищем  грязно-бурых
пятнистых жаб - полумертвых, подсохших, будто действительно из-под  земли.
Лица у них были - сплошь человеческие. Самая верхняя чрезвычайно  походила
на Батюту. Прямо копия. Эта жаба выбралась из толкотни, и,  оскальзываясь,
цепляясь за ведерную дужку, недвусмысленно погрозила мне пальцем.
     - Игры разыгрываешь, журналист. Достукаешься, - пискляво предупредила
она.
     Честно говоря, мне все это надоело. Надоело,  надоело  и  надоело.  Я
смертельно устал. Существует предел,  за  которым  наступает  естественное
пресыщение. Вероятно, так получилось и у  меня.  Я  шагал  через  двор,  и
асфальт колыхался, будто волны в зыбучем песке.  Ноги  как  бы  все  время
проваливались. Останавливаться было нельзя. Крылья Хроноса  шелестели  над
головой, и невидимый черный пух обжигал мне щеки. А когда  я  доплелся  до
середины квартала, то из-за угла неожиданно  вывернул  военный  патруль  и
пошел  шаркать  кирзами  по  осевой  широкой  улице.  Двое  рослых  солдат
прижимали к груди автоматы, а их третий вел на  поводке  полутораметрового
служебного таракана с "беломором" во рту. Таракан семенил  шестью  тонкими
наборами голеностопов, вздергивал, замыкал петлей роговые закрученные  усы
и старательно, как овчарка, обнюхивал  почву  перед  собою.  Папироса  его
беспощадно дымила. Все они, словно по команде, уставились на  меня.  Улица
была абсолютно пустынна.  Даже  иммигранты,  по-видимому,  рассосались.  И
куда-то исчезли рыхло-сонные неторопливые аборигены. Будто  сгинув  сквозь
землю.  Значит,  Идельман  был  все-таки  прав.   Ситуация   действительно
переходила в экстремум. Я почувствовал  холодок  меж  лопаток.  Локти  мои
упирались в полированную тугую поверхность.  Я,  оказывается,  отступал  и
теперь открывал спиною запружиненные  двери  на  почту.  Это  была  именно
почта.
     Две  девицы  немедленно  появились  из  задних  комнат.  Первая  была
могучая, точно мамонт, с равнодушными округлыми телесами,  выпирающими  из
условного платья. А вторая - как школьница, очень чистенькая, застенчивая,
в облегающем скромном фартучке, на котором алел комсомольский значок.  Обе
они   двигались    чрезвычайно    свободно    и    чрезвычайно    свободно
переговаривались, словно меня тут не существовало.
     - Капли - тепленькие, рубиновые... - А на солнце так и  блестят...  -
Гвозди притаранил Чухна... - Он способный... - Ну, украл - или что... -  А
Надька - насчет изображения... - Сплошь порнуха... Это - балки, веревки...
- Привязали, а потом не поднять...  -  Ну,  описаться  можно...  -  Девки,
смех... - Тьма египетская до часа шестого... - Три "гнилухи",  конечно,  с
собой... - И  в  запас...  -  На  газете,  стаканы...  -  И  еще  захотели
постричь... - Обязательно... -  А  Надька  ему  говорит:  -  Ты  попробуй,
попробуй... -  Или  громом  пусть  вдарит...  -  Молоточком  по  шляпке  -
тюк-тюк... - Замотали ему простыню на бедрах... - Голый, жалостливый...  -
Для короны - горшок... - Царь Иудеи...  -  Обязательно...  -  Сева  сделал
копье... - А Надька -  подпрыгивает...  -  Тычет,  тычет...  -  Балданутый
легионер... - Ребра выперли... - Языком и молитвою... - Но - не  дали,  не
дали... - На вершине холма... - Вечер пятницы... - Солнце  к  закату...  -
Пятки,  кости,  торчок...  -  Разумеется,  чтоб  без  ножниц...  -  А  он,
бедненький, как завопит... - Ты оставил меня!!.. - Где ты,  господи!!..  -
Час шестой... - Представление... - Девки, восторг!..
     Вклиниться  в  этот  разговор  было  невозможно.   Рябь   бессмыслицы
убаюкивала меня. Перекашивая до боли  зрачки,  я  расплывчато  видел,  что
патруль останавливается перед зданием почты. Автоматы, как органы, торчали
у них от бедра. Таракан, разъезжаясь конечностями, точно выброшенный,  так
и  рвался  к  добыче.  Концентрировались  они,  разумеется,  не  на   мне.
Концентрировались они, разумеется, на документах. Я ждал оклика или, может
быть, тихого выстрела в спину. Только выстрела пока не последовало. Вместо
этого  третья  девица  -  сильно  вытравленная,   патлатая,   пересыпанная
веснушками по голым плечам - неожиданно  возникла  за  рабочим  столом  и,
выламываясь,  выдвигая  костяк  из   халата,   окатила   меня   унижающим,
хрипло-сорванным, перегретым голосом:
     -  Бандероль?..  Заказная?..  В  Москву?..   Почему   неразборчиво?..
Гражданин?.. Новокаменная пятнадцать?.. Лучше  ценная?..  А  бесплатно  не
хочете?.. Что бы сразу сказать!.. Вы что, заторможенный?.. Ну и публика!..
Девяносто копеек!..
     Поворачивалась она абсолютно не в такт словам. И смотрела, как кукла,
- разведенными от  оси  глазами.  Патлы,  смытые  перекисью,  обнаруживали
черноту корней и смыкались ресницы комковатыми гребенками туши. Губы  были
в помаде. А на щеках - прыщи. Я рассыпал по стойке  последнюю  грязноватую
мелочь. Две монеты скатились и, звякнув, упали на стол.  Но  она  даже  не
пошевелила нитяными бровями. Я теперь узнавал всех троих.  Я  уже  имел  с
ними дело какой-то кошмарной ночью. Осторожную школьницу звали, как кошку,
- Надин. А тупую, дебелую, странным именем  -  Слон-девица.  Подрабатывали
они, как я понял, своим ремеслом. Проститутки. По вызову. Особая такса.  Я
догадывался, что сейчас они  не  страшны,  потому  что  сейчас  я  немного
опережаю  события,  и,  откинув  барьер,  на  цыпочках  прошел  за   него.
Оборачиваясь на окна, я заметил, что  патруль  постепенно  перемещается  к
почте. Я  не  помнил:  должны  меня  прихватить  или  нет?  Чтобы  помнить
в_п_е_р_е_д_, надо резко вывалиться из Хроноса. Это  -  глупость,  опасно.
Но, по-моему, прихватить  меня  были  не  должны.  Три  девицы  слонялись,
выставляя богатые округлости и колени. Все пространство кипело движением и
намеренной толкотней. Как сироп, пузырились обрывки воспоминаний.  Трое  в
Белых Одеждах! Очень непринужденно они огибали меня. Несомненно, они  меня
видели, но  боялись  хоть  как-то  выказывать  это.  И,  конечно,  боялись
дотронуться, чтобы не постареть. Потому что _с_ц_е_н_а_р_н_о_е  _в_р_е_м_я
еще не наступило. Я пока еще не существовал для них. Я толкнул  неказистую
железную дверь и немедленно очутился на каких-то задворках.
     Было  мусорно,  и  хрустела  густая  щепа.  И  топорщились  козлы   -
устрашающим пыточным инструментом. Спрессовались - газеты,  окорье.  Точно
выползни,  проглядывала  стружка  из-под  земли.  Здесь  когда-то   велись
распиловочные  работы.  И  поэтому  громоздились   вокруг   обезглавленные
чурбаны. И брезгливо щетинились сечкой.  И  на  крайнем  из  них  восседал
Гулливер, упираясь ногами в бревно и  откинувшись  телом  на  продавленную
переборку сарая. Это был именно Гулливер. Я не мог ошибаться. Как  всегда,
- угловатый, насупившийся. Подтянув к переносью губу. Тренировочные  штаны
его окончательно выцвели за сегодня, а на майке уже образовывалась  свежая
нитяная прореха. Он угрюмо молчал и курил. Он сидел с таким видом,  словно
торопиться ему было  совершенно  некуда.  Словно  тихие  _с_д_в_и_г_и_  по
городу еще не  начались.  Словно  не  его  сейчас  интенсивно  разыскивала
милиция. Словно не  блокировали  наглухо  улицы  военные  патрули.  Словно
цепкие молчаливые ребята из конторы "Спецтранса", раздражаясь  и  мучаясь,
не прочесывали сейчас  квартал  за  кварталом,  изымая  подряд  всех  хоть
сколько-нибудь подозрительных.
     Он сказал, разлепив неподъемные веки:
     - Все-таки нашел меня,  дядя.  Настойчивый.  Хочешь,  я  сделаю  тебя
Секретарем?  Пойдешь  на  горком,  будешь  командовать?   Только   научись
по-настоящему врать. Научись унижать и научись пресмыкаться. Морда у  тебя
слишком интеллигентная. Но попробовать  можно.  Что  ты  молчишь?  Я  тебе
предлагаю вполне серьезно. Будешь Секретарем, возьмешь меня  заместителем.
А? Не хочешь? Ну и хрен с тобой. Я тоже думаю, что  ничего  не  получится.
Черный хлеб, называемый - Ложь. Белый хлеб, называемый  -  Страх  Великий.
Разумеется, этого они не захотят. Не пугайся, дядя, я сейчас  отдыхаю.  Ты
же знаешь, что именно мне предстоит.  Вот  поэтому  я  сейчас  отдыхаю.  А
обычно я отдыхаю - вот так. Отойди-ка чуть-чуть, чтоб тебя не задело...
     На мгновение он как остекленел. Протянулась рука, и в глазах полыхнул
фосфорический уголь.  Место  было  совершенно  безлюдное.  Распахнулись  -
убогие сараи, дворы. Ветхим скопищем уходили  они  на  окраину  города.  В
самом деле - задворки. Будто птицы, плескалось белье. Две кирпичных  трубы
возвышались над шифером кровель. Обе были  почему-то  в  полоску.  Зеленел
комариный закат. Апельсиновый дым, как усы, расползался по светлому  небу.
Доносились густые удары и лязганье.  Просвистел  астматический  паровозный
гудок. Как всегда, приступала к работе вечерняя смена. На заводе никто  ни
о чем не подозревал. Я увидел, что  ногти  на  вытянутой  руке  неожиданно
побелели. И пропал яркий фосфор в глазах, - догорев. Гулливер, как во сне,
отряхнул узловатые пальцы. Слабый треск вдруг истек из фаланг, и на  землю
посыпались продолговатые ленивые искры. Вздулся медленный вихрь.  Полетели
- окорье, щепа. Завалился сарай, обнажив  деревянные  внутренности.  Будто
лопнула, вжикнув,  струна.  Две  кирпичных  трубы  осторожно  качнулись  и
сползли, породив завитушное облако. Высверк пламени пронзил его до  небес.
Раскатился чудовищный грохот. Я едва устоял. Серо-красный бархан  вырастал
над заводом, - торопясь, затопляя собою окрестности.
     - До свидания, дядя, - тоскливо сказал Гулливер. - _И_м_ сейчас не до
нас. Не скучай, еще развернутся события...
     Он отбросил хабарик  и  побрел  вдоль  развала  досок,  -  диковатый,
уверенный, что события еще развернутся. Кулаки его  были,  как  обычно,  в
карманах, а на майке - мазутный рубец. Розоватая лишайная плешь  почему-то
обнаружилась на затылке. Я опомнился и  кинулся  ему  вслед.  Я  надеялся.
Только  время  надежды,  наверное,  уже  миновало.  Гулливер  уже  куда-то
свернул. За углом было пусто. Лишь какой-то дремучий мужик исступленно рыл
землю посередине улицы. Он был голый до пояса  и  лоснящийся  по  коже  от
мокроты. Рыжеватая борода его ходила, как заведенная. Было видно,  что  он
роет тут уже не первый час, и что будет рыть еще, рыть и рыть  -  несмотря
ни на что, и что все-таки выроет то, что ему потребовалось...



                           7. НОЧЬЮ НА ПЛОЩАДИ

     Редактор лежал на камнях, бесформенный, словно куча тряпья, пиджак  у
него распахнулся, и вывалилась  записная  книжка  с  пухлыми  зачерненными
страницами, клетчатая рубаха на груди лопнула,  штанины  легко  задрались,
оголив бледную немочь ног, он еще  немного  дышал  -  трепетала  слизистая
полоска глаза. Я нагнулся и зачем-то потрогал его  лоб,  тут  же  отдернув
пальцы, пронзенные мокрым холодом.
     - Циннобер, Циннобер, Цахес... - сказал редактор.
     Кажется, он был без сознания.
     Карась,  опустившийся  на  корточки  с  другой  стороны,   растерянно
почмокал и сказал еле  слышно:  -  Умрет,  наверное,  -  а  потом,  быстро
оглянувшись, добавил. - Тебе бы лучше уйти отсюда.  Не  надо,  чтобы  тебя
здесь видели.
     Он был прав.
     Доносилась с окраин винтовочная стрельба, и совсем рядом, может быть,
на соседней улице, расползался зверинец перегретых  моторов.  Возбужденные
голоса раздавались у  меня  над  головой:  -  Слышу  -  звон,  удар,  я  -
выбежал... - Это, братцы, Черкашин... - Боже мой, неужели тот  самый?..  -
Ну, конечно!.. - Ах, вот оно что... - Ну а вы как думали?..  -  Ну,  тогда
все понятно... - Расступитесь,  расступитесь,  граждане!..  Да  пропустите
же!.. - Энергичный широколицый сержант уже проталкивался ко мне,  доставая
на ходу блокнот. Я не ожидал, что сержант появится так быстро.  Совершенно
не ожидал. Полночь еще не наступила, еще  не  распустился  чертополох,  не
вставали  еще  из-под  земли  "воскресшие",  мутноглазые  демоны  еще   не
выскакивали изо всех щелей, Трое в  Белых  Одеждах  еще  не  двинулись  по
направлению к городу. Видимо, какое-то время у нас еще оставалось. Тем  не
менее,  санитар,  разворачивающий  носилки,  почему-то  осел  и  панически
засуетился: - Поскорей, поскорее, ребята!.. Уложи его за ноги! Поднимай!..
-  Крупный  мертвенный  пот  вдруг  мгновенно  прошиб  его.  Щеки,  как  у
эпилептика, задрожали. - Ах!.. - сказал кто-то на площади.
     Шестеро бритых парней - в джинсах, в  одинаковых  черных  рубашках  -
неожиданно выскочили из переулка, и в руках у них  заколотились  автоматы,
извергая беспорядочный треск и огонь. Лица  до  нижних  век  были  закрыты
платками, а над левым локтем у  каждого  багровела  повязка  с  непонятной
эмблемой. Что-то вроде трилистника. Штурмовые  отряды.  В  здании  горкома
разом потух свет, и секущий осколочный дождь зазвенел по булыжнику. - Руки
вверх!..  -  словно  чокнутый,  завопил  сержант.  Он  возник   совершенно
напрасно. Потому что крайний из этой шестерки, как ужаленный  обернувшись,
засадил ему в грудь чуть ли не половину магазина, и сержант тут же  рухнул
- бревном, на колени, закрывая ладонями  провал  живота.  Красным  варевом
брызнуло сквозь прижатые цепкие  пальцы.  Парень  бутсой  толкнул  его,  и
матерчатый куль, прежде бывший живым человеком, безболезненно  развалился.
Откатилась пустая фуражка. - Сука! Мент! - прошипел  обозлившийся  парень.
Полетели, вращаясь,  бутылки  в  окна  первого  этажа.  Разорвался  бензин
пополам с неочищенным скипидаром. Лиловатая холодная вспышка  озарила  все
здание,  и  огонь,  резко  вырвавшийся  на  свободу,   принялся   деловито
облизывать почерневшие перекрытия. Длинный гром вдруг ударил о площадь:  -
Солдаты!!..
     И немедленно сопение тягачей, доносившееся  как  бы  издалека,  вдруг
надвинулось, встало - запечатав собою пространство.  Шланги  яркого  дыма,
будто щупальца, взлетели  со  всех  сторон.  Я  увидел  позеленевшее  лицо
санитара. Взвыла "скорая помощь". Поднялся кладбищенский  рев.  -  Что  вы
делаете?..  Подонки!..  -  закричал  чей-то  хрупкий  отчаянный  голос.  И
мгновенно сорвался. Загремели - приклады, броня.  Человеческий  муравейник
стремительно выкипал, образуя пустоты. Все куда-то бежали. И я тоже бежал,
-  расшибаясь,  кого-то  отталкивая.  Дым,  свиваясь,  густел.   Шелестело
метелками искр. А навстречу мне то и дело  вываливались  безумные  горящие
факелы. Смрадом,  адовой  копотью  разило  от  них.  И  еще  -  запеченным
клокочущим мясом.  Все  они,  по-видимому,  были  обречены.  Вероятно,  по
площади ударили  из  огнеметов.  Это  -  армия.  Солдаты  не  церемонятся.
Оголенные ветки хлестали меня  по  лицу.  Разлетелась  в  канаве  вода.  Я
споткнулся, упал, и мне было уже  не  подняться.  Спину  больно  придавили
коленом. Что-то жесткое уперлось в скулу  и  свистящий  надорванный  шепот
предупредил:
     - Тихо, тварь! Если пикнешь, прикончу на месте! Я кому сказал:  тихо!
Фамилия? Адрес? - Я приезжий, - через силу выдавил я. - Иммигрант? Сколько
суток? - Не знаю... - А по местному времени? -  Кажется,  трое...  -  Трое
суток? Всего? И - редактор газеты. - Тот же голос обезличенно произнес.  -
Я его "приготовлю", Учитель. Перережу трахею. Спокойненько. Нам  свидетели
ни к чему. - Твердость пальцев ужасно скользнула по горлу.  Я  мычал,  как
баран, приготовленный на заклание.  Щелкнул  нож,  и  меня  приподняли  за
волосы. - Идиоты!.. - надсаженно выхрипел я. Я  готов  был  смириться.  Но
откуда-то справа устало и властно сказали: -  Вот  что,  Сева,  отдай  ему
пистолет... - Я не понял, Учитель? - Пистолет, запасную обойму...  -  Что?
Вот этому?! - Этому, Сева... - Он же зомби, Учитель! - Отдай... -  Он  нас
тут же продаст за четыре копейки!.. - Справа громко,  внезапно  сглотнули,
будто кто-то удерживал стон. - Я о чем говорил