отни  маленьких  луж  испещряли  ее
поверхность.  И  от  них  поднимался  дрожащий  белесый  туман.  Испарения
кислоты, как от едких аккумуляторов.  В  горле  остро  першило,  и  бронхи
горели огнем. Было ясно, что Хронос агонизирует.  Метрах  в  ста  от  меня
находились задымленные корпуса. Там ревело,  стонало  и  пыхало  медленным
пламенем. Удлиненные искры летели через меня. Вероятно,  пожар  на  заводе
еще продолжался. Сотрясаясь, вопил издыхающий тиранозавр. А в пространстве
меж этими корпусами метались фигуры. В робах,  в  ватниках,  с  тачками  и
мотыжьем.  Раскатилась  укладка  чугунных  болванок.  Трактор,  хрюкнувший
чадом, выперся из-за нее и заглох.  Матюгаясь,  посыпались  пэтэушники  из
кабины. Молодая учетчица, выросшая передо мной,  бодро  шмыгнула  носом  и
сипло сказала:  -  Растудыть  твою  так!..  Что  стоишь,  как  травинка  в
дерьме?.. Щас Епалыча позову, растудыть твою так!.. Он тебя расфиндрячит к
фуруруям!.. - Тут  же  кто-то  упер  в  меня  старую  тачку.  Подтолкнули,
поддали, и я побежал. Через силу, пошатываясь от усталости. Тачка  ерзала,
и ноги увязали в грязи. Все стекались к кирпичному  зданию  администрации.
Рядом с ним находился широкий открытый ангар. Под ребристыми сводами  было
не протолкнуться. Пахло дрянью и капало с выгнутых труб.  Словно  бешеные,
дрожали повсюду манометры.  Некий  мастер,  стоящий  на  ящиках  у  стены,
распрямлялся и бухал огромной киянкой. - Есть решение местного комитета!..
- выкрикивал он. - Утвержденное и поддержанное нашими коммунистами!..  Оно
прямо исходит из резолюции КПСС!.. "О  развитии  производительных  сил  на
современном этапе"!.. Коллектив дыромырного цеха претворит его в  жизнь!..
Нам, товарищи, оказано большое доверие!.. - Он захлопал - киянкой по жести
станка. И  в  ангаре,  как  чокнутые,  тоже  зааплодировали.  Будто  разом
зашлепали тысячи влажных ласт. Чей-то голос плеснулся из заднего ряда: - А
что думают по поводу сверхурочных работ?.. Мы выходим в  ночную,  нам  это
зачтется?.. - И ангар, ворохнувшись, встревоженно загудел. Но оратор опять
приподнял над собою киянку: - Все  в  порядке,  товарищи!..  Оплатится  по
тройной!..   Не   волнуйтесь,    работайте!..    Вопрос    согласован    с
администрацией!.. -  Он  послушал,  что  говорит  ему  сдержанный  молодой
человек, чуть брезгливо приткнувшийся к самому уху. А потом  унырнувший  в
какую-то заднюю дверь. - Все, товарищи!.. Исполним свой долг трудящихся!..
- И махнул, чуть не рухнув,  кому-то  на  дальнем  конце.  Щитовые  ворота
ангара со скрипом задвинулись. Отрезая все помыслы, лязгнул клыками засов.
Сразу стало темно, как в  могильном  подвале.  Лишь  две  лампочки  скучно
горели на шорцелях. И сквозь дрему окошка пылали багровые отсветы.  Мастер
крикнул: Епалыч!.. Давай, не  томи!..  -  Завизжали  тугие  присохшие  оси
штурвалов. - Идиоты,  -  сказал  я,  догадываясь  обо  всем.  -  Идиоты!..
Откройте!!.. Бегите отсюда!!!.. - Но по-прежнему, изменить ничего уже было
нельзя. Каша тел уплотнялась в привычном  рабочем  единстве.  Заскворчало,
загукало в недрах изогнутых труб. Засипело, закорчилось, квакнуло брызгами
пены. Адский свист провернулся, отжав вентиля. - Растудыть твою  так!..  -
сказали для ободрения. Изменить ничего уже было  нельзя.  Я  висел,  будто
килька, притиснутая соседями. Бело-дымная муть заклубилась у  горловин.  И
напор кислоты вдруг ворвался под крышу ангара...
     А затем поварешка опять подскочила до звезд.  И  ударила  -  прямо  в
поребрик, сшивающий перекрытия. Дождь заклепок сорвался с рифленых  углов.
Жестяное пространство ангара перекосилось. Я был выброшен в кучу сопревшей
листвы. Тонконогий паук, зашипев, приподнялся оттуда. И,  вращая  глазами,
упятился в дырку кустов. Я, по-моему, находился на самой  окраине  города.
То есть, даже не находился, а просто - лежал. Мордой в грязь, на  какой-то
вонючей помойке. Правый бок у распухал - тупо ноющим мокрым огнем. А скула
вплоть до шеи была беспощадно ободрана. И спеклись  обожженные  пальцы  на
левой руке. Дымно-красный костер полыхал в  костяке  палисадника.  Освещая
убогий разгромленный  магазин.  Вероятно,  такие  костры  полыхали  сейчас
повсюду. Город  стянут  был  вервием  тусклых  огней.  Допотопные  монстры
разгуливали по окраинам. То вытягивая, то сокращая хребет. Дрызг стекла  и
камней сопровождал их конвульсии. И рыдал умирающий голос под топотом ног:
Больно!.. Больно!.. Зачем вы меня!?.. Не надо!.. - И стихал,  оборвавшись,
уже навсегда. Я едва подтянул  под  себя  онемелые  локти.  Но  немедленно
кто-то, высовываясь, закричал: - Бляха-муха!.. А этот еще трепыхается!.. -
И косматое тело чудовища  всплыло  из  темноты.  Развернувшись  ко  мне  -
многоглазое и многорукое. Смрадом, злобой и алкоголем несло от  него.  Как
щетина, качались над туловом палки и факелы. Я поднялся с карачек,  потому
что не хотел умирать. Но  стремительный  точный  удар  отшвырнул  меня  за
канаву. Хрустнул зуб, разорвалась граната в мозгу. Я  плашмя  саданулся  о
твердые доски  забора.  Только  смерть  почему-то  замешкалась  -  там,  в
темноте. Заскрипела калитка и меня куда-то втащили. Я  буквально  свалился
на рыхлый холодный песок. А чудовище тут же завыло, заколотило по  доскам:
- Васька, тля, открывай!.. Ты кого бережешь?..  Открывай,  Васька,  тля!..
Недоскребок!.. Сучара немытая!.. - Но веселый  насмешливый  голос  ответил
через забор: - А вот это видал?.. Отойди, а  то  всех  продырявлю!..  -  И
сейчас же добавил, сбиваясь на шепот и мат: - Ну?..  Петюня!..  Ты  где?..
Зажигай!.. Не дрожи, как какашка!..  -  Что-то  чиркнуло  -  толщей,  всем
спичечным коробком.  Кувыркаясь,  взлетела  к  воротам  консервная  банка.
Светлый мертвенный купол  раздулся  на  той  стороне.  И  вдруг  лопнул  -
коснувшись колючего неба. Шандарахнуло  так,  что  посыпалась  ржавчина  с
крыш. Громом вышибло напрочь последние целые стекла. Я согнулся  и  сел  -
прикрывая от боли глаза. Парень в джинсах и свитере яростно усмехнулся:  -
Что?.. Очухался?.. Ночь еще впереди... Ты как будто  бы  из  начальства...
Лицо у тебя что-то знакомое... - И, достав папиросы, все также насмешливо,
громко сказал: - А неслабо мы их  гробанули!..  Робеешь,  Петюня?..  -  Но
приятель его, поднимающий дворницкий лом, вовсе не был  согласен  с  такой
постановкой вопроса. Он воткнул этот лом - и металл зазвенел на камнях.  И
в сердцах вытер руки, испачканные мазутом.  -  Вот  что,  Вася,  уваливать
надо, - сказал  он  с  тоской.  -  Надо  быстро  уваливать,  пока  они  не
вернулись... - С крыльца вдруг раздался крестьянский уверенный бас: -  Так
эть поздно уваливать... Уже окружили... - Парень в джинсах и в свитере тут
же присел. И, как кошка, бесшумно и мягко отпрыгнул. И в руках его  длинно
и  жутко  блеснуло  ружье.  А  Петюня,  нескладный  и  вздрюченный,  вдруг
повалился за камень. И забрякал  жестянками  -  видимо,  вкладывая  заряд.
Чертыхаясь, роняя. Но  было  действительно  поздно.  Что-то  вроде  тарана
ударило в плахи ворот.  Половинки  их  рухнули,  вывернувшись  из  петель.
Мощный рев накатился - как  будто  со  всех  сторон.  И  громада  чудовища
втиснулась на подворье. Дробовик, разумеется, не мог ее задержать. Выстрел
пукнул, и щепки ружья отлетели. Парень в джинсах и  в  свитере  пятился  с
ломом наперевес. - Мужики!.. Мужики!.. - верещал ослабевший Петюня. Но над
ним уже сгрудились: палки и кулаки.  Я  споткнулся  -  усевшись  на  ребра
ступенек. Надвигался огромный безмозглый рыгающий монстр. - Бей жидов!.. И
коммунистов!.. Свобода, ребята!.. - Два булыжника грохнули рядом со  мной.
А  потом  задрожала,  воткнувшись,  наточенная  железка.  Было  ясно,  что
надвигаются - ужас и смерть. Но опять поднялась поварешка до самого  неба.
И ударила точно меж домом и  плотной  толпой.  И  Младенец,  ликуя,  вдруг
выкрикнул: - Равенство!.. Братство!..
     Изменить ничего уже было нельзя.
     Город  -  плыл,  окруженный  сиреневой  тлеющей  массой.  Разрывались
хлопушки, сверкали гирлянды шаров. - Не задерживаться! Вперед!.. -  хрипел
за спиною Корецкий. Но, по-моему, как-то  -  бессильно  и  далеко.  Я  его
понимал: полночь была на исходе. Вдруг заперхали  репродукторы  на  стенах
домов.  Затряслись,  захрипели  скукоженными  мембранами.  Искаженный,  но
явственный голос товарища Прежнего произнес: -  Коммунизм  -  это  светлое
будущее человечества!.. Мы, товарищи, не откажемся от избранного пути!.. -
А затем после бурных и продолжительных  аплодисментов  (было  слышно,  как
переворачиваются   листы):   -   Вдохновленный    призывами    партии    и
правительства!.. С верой в Ленина, с верой в социализм!.. Трудовые  победы
нефтяников  Афганистана!..  Вызывает  горячее  одобрение  всех   советских
людей!.. - Я увидел, что демоны, лазающие по карнизам,  вдруг,  забившись,
горохом посыпались вниз. Ушибаясь, визжа от мучительной боли.  А  одна  из
мартышек, как кукла, упала на  тротуар.  И  зеленая  шерсть  на  спине  ее
вспенилась клочьями. Апкиш, вылезающий из  дыры,  спокойно  сказал:  -  Вы
напрасно надеетесь, что обойдется без потрясений...  Малой  кровью,  путем
эволюции масс... Малой кровью у нас никогда  ничего  не  обходится...  Что
угодно, но только  не  малая  кровь...  Пальцы  сплетены,  сжаты  звериные
зубы... Просто так вам никто ничего не отдаст...  Потому  что  мы  все  до
печенок  проедены  властью...  Демагогия,  ложь,  беспредел,   привилегии,
страх... Я не знаю, на что еще можно сегодня рассчитывать... Разве  только
на то, что - гниет уже в самых верхах... Здесь придется снимать постепенно
и  -  слой  за  слоем...  Поколение  за  поколением:  наносы  дерьма...  -
Истонченные щеки его проваливались. А сквозь кожу уже проступало сплетенье
костей. Опустели глазницы, рассыпались  хрупкие  волосы.  И,  как  листья,
слетели остатки ушей.  Он,  по-моему,  _т_е_к_,  превращаясь  в  голодного
демона. Как и все после смерти. Уже ненавидя живых. В глади  черепа  вновь
зажелтело отверстие. Но, наверное, это было еще не все. Потому что  горели
смертельные окна горкома. И сияла над городом - Живая  Звезда.  Обстановка
на  площади  несколько  изменилась.  Вся  загробная  нежить,  по-видимому,
втекала сюда. Копошась и  беснуясь,  подстегнутая  лучами.  Шли  макаки  и
гамадрилы - краснозадые, с крючками хвостов; семиногие длинные ящеры  -  в
плюшевой оторочке; шли рогатые дуры, похожие на черепах; и безрукие  голые
твари с кошачьими головами; помидоры на тонких  конечностях,  в  перхотной
чешуе; мертвецы, упыри, вурдалаки,  покрытые  гнилью;  чернотелый  рычащий
горбатый  единорог;  суповые  тарелки,   в   которых   хихикали   гномики;
окровавленный чебурашка - без носа и без ушей; две грудастых дюймовочки  -
пьяные и обнявшись; и совсем уже странные монстры - из грубых камней;  или
просто -  четыре  мизинца,  зацепленные  перемычкой;  или  кресло-качалка,
блестящее ворсом червей;  или  чья-то  кривая  ступня  -  в  сокращающихся
сухожилиях. В общем - страхи и боли, накопленные по ночам, не дающие жить,
обжигающие в час похмелья. Избежать их, наверное, было нельзя. Но особенно
выделялись средь них "воскресшие".  У  которых  светились  пустые  провалы
глазниц. Голубые, лучистые, вытравленно-бездонные. Ледяные,  как  будто  с
окраин миров. И отчетливо клацкали крепкие  белые  челюсти.  Резкий  скрип
вытекал из суставов, набитых землей. Было видно, что все "воскресшие"  уже
проваливаются. Кто - по щиколотку, а кто - до колен.
     Я догадывался, что никакого _с_л_о_м_а_ не будет. Потому что  Ковчег,
как и  прежде,  качался  на  мертвой  воде.  И  действительно,  когда  они
подходили к горкому, то на нем зажигалось аргоновым  красным  огнем:  "Ум,
честь,  совесть  нашей  эпохи"!  Буквы  были  не  менее  метра  в  высоту.
Восклицательный знак наливался  удушьем  заката.  Речь  товарища  Прежнего
брызгала изо всех щелей. Обожженные демоны сразу же растекались по почве -
оплывая и впитываясь в нее, как кисель. И проваливались по  самую  макушку
"воскресшие". А победные окна все так  же  -  горели  огнем,  и  сгибались
картонные плоские тени на занавесках. Власть партийности  дыбилась,  точно
невидимая стена. Вероятно, лишь люди могли одолеть ее  неприступность.  Но
людей уже не было - в городе мрака и слез. Были - зомби, набитые  тряпками
и костями. Отупевшие  вялые  зомби  с  прическами  под  горшок.  Я  теперь
понимал, зачем я  был  нужен  Корецкому.  Я  теперь  вообще  очень  многое
понимал. Три красивых петарды  взорвались  над  площадью.  Я  увидел,  как
распахнулась служебная узкая дверь. Саламасов в кольце холуев, будто граф,
появился оттуда. И, нетвердо ступая, направился к "Волге", укрытой в тени.
Он был грузный, большой, несгибаемый, как колода, - в серой "тройке",  при
галстуке, при  всех  орденах.  С  каждым  шагом  его  ощутимо  пошатывало.
Нуприенок  с  Батютой  высовывались  из-под  локтей,  -  напрягаясь,  чтоб
выровнять падающее величие. Оба даже побагровели,  -  от  ступора  сил.  А
упором спинного массива служил Циркуль-Клазов. В самом деле, как  циркуль,
сломавшийся - задницей вверх. Семенящий,  толкающий,  хлюпающий  ноздрями.
Петушиные  перья  торчали   из   прорези   пиджака.   Саламасов   блаженно
откидывался, как на сиденье. А в руках он держал половинку своей головы. И
на лысине были начертаны - серп и молот. А над срезом башки, проходящим на
уровне глаз, будто шапка, сидели какие-то кустики. Очень нежная,  хрупкая,
картофельная ботва. Поварешка ударила, расчищая ему  дорогу.  И  Младенец,
приветствуя, поднял опухшую пятерню. - Уезжаешь, Петрович?.. - спросил он,
как ни в чем не бывало. И огромная крыса хихикнула - взявши под козырек: -
Так что, наше  почтение,  товарищ  начальник...  -  Разорвалась  хлопушка,
осыпав их конфетти. Саламасов открыл толстостенные дряблые веки. И сказал,
обращаясь в пространство, неясно кому: - Коммунизьм наступает, ядрить твою
в кочерыжку!.. - Нуприенок с Батютой, кряхтя,  приподняли  его.  И  плашмя
засадили  в  открытую  дверцу  машины.  Трубы  света  из  фар  уперлись  в
неровность земли. Отскочили, взъерошившись,  две  рахитичных  мартышки.  И
раскатистый голос донесся откуда-то изнутри: Чтоб - к завтра, ядрить твою,
выстроить светлое будущее!.. - И Младенец похлопал себя пятерней по пупку:
Не волнуйся, Петрович, за нами не заржавеет!..  -  Заурчал,  будто  зверь,
пробудившийся сытый мотор. Появилась кабина  -  по-моему,  без  шофера.  И
зеркальная чистая "Волга", чуть сдавшись назад, -  поползла.  Зарываясь  в
кошмарную зыбь кутерьмы радиатором. И я не видел, чтоб кто-то  пытался  ее
задержать. Орды воющих демонов освобождали дорогу. Отлетали - рога,  ветки
щупалец,  гроздья  копыт.  Когти,  жвалы,  присоски,  хитиновое  дреколье.
Значит, слома не будет. И все сохранится - как есть. И Ковчег. И горком. И
удушливый меркнущий Хронос. И фанерное небо. И глушь деревянной  земли.  И
крапива. И зомби. И тараканы. Изменить в этой мгле ничего уже было нельзя.
Лишь один из "воскресших" вдруг дрогнул - расставив руки. Точно  плети.  И
двинулся наперерез. Радиатор ударил его по  бедру  и  отбросил.  Невесомый
скелет, будто сноп, подкатился ко мне. И раскинулся - в мелком  беззвучном
дрожании. Погружаясь, как в жидкость, в засохшую корку земли. Навсегда.  Я
вдруг понял, что это - Корецкий. Дрема площади тихо  сомкнулась  над  ним.
Распрямилась трава. Закружились  фонтанчики  пуха.  А  затем  фары  черной
машины уставились прямо в меня, и  зрачки  их  схлестнулись,  по-видимому,
ловя в перекрестье.


     Значит,  все-таки  наступал   неизбежный   финал.   Умирающий   город
проваливался в преисподнюю. В страхе, в горе, в дыму, в перекличке  огней.
И не мог провалиться - удерживаясь на поверхности. Древний Хронос  простер
вместо времени - ужасы крыл. И лежащий редактор  шептал  прямо  в  уши:  -
Циннобер... - Он был прав.  Он  спокойно  и  медленно  остывал.  Трепетала
немного лишь слизистая полоска. И Корецкий лежал - под землей,  в  неживой
глубине. Ненавидя  -  сквозь  дерн,  сквозь  завалы  кремнистых  песчинок.
Шевелились над ним, распрямляясь, былинки травы. Или может быть,  не  было
здесь никакого Корецкого? И редактора не было -  которого  я  вытолкнул  в
смерть. Заместив по сценарию, попросту сделав ненужным?  И,  наверное,  не
было больше меня самого. Это все - пустота,  муляжи  и  "гусиная  память".
Декорации к пьесе, забытые на сквозняке. Я давно уже умер и не догадываюсь
об этом. Перейдя в Царство Мертвых - на пыльный скрипучий Ковчег.  Царство
Мертвых! Об этом мне говорила Фаина. Или кто-то другой? Может - Апкиш.  А,
может быть, даже - Карась. Он стал демоном.  Но  это  не  имеет  значения.
Зомби, демоны, царство загробных теней. Крошка Цахес, присваивающий чужое.
Это - выдумка. В жизни - не то и не так.  То  есть  -  так.  Но  обычно  -
намного страшнее. Фары черной машины уставились прямо  в  меня.  А  Пасюк,
приседая, вдруг выставил верхние лапы. И  бесшумная  тень  поднялась,  как
летучая мышь. Распластавшись  в  прыжке,  закрывая  собою  полнеба.  Голый
хвост, будто маятник, плыл у нее позади.  Надвигалась  она  очень  тихо  и
медленно. Постепенно снижаясь - из высоты. Но замедленность ее приближения
не спасала. Я и сам отступал еле-еле - как  в  плотной  воде.  Каждый  шаг
почему-то давался с большим  напряжением.  Впрочем,  было  понятно  уже  -
почему. Потому что бродило по городу Черное Одеяло. Словно  зыбкая  темная
плотная торфяная вода, проступило оно из резного  боярышника  напротив.  А
затем,  развернув  простынями  оборванные  края,  с  черепашьим  терпением
тронулось через площадь. Будто странно оживший  ископаемый  махаон-людоед.
Одеяло, по слухам, всегда пробуждается в полночь. Обитает  оно  в  древней
Башне у самой реки. По ночам там горит студенистое  пламя  в  бойницах.  И
доносится низкий протяжный умеренный гул. Синеватый туман ручейками  течет
из подвалов. И, вонзаясь, жужжит острота керамических сверл. Это, кажется,
не легенды. Это - душа Безвременья. Безнадежная,  вечная,  жрущая  души  -
Душа. Как во сне, протянул я дрожащие слабые руки. И коснулся  поверхности
кончиками ногтей. По  рукам  зазмеилась  длинная  и  зеленая  искра.  Тень
взметнувшейся крысы почти накрывала меня. Вероятно, другого  исхода  здесь
было не предусмотрено. Но зеленая искра,  стекая,  достигла  земли.  Сразу
стало темно, точно выключили окружающее. Тихо лопнула в воздухе,  выдохнув
басом, струна.
     Я - не видя - споткнулся о что-то  громоздкое.  И  услышал  тревожный
натянутый детский дискант: - Осторожнее, дядечка, тут  везде  понаставлены
стулья...  -  Я  шарахнулся,  повалив  что-то  грохнувшее  в   темноте   -
раздробившееся на части, ударившее в колени.  Жутковатое  опахало  мазнуло
меня по щеке. - Осторожнее, дядечка... - Но глаза мои  уже  привыкли.  Это
был, вероятно, какой-то забытый чулан. Неуютный, широкий,  заросший  седой
паутиной. Связки стульев, как сталагмиты, загромождали его. Ведра, швабры,
лежанка из плоских подушек. Что-то вроде кривого продавленного топчана. За
окном в  серых  бликах  струились  горбатые  тени.  Вероятно,  от  скопища
демонов, тупо бредущих на штурм. А в углу  топчана  примостилась  какая-то
девочка. Лет семи, если только я правильно определил. В рваном  платье,  в
ботинках, в  тугих  заплетенных  косичках.  Повернулось  белесое,  как  из
пластмассы, лицо:  -  Здрасьте,  дядечка...  Вы  немного  тут  поживете?..
Поживите немного, а то тут - все время темно... Тетя Лина сказала: придет,
а сама не приходит... Почему-то никто никогда не приходит  сюда...  А  вы,
дядечка, тоже - уйдете и не вернетесь?.. - Белый бант мотыльком трепетал у
нее на плече. Пальцы, точно сведенные, комкали мякоть подушки. Слабый  луч
пробивался откуда-то в этот чулан. Слабый луч. Меня будто током ударило. Я
присел, задыхаясь от кома поднявшихся слез, - взяв сведенные пальцы в свои
ладони. Пальцы были холодные, - как изо льда. Вообще, ее, кажется, ровно и
сильно знобило. Точно так  же,  как  вдруг  зазнобило  м