льняных волоска,  пропустите  меня,  расступитесь,  я
больше не выдержу! плоть от  плоти,  мне  только  поцеловать,  синий  мед,
красный сахар, дремотно текущий в артериях, заусеницы,  ногти,  чешуйки  и
волоски, жаркий пульс, пробивающийся от  самого  сердца,  как  печально  и
редко спускается он по руке, о! чудесное легкое быстрое прикосновение,  от
которого кровь  пузырится,  вскипая  волной,  и  звенят,  натянувшись  как
струны, все жилы по телу, тихо  лопаясь,  мучая  и  щекоча,  скоро,  скоро
пронзит эту кожу железо, раздирая покровы и  мышцы  свои  острием:  Черный
Крик, будто пламя, взлетит над равниной,  и  прольется  на  землю  шипящая
кровь, будет больно, но это и есть -  спасение,  есть  спасение  тем,  кто
поднимает Его: бревна, холм, молоток, провода, изоляторы...  Я,  наверное,
падал, а потом поднимался опять - где? когда? хорошо,  что  не  затоптали,
спекся жжением и нытьем ушибленный бок, пальцы  были  испачканы  слякотным
черноземом,  по  ладоням  ползли  обезумевшие  муравьи,  я   бежал,   меня
подхватило течением, отклониться, свернуть, разумеется,  было  нельзя,  мы
катились вперед по распаханной  темной  равнине,  словно  стадо  животных,
спасающихся от огня, я все время, как пьяный, проваливался  между  грядок,
верещала от ужаса  картофельная  ботва,  превращаемая  ногами  в  какую-то
жидкую  кашу,  клубни  просто  вопили,  выпрыгивая  из  земли,   доносился
невнятный, но гулкий, надсадный обрывочный голос: - Есть хлеб черный,  как
смоль, называемый - Ложь... Есть хлеб белый, как лунь, называемый -  Страх
Великий... И едят эту ложь... И болеют от страха и  лжи...  И  выблевывают
обратно позорную красную мякоть... - Это, видимо, проборматывал  Гулливер.
Голова его свесилась в сторону, как у мертвого. -  Не  оглядывайтесь!..  -
крикнул отставший сержант. Или мне показалось? Но я все  равно  оглянулся.
Расступилась прозрачная хрупкая чернота, обнаружилась чаша - с  краями  по
горизонту, исполинская, мрачная, выполненная землей, а на  дне  этой  чаши
ворочался гибнущий народ, как удавом, обвитый сиреневой массой воды, точно
дым, полыхали над ним ошалелые птицы, и металась  крапива  -  раскинувшись
выше домов,  стрелы  пасмурных  молний  пронизывали  их  толщу,  заводская
окраина пропадала в дыму. Трое в Белых Одеждах уже нависали над городом, и
с ладоней их тек извитой золотистый туман, было видно,  как  он  сотрясает
отдельные здания, языки насекомых выплескивались из них, Хронос  корчился,
Ковчег  погружался  в  пучину,  вероятно,  сейчас  должен  был  простучать
камнепад, я очнулся - конечно, не следовало оглядываться, потому  что  все
тело немедленно стиснул озноб: плоский холм возвышался посередине равнины,
море грядок, как в зыбь, огибало  его,  а  на  сплюснутой  голой  верхушке
стояло нечто крестообразное, вероятно, в основе  своей  -  из  телеграфных
столбов,  ржавым  стонущим  плачем  зашлась  вдруг  могучая  проволока,  в
двухметровых спиралях которой я видел людей -  все  они,  как  сомнамбулы,
устремлялись к подножию, где уже разрастался отчаянный радостный вопль,  -
да, конечно, мне незачем было оглядываться, потому что все тело немедленно
стиснул озноб, я рванулся к  Нему,  но  меня  равнодушно  отторгли,  зомби
сдвинулись плотной горячей толпой, словно вспученный  клейстер,  наращивая
окружение. Черный  крик  раздувался  во  всю  поднебесную  ширь,  и  толпа
колыхалась, как спелые травы под ветром, запах пота и  тлена  душил  меня,
точно газ, и была в этом запахе явная безысходность, я  висел  на  покатых
податливых скользких плечах: - Пропустите меня!.. Подождите!.. Не  надо!..
- но мой голос тонул в какофонии плачей и мольб. - Гулливер!.. Гулливер!..
- шелестело над темной равниной, и еще шелестело: ...от хлеба по  имени  -
Ложь... И от горького хлеба по имени  -  _С_т_р_а_х  _В_е_л_и_к_и_й_...  -
изменить ничего уже было нельзя, громкий стук молотков раскатился по лысой
верхушке,  там  возились,  уродуясь,  с  бревнами  -  мать-в-перемать!   -
Невозможная боль вдруг пронзила мне оба запястья, разведя их с  чудовищной
силой над головой, и такая же боль опоясала обе лодыжки -  тронув  зубьями
влажные трубки костей, я, по-моему, грузно и медленно  поднимался,  дымный
город опять распахнулся передо мной, и взмахнули  перстами  Трое  в  Белых
Одеждах, и Живая Звезда разорвалась на тысячу искр, и тогда  вся  равнина,
задрав горизонт, опрокинулась...



                         10. УТРО СЛЕДУЮЩЕГО ДНЯ

     К городу я подошел, когда уже совсем рассвело. Сник промозглый туман,
и  молочные  дали  раздвинулись.  Засияла  в  прорывах  спокойная   летняя
голубизна. Солнце вдруг,  как  протертое  тряпкой,  очистилось.  Появились
откуда-то мелкие ватные  облака.  Поднялись  из  расщелин  земли  дрожащие
испарения. Зачирикали воробьи: суетясь, перепрыгивая  чехардой.  Запорхали
над пыльной дорогой какие-то пестрые бабочки. Я обсох и согрелся буквально
за десять минут. В неглубоком ручье, распластавшемся рядом  с  дорогой,  я
отмыл с сандалий налипшую серую грязь, а затем в роднике, находящемся выше
по склону, выскреб руки и сбрызнул водой лицо. Было тихо. И жутко.  Летали
в ручье водомерки. Мне все время казалось, что за  мной  кто-то  идет.  Но
дорога была  совершенно  пуста  и  безжизненна.  Только  плоская  ящерица,
выгнутая дугой, вдруг стремительно юркнула в щель меж двумя  валунами.  Да
еще шевелились в канаве у мостика лопухи.  Пересохшая  глинистая  тропинка
карабкалась  по  обрыву,  зерна  камешков  сыпались  у  меня  из-под  ног,
задохнувшись  на  середине  подъема,  я  оглянулся:   бесконечным   унылым
простором  тянулись  картофельные  поля  -  точно  выдавленные   в   земле
гигантской расческой, как зеленые гномики,  копошилась  на  грядах  ботва:
распрямляя помятые стебли, закапываясь  клубеньками,  я  не  мог  отыскать
холма, на котором лежал  Гулливер.  Он  совсем  затерялся  средь  вогнутой
пахотной шири. Но я чувствовал все еще привкус металла во рту, и -  болели
и ныли, вспухая, разбитые десны, и -  болели  и  ныли,  вспухая,  подложки
ногтей: гвозди, дерево, крючья,  испачканные  мазутом,  шпалы,  проволока,
хрустящий песок, скрип, который, казалось, пронзает окрестности, полуголое
жалкое тело, обвисшее на руках, ребра, впалый живот, посиневшие  кисти,  и
зрачки, заведенные мукой под арки глазниц. Он сказал: - Никогда ничего  не
получится. Потому что они по-прежнему ничего не хотят. Потому что на самом
деле они - боятся свободы. Их вполне устраивает такая жизнь.  Я  не  знаю,
зачем они меня призывали. Продолжается  это  -  уже  две  тысячи  лет.  И,
наверное, будет продолжаться до бесконечности... - Голова его мягко  упала
на грудь. Дыры в синих запястьях понемногу затягивались.
     Я взбежал по тропинке на самый верх. Вероятно, она представляла собой
дождевую промоину -  испещренную  множеством  четких  крысиных  следов.  -
Только не наступите, - когда-то сказал мне редактор. Но теперь я, не глядя
под ноги, наступал. Было ясно, что мне нечего опасаться. Я давно и надежно
включился  в  круговорот.  Мой  сегодняшний  день  в   точности   повторит
предыдущий. И потому никакие опасности  мне  не  грозят.  Надо  только  не
высовываться из сценария.  Не  высовываться  из  сценария  -  вот  и  все.
Собственно, я и не собирался высовываться. Я ведь слабый простой  человек.
И я знаю, что никакого _с_л_о_м_а_ не будет. Потому что унылые  зомби  его
не хотят... Старый  рубленый  дом  поднимался  из  сада,  за  забором  его
раздавалось похрюкивание и визг, полоумная курица, будто смерть,  носилась
над крышей, шлейфы перьев бесшумно тянулись за ней и  чертили  по  воздуху
падающие зигзаги.  А  в  распаре  акаций,  в  узорчатой  пестрой  тени,  в
переплете волокон, проточенных утренним солнцем, словно ведьма, под нимбом
роящихся мух, чуть живая с похмелья, стояла Железная  Дева;  как  мочалка,
висел на ней вылинявший сарафан, и блестела  кругами  металла  оправа  без
стекол. - Значит, бросил его? - пошатнувшись,  спросила  она.  И  рыгнула,
окутавшись  запахом  бормотухи.  -  Значит,  бросил,  смотался,  решил  не
жалеть?.. Ну и правильно. Лучше принять по стакану. Я  считаю,  что  самое
время - принять... Где-то тут у меня оставалась бутылка портвея... - И она
наклонилась, обшаривая кусты - разведя грабли рук,  покрытые  ржавчиной  -
дыбом встали  латунные  волосы  на  голове,  а  надраенный  посох  упал  и
покатился в канаву, из которой вдруг высунулась чья-то башка.  К  счастью,
демоны слепнут при солнечном свете.
     Я свернул в Дровяной переулок, а затем - на бульвар. Да,  я,  видимо,
мог уже ничего не бояться. Люди, зомби  и  демоны  были  мне  не  страшны.
Потому что я представляю собой частицу круговорота. Все дремотные силы его
охраняют меня. Восставать против них абсолютно бессмысленно. Это значит  -
восставать против себя самого. Я не думаю,  что  зомби  на  это  способны.
Страх Великий и Ложь, говорил  Гулливер.  Лично  я  не  способен  восстать
против Страха Великого. Точно так же, как я не  способен  восстать  против
Лжи. Я услышал далекий, но внятный  гудок  подходящего  поезда.  Вероятно,
семичасовой прибывал на вокзал. Я подумал, что иммигранты сюда - все  едут
и едут. Неужели что-то изменилось в стране? Нет, не верю. Везде  -  то  же
самое. Те же зомби, и тот же дремотный Ковчег,  те  же  демоны,  и  те  же
монахи, тот же Хронос и тот же круговорот.  Только  больших  масштабов  и,
следовательно, мощнее. Нет, не верю, все это - ерунда. Вероятно, сменилась
к_о_м_а_н_д_а_ - вот и посыпались. И теперь будут гибнуть в Карьерах,  как
мураши. Впрочем, мне сейчас было не до судьбы иммигрантов.
     Я  шагал,  торопясь,  солнце  било  мне  прямо  в  глаза.  Попадались
навстречу угрюмые хмурые лица. Закипала,  по-видимому,  обычная  кутерьма.
Август, раннее утро, эпоха  социализма.  Примостился  в  начале  проспекта
газетный киоск. Исцарапанный, грязный, забитый  по  краю  фанерой.  Огибая
прохожих, я устремился к  нему:  Циркуль-Клазов  немедленно  отделился  от
пыльной  витрины  и,  почти  не  скрываясь,  приклеился  следом  за  мной,
лакированные ботинки его так и цокали, и  посверкивали  небесные  дымчатые
очки. Сердце у меня болезненно сжалось.  Страх  Великий  и  Ложь,  говорил
Гулливер. Мне сейчас предстояло - опять окунуться в сценарий.  И  тащиться
сквозь долгий кошмарный мучительный день. На  какую-то  долю  мгновения  я
даже заколебался. Страх Великий  и  Ложь,  говорил  Гулливер.  Я  прижался
спиной к кирпичной обшарпанной стенке. Кто-то тронул меня за рубашку, и  я
отскочил. На секунду мне вдруг показалось, что  вылезли  демоны.  Но  ведь
демоны были мне более не страшны, потому что я  все-таки  уже  окунулся  в
сценарий. И действительно это был всего-навсего киоскер. Он протягивал мне
из окошечка - свежий номер газеты...