очтовым   штемпелем.
Заказной. Увесистый. Точно бомба.  Я  бы  его  заметил.  Единственное  мое
спасение.  Значит,  не  получал.  Стиснув  зубы,  чтобы  не  застонать,  я
выдергивал папку, зажатую под мышкой у бегемота.  Папка,  естественно,  не
шла. Я, как гномик, упирался коленом. Кожа на брюхе скользила, и сиреневые
складки углублялись в нее. От лоснящихся боков поднимался пар. Веки у шефа
подрагивали. - Ты - слабый, слабый, слабый человек, - бормотал он. Будто в
обмороке. Глаз не открывал. Пахло тиной и гниющими  водорослями.  Мне  уже
было все равно. Я нетерпеливо оборвал тесемки:  "Дело  жизни  и  смерти...
Обращаюсь к  тебе,  потому  что...  Травля,  шантаж,  угрозы...  То  же  -
секретарь горкома... Если еще существует порядочность... Умоляю... Во  имя
дружбы... Никогда... Опасаюсь физической расправы"... - В общем, -  вопль,
смятение. Судороги червяка. Тоненький листочек трепыхался у меня в  руках.
Мне казалось, что я слышу голос редактора -  безнадежный  и  задыхающийся,
вижу его отечные щеки, отливающие желтизной, мягкие болезненные  вдавления
на лбу. Это было письмо Черкашина к  шефу.  Две  недели  назад.  Вечность.
Значит, моего отправления шеф все-таки не получал. Хронос! Хронос! Ковчег!
Я с размаху пнул круглую  коричневую  ступню,  низ  которой  был  облеплен
бумагой. Мне хотелось завыть. Что-то чмокнуло  у  бегемота  внутри,  и  по
всему туловищу пробежала быстрая волна  сокращений.  Шеф  вдруг  зашевелил
тумбообразными ногами. - В чем, собственно, дело? -  неприязненно  спросил
он. - Почему такой развал? Мусор перед носом.  Помойка.  Ты  здесь  игрища
устраиваешь, что ли?  Между  прочим,  где  мой  любимый  стул?  Нет  моего
любимого  стула!  Р-р-распустились,  мер-р-рзавцы,  мебель  ломаете!..   -
Неуклюже сел и облизал недоеденную траву с морды. - Что тебе  надо?  Зачем
ты явился? Твое место не здесь. Иди работай! Без тебя тут - всего хватает!
-  Он  крутил  продолговатой  мясистой  башкой.  Влажно  хлюпали   ноздри,
пропуская   дыхание.   Колыхался   живот,   и   толстенные   валики   жира
образовывались на шее. - Документы, - в упор сказал я. - Какие  документы?
-  По  делу  Корецкого.  -  Не  понимаю.  -  Бандероль.  -  Ну  и  что?  -
Восемнадцатого августа. Вот квитанция.  -  Шеф,  обнюхивая  подмышки,  еле
покосился на нее. - Убери свою фитюльку. - Почему? - спросил я.  -  Потому
что выбрось! - Он внезапно чихнул, и  квитанция  вылетела  из  моей  руки.
Неожиданный сквозняк подхватил ее. Будто призрачные,  заколебались  стены.
Медленно прошелестело на полу. Свет мигнул. - Документы надо уничтожить, -
сказал я. - Надо уничтожить документы: точка возмущения исчезнет, вариация
будет  ликвидирована,  пропадет  давление,   я   не   собираюсь   за   вас
расплачиваться, я хочу быть - _к_а_к _в_с_е_.  -  Кажется,  я  кричал.  Не
знаю. Шеф впервые поднял красные  звериные  глаза,  где  метались  кипящие
искры. - Только на меня не рассчитывай, - предупредил  он.  -  Уничтожить!
Уничтожить - это проще всего. Ситуация  в  стране  неясная.  Видимо,  идет
грандиозный раздрай. Ты  газеты  хоть  немного  читаешь?  _У_б_и_р_а_ю_т_,
по-видимому, и тех и других. Вероятно, прет  какой-то  локомотив.  Ты  как
хочешь, а я на рельсы не лягу. - Шеф недобро сощурился. Из-под нижней губы
его торчали клыки. - Что ты смотришь на меня? - спросил он. - Бей!  Бей  и
уходи отсюда! - А куда? - поинтересовался я. - Шеф опять мотнул головой, и
одновременно в дверь коротко и деликатно  постучали:  Валентин  Сергеевич,
вас  там  спрашивают...  -  Интонация  была   кисло-приторная.   Вероятно,
Маргарита. Маргарита везде успеет. - Ну,  дождались,  -  обреченно  сказал
шеф. - Это за вами? - За мной. - Он вскочил  с  необычайной  легкостью.  -
Чтоб тебя так!.. Видишь, у меня  рук  нету?!..  -  Пыльный  тяжелый  рулон
опрокинулся из хозяйственного закутка, - во все стороны прыснули глянцевые
тараканы, и покатилась  медная  крышечка  от  чернильницы.  Я  едва  успел
отскочить. - Поднимай,  поднимай!..  -  закричал  шеф.  Рулон  был  мятый,
исключительно неудобный. Он все время сворачивался обратно. Сильно  мешали
пачки бумаг, разъезжающиеся под ногами. Шеф топтался, как башенный кран. В
крохотном  кабинетике  ему  было  не  развернуться.  Где-то  очень  далеко
стрекотала машинка.  Ручка  на  дверях  осторожно  перемещалась:  Валентин
Сергеевич, к вам двое мужчин... - Было ясно, что Маргарита просто  так  не
отстанет.  _О_с_т_а_н_о_в_  есть  _о_с_т_а_н_о_в_.  Шефу  теперь  придется
несладко. Чрезвычайно несладко.  Туго  придется.  Хорошо  еще,  что  дверь
заперта. Значит, дверь все-таки заперта? Впрочем, это ничего не меняет.  Я
поставил неказистую табуретку,  вынутую  из-под  стола,  и,  раскачиваясь,
кое-как  вскарабкался  на  нее.  Табуретка  очень   опасно   поскрипывала.
Вероятно, вылезли  шипы.  Шеф  протягивал  мне  снизу  твердолистый  конец
рулона. А в зубах у него уже был молоток.  Я  ударил,  и  мышиным  шорохом
потекла  штукатурка  внутри  стены.  Перекрытия  были  очень  старые.  Еще
довоенные. - Крепче, крепче! - приговаривал шеф, обдирая боками  углы.  Он
натужно пыхтел и подсовывался грушевидными ноздрями.  Прямо  под  молоток.
Так бы ему и залепил! Я ловил равновесие, опираясь локтем о шкаф. Я боялся
упасть. Упаду,  тогда  -  все.  Мускулы  одеревенели.  Здоровенные  гвозди
входили,  как  в  масло.  -  Валентин  Сергеевич...  -  проникал   снаружи
надоедливый кислый голос. Маргарита не успокаивалась. Я ударил в последний
раз и автоматически спрыгнул, чуть не перевернувшись вместе с  табуреткой.
Дело было сделано. Транспарант висел вкривь и вкось, по  периметру  огибая
кабинет, серебристые шляпки оттягивали его зигзагом, верхняя кромка ужасно
пузырилась, а один конец, не поместившись, просто болтался в воздухе, - но
он все-таки  висел,  и  большие  печатные  буквы  возвещали  с  малинового
полотна: "Партия - наш  рулевой!"  -  Вот  теперь  мы  в  безопасности,  -
удовлетворенно сказал шеф. - Только немного кривовато, как ты  думаешь?  -
Обойдется, -  ответил  я.  -  И  над  дверью  остается  какая-то  щель.  -
Небольшая, - ответил я. - Если - щель, то _о_н_и_ могут сюда  просочиться,
- озабоченно сказал шеф. - Ну и наплевать, -  сказал  я.  -  Наплевать?  -
спросил шеф. - Наплевать! - сказал я. И отбросил молоток, потому  что  мне
действительно было наплевать на все на свете.


     Мотоциклы шли лавой. Как ревущие дьяволы.  Одинаковой  гордой  марки.
Одного темно-красного цвета. Цвета крови. Это называлось - Кагал.  Если  -
шестеро в  ряд.  Будто  шесть  пулеметов.  Глушители  у  них  были  сняты.
Извергался вонючий дым.  Улица  была  узка  для  них.  Но  они  благородно
пренебрегали. Раскаленные бока их касались друг друга. Механический грохот
и треск. И сверкающий выгнутый никель деталей. Черные кожаные куртки. Очки
- в половину лица. Одинаковость. Сила. Натиск. Из витрины-окна было видно,
как они, вырастая в размерах, бодро выскочили  на  площадь  и  рассыпались
шестернею веера -  точно  вкопанные,  замерев  у  тротуара.  Одновременно.
Кажется, дрогнуло само здание. - Не смотри на них, - возбужденно  прошипел
Карась. - Почему? - Потому что они этого не любят...
     Первым возник Коротышка, рыжий и конопатый.  Стриженный  под  колючий
бобрик. Со стоячим воротником. Очень плотный. Квадратный. На расставленных
утиных лапах. А за ним - еще пятеро. Команда. Тоже -  стриженые,  наклонив
черепа. Вероятно, комсомольцы. Жутковатая окаменелость распространилась от
них. Будто паралич. - В очередь! - пискнул кто-то.
     Коротышка поднял палец:
     - Ветеран, - снисходительно  обронил  он.  Переваливаясь,  подошел  к
раздаче - оттеснив стоящего: Вале  наше  почтение.  Шесть  комплектов!  На
шестерых. -  Обернулся  и  вытаращил  глаза,  крашенные  изнутри  небесной
голубизной: Шьто?.. Удостоверение показать?.. - Граждане за барьером зябко
подобрались.   Коротышка   подождал   неприязненную   секунду   и   махнул
подскочившему сзади верзиле, у которого на щеке была  нарисована  стрелка.
Стрелка и неровный кружочек. Черной липучей краской. - Забирай! - А другой
верзила, шевеля на  лице  угрями,  изогнулся  перед  столиком  у  засохшей
пальмы:
     - Извините, пожалуйста, вас тут не сидело...
     На мизинце у него покачивались очки. Три дородные женщины в  открытых
платьях, только что ожесточенно болтавшие, вдруг зажглись пятнами и начали
синхронно вставать, прижимая раздутые сумочки к груди.
     - Не туда, - так же вежливо объяснил верзила. Растопырившись,  словно
клоун, показал рукою на выход. - Во-он в ту сторону...
     Все три женщины засеменили  на  улицу.  Тогда  верзила  непринужденно
уселся, ощущая внимание, и задрал нескладную ногу - на ногу:
     - Офици-янт!..
     А пока образовавшаяся посудомойка убирала со  стола,  бормоча  что-то
неодобрительное, выщелкнул из пачки длинную тонкую сигарету.
     - Не смотри на них, - опять прошептал Карась.
     Видимо, по мне было заметно.  Даже  наверняка  -  заметно.  Я  крошил
пересохшую   корку   хлеба.   Государство   трудящихся.    Справедливость.
Народовластие. Вот он, народ! Жмутся, как цыплята к наседке. Кажется, чего
проще? Этих подонков шестеро. А в столовой,  наверное,  человек  тридцать.
Два десятка здоровенных мужиков. Не больные ведь?  Не  больные.  Взять  за
шиворот  и  выкинуть.  К  чертям  собачьим!  Распатронить   по   тротуару.
Растоптать. Заколотить на четыре метра. Чтобы уже не  поднялись.  Пока  не
поздно. Пока _э_т_и_ еще, как следует, не проросли.  Пока  не  укоренились
по-настоящему и не сплелись в глубине  корнями.  Пока  не  нашли  Хозяина.
Справедливость. Народовластие. Нет! Будут нюхать. Будут жаться и  отводить
глаза. Будут  упорно  _н_е  _з_а_м_е_ч_а_т_ь_.  Потому  что  уже  привыкли
ежедневно глотать дерьмо. И купаться  в  дерьме.  И  учиться  дерьму  -  у
дерьма. Никого  уже  ничто  не  колышет.  Лишь  бы  не  меня.  Государство
кастратов. И я тоже - кастрат. Подойди и скажи. Вон тому, с угрями. Кто-то
должен сказать. Вон тому, с угрями. Изобьют? Изобьют.  И  пускай  изобьют.
Боли я не боюсь. Вру, боюсь. Но боюсь не настолько.  А  чего  я  боюсь?  Я
боюсь унижения. Потому что - по морде. Потому что -  взашей  и  в  поддых.
Потому что - ногами по ребрам. Буду валяться, как грязь. Ни единая сволочь
не пикнет. Вытрут сопли. Дерьмо.  Замдиректора  вызовет  милицию.  Или  не
вызовет. Вот что  невыносимо.  Унижение.  И  беспомощность.  Наглое  тупое
зверье. Можешь? Не можешь. А не можешь - сопи в тряпочку.
     Машинально я  составлял  еду  на  поднос.  Крупнотелая  седая  мегера
отстучала мне чек на кассе. Было очень противно. До дурноты.  Будто  стадо
гусей, гоготали за спиною мотоциклисты: Просим... Просим...  Пожалуйста...
- А высокий девичий голос умоляюще отвечал им:  -  Не  надо,  ребята...  -
Раздавались какие-то шлепки. Но меня это уже не касалось. Вообще ничего не
касалось. Оживленный Карась подзывал меня из угла,  где  висела  табличка:
"Приносить и распивать спиртные напитки..." За  соседним  столиком  так  и
делали, прикрываясь полою пиджака. Впрочем, не особенно прикрываясь. Ну  и
хрен с ними!
     Карась сказал:
     - Плохо не то, что появился рак. Плохо  то,  что  он  появился  днем.
Демоны    стали     появляться     днем.     Это     свидетельствует     о
п_р_о_н_и_к_н_о_в_е_н_и_и_.  Нуприенок  то  и  дело  докладывает:   группы
оборотней собираются на окраинах. Люди-волки. И люди-кабаны.  Нападают  на
дома в  Горсти  и  похищают  детей.  Зачем  им  дети?  В  полночь  ребенок
возвращается. Там же - Красные Волосы, поднимающиеся до небес. Окунувшийся
в них превращается  в  орангутана.  Козы  дают  "айгешат"  вместо  молока,
вызревают плавленые сырки на огородах, толстый  Зеленый  Змей  прячется  в
лопухах, подкарауливая алкоголиков.  И  -  осадки  из  пятнадцатикопеечных
монет. И - пузатые глупые индюки, говорящие по-немецки. То есть, периферия
выходит из-под контроля. А на Красноказарменной сегодня провалилась земля.
Жук-древоточец с еврейским шнобелем высунулся оттуда и ведет антисоветскую
агитацию. Совершенно открыто.  Нагло.  Требует  выезда  в  Израиль,  чтобы
воссоединиться с семьей. Что-то там о правах человека. Разумеется, квартал
оцеплен. Жители выселяются. Наконец, получила  распространение  легенда  о
Гулливере. Гулливер и Младенец. Дескать - Второе Пришествие. Страшный Суд.
Трубы.  Ангелы.  Саранча.   Представляешь,   если   -   воскреснут   вдруг
погребенные? -  Он  потыкал  вилкой  в  котлету  с  зеленоватым  оттенком.
Ослепительно улыбнулся. - Мы  сползаем  к  _с_л_о_м_у_,  Борис.  Медленно,
постепенно - сползаем...
     - Это инструктаж? - спросил я. И Карась наклонился вперед,  выставляя
початок зубов.
     - Где-то находится источник, - сказал он. -  Постоянный.  Ровный.  Не
очень интенсивный.  Видимо,  точечный.  Единственный.  Иначе  бы  все  уже
полетело к черту. Так полагает Часовщик. А Часовщик  редко  ошибается.  Он
специалист. Постоянный, ровный источник  возмущения,  который  приводит  к
вариациям и к смещению всего Хроноса. Персонифицировать  его  не  удается.
Ч_и_с_т_к_а_ - явление вынужденное. Может быть, - подполье, самиздат. Меры
будут ужесточаться...
     Он брезгливо выловил из тарелки что-то шевелящееся и бросил  на  пол.
Суп был несъедобный, белесый. Запах преющих тряпок  исходил  от  него.  По
краям до сих пор бродило кипение, а в разваренной густоте друг  за  другом
ныряли разноцветные тупые обмылки. Видимо,  -  процесс  окисления.  Ложка,
опущенная туда, выделяла шипящий газ. Плавали какие-то  неприятные  нитки,
клопяные пятна олифы. То есть, годилось для дезинфекции. Или - как  боевое
ОВ. Что-нибудь нервно-паралитическое. Я с утра ничего не  ел.  Но  котлеты
были из гуталина, а пюре представляло собою опилки, щедро политые мазутом.
Это был  действительно  гуталин  и  действительно  -  натуральные  опилки,
вероятно, собранные  на  ближайшей  фабрике.  Очень  серые.  Очень  сухие.
Две-три мелкие щепочки не оставляли сомнений.  В  качестве  гарнира  имела
место плитка столярного клея, сколотая по  ребру.  Данному  блюду  в  меню
соответствовала строка: "Биточки любительские н/й". - Что значит "н/й"?  -
спросил я. - Это значит - "на йодоформе", - ответил Карась. - Готовят  они
отвратительно. Ешь! Или, по крайней мере, делай вид, что ешь.  Нам  нельзя
выделяться. Сам виноват. Могли бы обедать в горкомовской  столовой.  -  Он
прихлебывал керосин из стакана, где на дне  танцевали  полукруглые  дольки
резины. Это называлось - "компот". Он все время причмокивал и улыбался.
     Я ответил ему:
     - Какой свободы они хотят? Свободы ненависти? Свободы насилия?  Чтобы
право  рождалось  непримиримостью  пистолета,  а  судьба   человека   была
определена разноцветьем хрустящих банкнот? Апология индивидуализма? Деньги
и оружие! Они хотят  разодрать  наше  общество  на  группы,  ощетинившиеся
враждой. Захохочут гиены, волки в бронежилетах будут рыскать  по  городам,
раздвоится луна, и стремительный блеск ее смертью вытянется от приклада до
цели. Верую в Будду, верую  в  Магомета,  верую  в  Христа.  Желтые  пятки
Хираяма Ницукути озаряют мне путь. Я выбрасываюсь из пылающего небоскреба.
Все люди - братья. Кроме тех, кто верит иначе. Возлюби ближнего своего. Но
- убей, если он захочет твоей любви. Расколи  пополам  отвердевшее  Яблоко
Земное и ложись отдыхать. Потому что рассвета уже не будет. В сердце твоем
-  Сатана.  Поднимаются  дремучие  частоколы.  Плюрализм,   как   кислота,
разъедает общество. Свастика  на  тяжелых  знаменах.  Золотое  высокомерие
Иерусалима. Мы такой свободы не примем. Мы - советский народ.  Государство
социализма предполагает полное единство идеологии. Добровольное и всеобщее
равенство. Регулируемость. Коллективизм. Идеалы, зовущие нас,  сияют,  как
ледяные вершины. Мы идем к коммунизму. Мы отказываемся от  личной  свободы
ради  свободы  для  всех.  Символ  веры:  народ,  а  не  личность.  Символ
демократии:  абсолютная  правота  государства.  Партия   -   это   совесть
современной эпохи. Дни и ночи думает о  нас  выдающийся  товарищ  Прежний.
Спасибо ему! Именно он воплощает сегодня наши духовные устремления...
     Меня  слегка  подташнивало  от  вранья.  Металлический  привкус,  как
болезнь,  растекался  по  горлу.  Но  наверное  я  говорил  все  хорошо  и
правильно, потому что Карась удовлетворенно кивал,  пережевывая  резину  и
выплевывая на тарелку черные зернышки антрацита.
     - Сойдет, - наконец, решил он.  -  В  качестве  основы  мировоззрения
вполне приемлемо. Только меньше  эмоций.  Меньше  эмоций.  Надо  тщательно
следить за собою. Прорываются - сарказм, пародийные интонации.  Это  может
тебе повредить. И хотелось бы большей определенности при  оценке  товарища
Прежнего. Деятельность его на благо социализма носит исключительно  важный
характер.  -  Он  немного  прислушался  и,   не   поворачиваясь,   вскинул
гуттаперчевые брови. - Однако...
     Однако,  ничего  не  происходило.  Как  всегда  -  _н_и_ч_е_г_о  _н_е
п_р_о_и_с_х_о_д_и_л_о_. Просто шестиглавый Кагал закончил обедать и теперь
выгребался из-за стола, резкими веселыми пинками опрокидывая  на  прощание
стулья. Руки они вытирали о пальму. Бодро  и  коротко  матерились.  Каждый
парень прежде, чем отойти,  сыто  цыкал  слюною  в  нагромождение  грязной
посуды.  Видимо,  это  был  отработанный  годами  ритуал.  Танец  дикарей.
Проходя, они, также по очереди, гладили по спине какую-то женщину,  нервно
окаменевшую над салатом. - Цыпа... - ласково говорили они  ей.  Угреватый,
изображая томление, даже поцеловал в висок. Женщина как  бы  не  замечала.
Яркое лицо ее превратилось в маску, а расширенные глаза потемнели. Ложечка
вибрировала  однотонную   дрожь.   Кто-то   гаденько   хохотнул.   Громкие
жевательные звуки наполняли столовую. Полыхало солнце.  Парни  чувствовали
себя неуязвимо. А чего им  бояться?  У  дверей  они  столкнулись  с  неким
тщедушным  черноволосым  человеком,  который  не  успел  посторониться,  и
передний верзила тут же, выпендриваясь, загородил ему дорогу:
     - Сева, он меня толкнул...
     Человек, похожий на грача, хотел было нырнуть  обратно,  но  его  уже
обступили  сплошною   стеной,   и   веснушчатый   голубоглазый   Коротышка
по-хозяйски раздвинул спины:
     - Шьто такое?..
     - Сева, он нас не уважает...
     - Етот? - спросил Коротышка.
     - Етот...
     Тогда Коротышка неожиданно, двумя сильными пальцами ухватил  человека
за нос и принялся размашисто водить его из стороны в сторону, нагибая чуть
не до земли и неторопливо, назидательно приговаривая:
     - Что же ты, паскуда, обидел моего лучшего друга?.. Или ты,  паскуда,
не знаешь, что моих друзей обижать нельзя?..
     Человек, как мочалка, болтался на его руке, - жутко корчась и истекая
мычанием.
     Я внезапно узнал его.
     Это был Идельман.
     - Сиди! - приказал мне Карась.
     Я и так сидел. Меня это не касалось. Сквозь сияние бокового стекла  я
отчетливо видел милиционера, который  смотрел  в  нашу  сторону,  а  потом
отвернулся и лениво зашагал прочь. Сапоги его загребали пыль.
     Н_и_ч_е_г_о_ н_е _п_р_о_и_с_х_о_д_и_л_о_.
     Застучала мотоциклетная пальба, и Кагал шестернею покатился  к  реке,
оставляя за собой клубы дыма.
     - Сволочи! - простонал Идельман.
     Он выхаркивал кровь и  сопли,  жутко  размазанные  по  лицу.  У  него
подгибались колени. Он не обращался ни к кому конкретно, и никто конкретно
ему не отвечал.
     Потому что - _н_и_ч_е_г_о _н_е _п_р_о_и_с_х_о_д_и_л_о_.
     Плотный обветренный мужчина с оттопыренными ушами, из которых торчала
щетина,  опустился  напротив  меня,  выставляя  с  подноса   разнообразные
тарелочки и тарелки.
     Видимо, большой любитель поесть.
     - У меня сын точно такой же. Подонок, - сообщил он, кивая на выход. -
Выбрил себе половину головы, губы -  накрашенные.  Собираются  в  каком-то
подвале. Музыка, девки. Сталина на них нет. Расстрелять бы человек пятьсот
- враз бы успокоил