лимона.   И
наличествовала,  конечно,  икра  -  выделяясь  янтарной  зернистостью.   И
коричневый гусь, расставляющий ноги, был обложен морщинистым  черносливом.
Сыр, язык, помидоры. Лида, кажется, перестаралась. Здесь хватило бы рыл на
пятнадцать. По крайней мере. Я накладывал себе сразу из  нескольких  блюд.
Придвигая  и  пробуя  одновременно.  Первый  раз  за  весь  этот   трудный
томительный день мне досталось - нормально поесть. Я боялся, что не успею.
- Тише, тише! - шептала мне Лида. Но я все-таки торопился. Время праздника
было  уже  на  исходе,  и  соседка,  огромная  Слон-девица,   прислоняясь,
затягиваясь, повторяла немного презрительно: - Что мы,  собственно,  жрать
сюда собрались?.. - Чуть прикрытое тело ее выпирало.  Бедра  распахнулись,
накрыв собой стул. Она смотрела спокойно  и  очень  трезво.  Собрались  мы
сюда, конечно, не жрать. Портативный кассетный магнитофон  в  углу,  будто
жилы, вытягивал длиннейшие ноты. И беззвучно  крутил  изображение  цветной
телевизор. Что-то  пляшущее,  молодежное.  Так  что,  вечер  был  в  самом
разгаре. Застоявшийся Тофик уже облапил  Надин  и,  барахтаясь,  с  пьяной
настойчивостью,  хамовато  расстегивал  ей  пуговицы  на   блузке.   Надин
отбивалась, но не очень упорно. Проглянул черный лифчик, слегка  загорелый
живот, золотистая опушь над поясом джинсов.  -  Всо  снымай,  всо  снымай,
танцюй на столе... - бормотал пьяный Тофик. - Как в Азмире... Бахчони,  ты
помнишь Азмир?.. - Ну канэчно, Тофар Шахбердыевич, - отвечал  ему  гладкий
Мунир. И восторженно цокал. - Харошие место Азмир!..  Очинь  вэсило  било,
карсиво било... А какые там малчыки!.. Нэжние!.. Зказка!.. -  Он,  в  свою
очередь, ловко прихватывал Джеральдину. Даже, кажется, с большим  успехом.
Неожиданно вытянул лифчик и бросил его на  стол.  Тут  же  клапаны  платья
разъехались и вылезли груди: очень маленькие и очень крепкие, с  загнутыми
наверх сосками. Джеральдина при этом нейтрально помаргивала. Будто все это
происходило  не  с  ней.  То  есть,  -  длился  _к_р_у_г_о_в_о_р_о_т_.   Я
почувствовал, как  бедро  Слон-девицы  тяжело  приникает  ко  мне.  Жарко,
медленно и однозначно. А еще  она  подняла  округленную  четкую  бровь,  -
намекая. - Если хочешь - пожалуйста, - сказала мне Лида. - Зульфия  -  это
нечто особенное. Темперамент, объемы.  Так,  во  всяком  случае,  говорят.
Лично я против ничего не имею. Это, кажется, есть и в сценарии. Так что ты
- работай смелей, не стесняйся...
     Разумеется, я не стеснялся. Да  меня  никто  и  не  спрашивал.  Сетка
мелких  переплетенных  извилин   появилась   на   потолке.   Как   обычно,
разламываясь. Просунулись в трещины локоны Красных Волос. Хронос,  видимо,
доставал уже и сюда. Только здесь они были не красные, а зеленые. Концы их
свернулись колечками. Впрочем, это не имело значения. И донесся  печальный
стихающий залп. Вероятно, от  дальних  Карьеров.  Где  заваливали  трупами
лопухи. _Л_и_к_в_и_д_а_ц_и_я_ в городе продолжалась.  Это  тоже  не  имело
значения. _Н_и_ч_е_г_о_ не имело значения.  Я  проваливался  в  тартарары.
Слон-девица прогнулась, и молочная спелость  грудей  разом  вывалилась  из
платья. Отлетели тугие застежки.  Пеной  схлынули  кружева.  Выбраться  из
таких  объятий  было  немыслимо.  Бушевала  и  грелась   голодная   плоть.
Темперамент, объемы. Губы, плечи, спина. Купола  развитых  ягодиц.  Словно
поршни, ходили могучие бедра. Я слегка задыхался. Оголенные руки в экстазе
сдавили меня. Избавления не было. Слон-девица оказывалась со всех  сторон.
Отогнулся рукав. Краем  глаза  я  видел,  что  на  часах  уже  -  половина
десятого. Половина десятого! Было ясно, почему _о_н_и_ так спешат.  Потому
что уже - половина десятого. День рожденья. _Р_а_з_р_ы_в_.  Пир  во  время
чумы. Хронос!  Хронос!  Ковчег!  Открываются  бездны,  цветет  бледноликий
чертополох. Вероятно, Фаина уже не очнется  сегодня.  Я  ведь  должен  был
именно здесь познакомиться с ней: "Ах, позвольте, позвольте!..  -  Ну  что
вы, естественно!.." И в дальнейшем она меня вытащит - не давая сожрать. Но
Фаины, по-видимому, сегодня не будет. И, по-видимому, уже не  будет  меня:
Гулливер,  черный  крест  на  холме,  гвозди,  проволока,  тень  распятия,
картофельная ботва. Значит, началось выпадение эпизодов.  Это  плохо,  что
началось выпадение эпизодов. Это плохо и страшно. Теперь я  остался  один.
Правда - Лида. Но с Лидой, по-видимому, заканчивается. Кстати, где  сейчас
Лида?  Я  бессмысленно  трепетал.  В  голове  колыхался  туман  опьянения.
Слон-девица  невнятно  шептала:  Страшный  Суд...  Золотые  следы...   Кто
окрасится кровью - того не поглотит  огонь...  -  Негритянские  бельма  ее
закатывались. И блестела сквозная открытость зубов.  А  на  мочке  краснел
отпечаток укуса. Речь, наверное, шла о спасении.
     Только почему -  Слон-девица?  Никакой  Слон-девицы,  разумеется,  не
было. Это говорила  мне  Джеральдина,  -  восседая  на  стуле  и  небрежно
закуривая. Патлы  солнечным  нимбом  вздымались  над  ней.  В  ямке  горла
созвездием рдела прыщеватость. В комнате был  совершенный  бардак.  Рюмки,
перья, раскиданные подушки. Чей-то скомканный галстук намокал в огурцах. А
на узком диване, прикрытые пиджаком, беззащитно и нежно светились обросшие
ляжки Мунира.
     Сама Джеральдина была -  абсолютно  раздетая.  Некрасивая.  Тощая.  С
сигаретой во рту.  И  качала  ступней  с  отвисающим  шлепанцем.  А  когда
убедилась, что я прихожу понемногу в себя, то спокойно и медленно опустила
колено.
     - Хочешь? - вскользь предложила она. И - не слыша ответа, сказала.  -
Напрасно не хочешь. Я  могу  быть  полезной.  Ты  это  учти.  А  случайные
о_т_к_л_о_н_е_н_и_я_ - поощряются. Между прочим, ты, кажется, ищешь донос?
Так бумаги - на тумбочке, под телевизором...
     И она показала - густым педикюром  ногтей.  Лак  алел,  будто  кровь,
омочившая пальцы.
     Я невольно осекся:
     - С чего ты взяла?
     И тогда Джеральдина пожала плечами.
     -  Как  -  с  чего?  Сценарий,  круговорот.  Или  ты  полагаешь,  что
д_в_и_ж_е_ш_ь_с_я_ самостоятельно? - Две секунды, прищурясь,  она  изучала
меня, а потом вдруг заперхала хриплым противным смешком. Как  змея.  -  До
чего же ты все-таки глуп...
     Заостренные груди ее дрожали. А  в  подвздошье,  стянувшись,  темнело
коричневое пятно.
     Вероятно, не следовало обращать внимания.
     Я пошарил на тумбочке и действительно обнаружил бумаги. Точно  жгучая
молния опалила меня. Вот оно,  -  крупным  почерком,  на  трех  папиросных
страницах:
     "...выше среднего. Глаза - водянистые, голубые. Нос  -  приплюснутый,
широкой неправильной формы. Уши - круглые. Лоб - с небольшими  залысинами.
Череп - скошенный.  Волосы  -  светло-каштановые.  На  контакт  согласился
довольно охотно. Расхождения  со  сценарием  -  не  более  четырех  минут.
Предварительное собеседование - в кафе. Адрес: Кирочная - 24.  Наблюдения,
тайной записи - не было. При контакте держался непринужденно.  Чрезвычайно
свободно рассказывал о себе. Компромат в биографии,  однако,  не  выявлен.
Вероятная болевая точка -  ребенок.  К  деньгам,  видимо,  равнодушен.  Не
выказывал особого пристрастия к алкоголю, не  имеет  поддержки  в  верхах.
Цель работы ограничена командировкой. Никаких элементов прикрытия  -  нет.
По характеру  -  общительный,  легкий.  К  женщинам  проявляет  повышенный
интерес. Вся дальнейшая разработка поэтому велась на "объекте" Дровяная  -
14. Не сразу  пошел  на  интим.  Колебания,  видимо,  связаны  с  излишней
поспешностью.  Был   предложен   обычный   экспресс-вариант.   Сексуальные
аномалии,  к  сожалению,   не   присутствуют.   Из   набора   возможностей
предпочитает "наив". Тем не менее, выявлены некоторые доминанты.  Волевого
начала  в  характере  нет.  Честен.  Слаб.   Не   способен   к   реальному
сопротивлению.  Поведение  в  обществе  по  типу  -  "интеллигент".   Мера
принципов  -  чисто  интуитивная.  Безотчетно   выходит   на   компромисс.
Нерешителен.  Робок.  Активность  в   политике   исключается.   Безусловно
отсутствует самоконтроль. В экстремалях  часты  непредсказуемые  поступки.
Вероятно,  сохраняется  остаточная  мораль.  При   попытках   давления   -
отчетливая настороженность. Защищенность сознания  относительно  невелика.
Это,  видимо,  тоже  -  _о_т_к_р_ы_т_а_я_  болевая  точка.   Вероятно,   -
достаточно  превентивных  мер.  В  крайнем  случае  -  простое  физическое
воздействие..."
     Мягкий тонкий листочек трепыхался у меня в руках. Текст был абсолютно
другой, только это не имело никакого  значения.  Вообще  _н_и_ч_е_г_о_  не
имело значения. Крылья Хроноса шелестели над головой.  Распадался  Ковчег.
Продолжалось смещение эпизодов. Покрасневшая Лида неожиданно появилась  из
ванной и стянула цветастый домашний халат, с  отвращением  бросив  его  на
спинку стула.
     - Ты - слабый, слабый, слабый человек, - очень быстро сказала она.  -
Ты все время спотыкаешься на мелочах. Вероятно бы следовало отправить тебя
в Листвяги. Если бы тебя возили в Листвяги, ты бы перестал спотыкаться  на
мелочах. В этом смысле Листвяги  приносят  прозрение.  Начинаешь  иначе  и
думать, и двигаться. Потому что _о_н_и_ делают  с  нами  все,  что  хотят.
Понимаешь: _о_н_и_ делают с нами все,  что  хотят.  Мы  для  них  -  будто
гусеницы или сороконожки. Пауки,  насекомые,  мелкие  твари.  Одураченные,
ползающие в щелях. Бесконечно тупые, безглазые. Ты  ведь  не  пожалеешь  -
сороконожку? А _о_н_и_, точно боги, царят над  нами.  Все  в  этой  стране
принадлежит только _и_м_. Земли, воды, растения.  Жизнь,  судьба,  -  даже
воздух, которым мы дышим. Это _о_н_и_ устанавливают для нас  законы.  Сами
о_н_и_ им  не  следуют,  но  зато  устанавливают  для  нас.  Чтобы  мы  не
выкапывались из щелей. Все - для тихих безмозглых сороконожек.  И  поэтому
нельзя спотыкаться на мелочах. Эти  мелочи  рубят,  как  гильотина.  Лучше
просто - скользить, и скользить, и  скользить.  Поворачиваясь  меж  лезвий
согласно всем  правилам.  Вот  тогда  возникает  пространство,  где  можно
существовать. Пусть и боги, и гусеницы существуют отдельно!..
     Две ее последние фразы сорвались на  крик.  Если  можно  назвать  это
криком: был все-таки шепот. А потом  она  изогнулась  и  дернула  ленту  с
закрутки  волос.  Точно  сноп  развалились  густые,  чуть  влажные  пряди.
Натянулись суставы. Обозначился женский рельеф.  Мох  и  сырость  призывно
темнели в подмышках. Оторвалась случайная капля и, как искра, -  сверкнула
по животу.
     - Так  чего  же  ты  ждешь?  Ты  же  знаешь,  что  времени  почти  не
осталось!..
     - Не хочу, - неприязненно вымолвил я.
     И у Лиды в глазах шевельнулась тревожная грубая тяжесть.
     - То есть, как - "не хочу"?
     - А вот так.
     Полыхал сумасшедший закат.
     Очень  злобно  и  бережно  она  взяла  меня  за  рубашку...  Вынуждая
подняться:
     - То есть, как - "не хочу"?.. - Ты ведь тоже погибнешь. - Из-за  этих
бумажек?.. Я прошу, умоляю тебя: это - верная смерть!..
     Лида стояла ко мне почти вплотную. У нее потемнели костяшки на сгибах
фаланг.  Поперечины,  складки  исчеркали  матовость   кожи.   А   из   век
распустились сухие цветочки морщин.
     - Нет!.. Нет!.. Нет!.. Все, что хочешь, но только не это!!!..
     Я напрягся и медленно оттолкнул ее.
     Я толкнул ее вовсе не сильно, но  она  почему-то  попятилась.  И  все
пятилась,  пятилась,  пока  не  коснулась  угла.  И  сведенные   руки   ее
распахнулись.
     А сквозь стену немедленно выросли пряди Красных Волос. И, слипаясь  в
кольцо, обхватили ее за запястья. И такие же Волосы быстро опутали лоб.  И
ступни, и колени, и немощные предплечья. И широкие нити сомкнулись  вокруг
живота. Лида билась среди них, точно рыба, попавшая в сети.
     Точно глупая рыба.
     - Не надо!.. - стонала она. - Я  же  не  виновата!..  Прошу  вас:  не
надо!.. - И тянулась ко мне - извиваясь, противно скуля. - Помоги, помоги,
помоги!.. Помоги, я совсем задыхаюсь!..
     Голос  ее  переходил  в  пронзительный  визг.  Струйка  вязкой  слюны
закачалась на подбородке. А по телу, как сыпь, проступили вдавления пор.
     Продолжалось все это не больше секунды. Я рванулся, не  выдержав,  но
не успел.  Возрастное  перерождение  уже  закончилось.  Жалкая  коричневая
старуха, как паук, развалилась в углу, - ощетиненная многоножьем,  похожая
на больного карлика. Было ей лет под восемьдесят: череп просвечивал сквозь
седину, выпирали все кости, - отчетливо, как на скелете. И еще она  грызла
тугую  коросту  ногтей.  И  привычно,  безудержно   выплевывала   огрызки.
Желто-серые слезы текли из проваленных глаз.
     - Вот какой мальчик у нас в гостях, - сказала старуха.  -  Мальчик  -
добрый, хороший, он мне даст закурить. Мальчик,  дай  мне  окурочек,  я  -
бедная женщина...
     И умильно сложила ладони перед дощечкой груди. Слезы - капали, но она
их, по-моему, не замечала.
     Я невольно качнулся, ударившись  спиной  о  косяк.  Шторы  в  смежную
комнату были отдернуты. Там валялись  ботинки  и  скомканное  белье.  Пара
чьих-то штанов без затей пребывала на люстре. Волосатый  довольный  Мунир,
отдыхая, лежал на тахте, а на корточках перед  ним  примостилась  патлатая
Джеральдина. И - лениво работала,  сощурив  глаза.  Раздавались  протяжные
поцелуйные звуки.
     Было уже, вероятно, десять часов.
     - Мальчик, мальчик - хороший... - канючила из угла старуха.
     Точно Лида, я мелко попятился куда-то назад. И все пятился,  пятился,
пока не очутился в прихожей - попытавшись спиною нащупать  входную  дверь.
Но она вдруг сама, словно по  волшебству,  распахнулась.  И  в  проеме  ее
неожиданно появился Карась, и уверенно,  цепко  поддел  меня  пальцем  под
локоть.
     - Тебя ждут, - коротко сказал он.
     Саламасов  велел:  -  Давай  эту  сволочь  сюда!  -  Повернулся  всем
корпусом, скрипнув зубами.  И,  не  сдерживаясь,  вдруг,  как  помешанный,
закричал: - Что стоишь?!.. Ты видишь - напиток кончается?!..
     Изогнувшись, будто скобка, гуттаперчевый Циркуль  тут  же  быстренько
подскочил к нему и налил на две трети светлой жидкости из графина, а потом
стрекозою метнулся за дверь  и  через  секунду  вернулся,  -  пропотев  от
усердия, выталкивая перед собой взъерошенного жалкого Идельмана.
     Тот был полураздет, видимо, только что  из  постели:  мятый,  щуплый,
испуганный. На рубашке его не хватало трех пуговиц,  а  из-под  подола  ее
высовывались трусы.
     Значит, все-таки нашли Идельмана!
     Саламасов оглядел его с головы до ног и, хлебнув, отодвинул  граненый
стакан.
     - Что ты делаешь, морда еврейская? - с хриплой яростью сказал  он.  -
На кого ты свой шнобель  нацеливаешь?  Ты  забыл:  тут  тебе  не  Израиль.
Расплодились, понимаешь, как  вши.  Кормишь,  кормишь  вас,  защищаешь  от
трудового народа. Никакой благодарности - норовите еще и обгадить...
     Он пощелкал рабочими твердыми пальцами.  Даже  водка  его  не  брала.
Шпунт, маячивший - вгладь, за спиной, как-то мелко засуетился и  вложил  в
распростертую руку страницу, заполненную машинописью.
     - "В нарушение Советского законодательства,  -  прочел  Саламасов,  -
первый секретарь  Городского  Комитета  Партии  приказал  обустроить  себе
особняк в центре города, причем данная территория была ранее выделена  под
школу.  Таким  образом,  школа  построена  не  была.  А  оплачивалось  это
строительство  по  смете  горисполкома,   о   чем   есть   в   бухгалтерии
соответствующие документы.  Также  первый  секретарь  Городского  Комитета
Партии заставляет руководителей местных промышленных предприятий регулярно
выплачивать ему некое "вознаграждение", якобы за помощь и  консультации  в
деле организации работ. Каждое такое "вознаграждение" вручается лично:  от
размеров представленной суммы зависит благоволение первого секретаря.  Тех
же, кто не желает участвовать в "системе подарков", постоянно третируют, и
товарищ В.П.Саламасов угрожает им беспощадной  расправой,  утверждая,  что
его поддерживают непосредственно из столицы"...
     Саламасов закончил и медленно скомкал страницу. Бурой кровью набрякли
артерии на висках. Пальцы -  мяли  бумагу,  пока  она  не  превратилась  в
ошметок. И ошметок был сброшен коротким небрежным щелчком.
     - Так  кому  ты  продался,  еврейская  морда?..  Не  устраивает  тебя
Советская власть?.. Русский человек тебе не по  нраву?..  Значит,  гадина,
против народа пошел?..
     Под его немигающим взглядом Идельман переступил босыми ногами.  Точно
струны, прорезались жилы над кадыком.
     - А?.. Не слышу?.. - сказал Саламасов. - Или, может, отправить тебя в
подвал?..  Покажи,  покажи  свой  паршивый  язык...   Справедливости   ему
захотелось!.. Скажешь, плохо тебе жилось?.. На заводах вас нет - дармоеды,
нахлебники... Или, может, тебе - обрезание сделать?..
     Неизвестно откуда появились огромные  садовые  ножницы,  и  блестящие
лезвия их разомкнулись. Прокатился тоскливый скрежещущий звук.
     Этот звук как будто подтолкнул Идельмана. У  него  вдруг  задвигались
рыхлые корни волос.
     - Ненавижу вас!.. - тихо сказал он. - Делайте со мной, что  хотите!..
Ненавижу вас и ненавидел всегда!.. За трусливую подлость!.. За ложь!..  За
бесчеловечность!.. Ненавижу!.. Душил бы  -  своею  рукой!..  И  народ,  на
который вы вечно ссылаетесь, тоже вас ненавидит!.. Вы  послушайте,  что  о
вас говорят!.. Скоро ненависть эта прорвется - кровавыми пузырями!..
     Хищный согнутый нос его  заострился.  Чернотой  скопилась  щетина  во
впадинах скул. А глаза побелели до бешеной непрозрачности.
     Кажется, он был в беспамятстве.
     - Отключите его, - угрюмо сказал Саламасов.
     Будто ждавшие этой команды, Циркуль-Клазов и Суховей тут же  ринулись
с обеих сторон и, облапив тщедушную маленькую фигуру, быстро сделали с ней
что-то такое - отчего она сразу же переломилась  в  паху  и,  как  ватная,
начала оседать, - зажимаясь и корчась, икотно захлебываясь словами:
     - В-в-ва-а!.. в-в-ва-а!.. б-б-больно-о!..
     Темная пахучая лужа натекла между  ног.  А  колени  смыкались,  дрожа
волосатостью чашечек. Это был - август, эпоха социализма.
     - Покажите ему "Москву"! - велел Саламасов.
     Идельмана подняли, как дряблый мешок. Как мешок, под  которым  висели
гусиные лапки. И одна из них конвульсивно подпрыгивала.
     - Танцы!.. Танцы!.. - бессмысленно твердил он.
     Завершался определенный период _к_р_у_г_о_в_о_р_о_т_а_.
     Саламасов загреб со стола аккуратную стопку бумаг и с размаху швырнул
ее прямо в нахохлившуюся макушку. И бумаги взорвались, не долетев.
     - На! Сожри!..
     Лихорадочно  заиграла  музыка.  Худощавый,  высокий,  интеллигентного
облика человек в светлой бархатной куртке, с позолоченной лирой в петлице,
с волосами, рассыпанными по плечам, вероятно, художник, - тот что  вытащил
меня из-под поезда - волоокий, ленивый, надменный,  разогнулся  перстом  -
словно тыковку, выдернув за собою Дурбабину, и повел ее  в  паре,  лавируя
между столов - прижимая и мучая, изворачиваясь в немыслимом танго.
     Локти он отставлял с картинной красивостью. И  бесстрастно  укладывал
свое длинное тело чуть ли не до земли. Ошалевшая растерянная  Дурбабина  -
помаргивала. И сопела, запрокинув массивы лица.
     Было видно, что она здорово перепугана.
     - Я надеюсь, ты больше не будешь  валять  дурака,  -  прошипел  вдруг
Карась, появившись откуда-то сбоку.
     Собственно, я и не собирался.
     Мы топтались на узком пространстве, как стадо слонов.  Было  жарко  и
тесно, и слышалось какое-то хрюканье. Терлись бедра о бедра, и спины  -  о
мякоти спин. Чрезвычайно мешали столы, протянувшиеся от стенки до  стенки.
Гладь портретов тревожно взирала на нас. Электрический свет в  потолке  то
тускнел, то опять разгорался. Красный  сумрачный  отблеск  пульсировал  за
окном. Видимо, демоны захватили электростанцию. Город медленно погибал.
     Впрочем, это не имело значения.
     Озабоченная Фаина прильнула ко мне,