ыстро обкусывал белый мизинец. Как ни  в  чем  не  бывало.  Как
будто не умирал. Лужа крови, растекшаяся перед ним, была закрыта  газетой.
Он  немного  склонял  глянцеватый  фарфор  головы  -  чтобы  было  удобней
заделывать дыру на затылке. А  над  нею,  как  доктор,  копалась  какая-то
тварь. Жестко-тощая, по-моему - Железная Дева. Я узнал ее  по  веснушчатой
голой спине. Впрочем, может быть, не узнал, но догадался интуитивно. - Ну,
чуть-чуть... Потерпите... - приговаривала она. - Все равно без  мозгов  вы
никуда не годитесь... - Под рукой у нее находился растопленный пластилин и
она понемногу сливала его внутрь черепа. Операция, видимо, уже подходила к
концу. Потому что последний комочек она разгладила  пальцами.  Облизала  и
вытерла мякотью левой руки. И еще один раз облизала и  заново  вытерла.  А
затем подняла чуть коптящий огарок свечи и закапала воском готовое  чистое
место. И тихонечко, нежно отполировала его. - Вот и все. И как  новенькая,
- сказала она довольно. И, нагнувшись, задула колеблющуюся свечу. И  тогда
бледный Апкиш, потрескивая распрямился. - Гулливер... -  не  справляясь  с
волнением, выдавил он. - Гулливер... Гулливер... Почему  нет  известий  от
Гулливера?.. - Он поднялся, как маленький  богдыхан,  -  покачнувшись,  но
все-таки сохранив равновесие. И ударом открыл голубые  сияющие  глаза.  И,
вдруг выломав белый мизинец, - швырнул его в нашу сторону...


     Судя по всему, полный слом уже наступил. Говорили, что утром в Москве
было совершено покушение на товарища Прежнего. Прямо так вот,  в  столице,
среди белого дня. Дескать,  товарищ  Прежний  возвращался  после  краткого
дружественного визита. И когда он проезжал по  проспекту  Большевиков,  то
какой-то мерзавец выстрелил в него из берданки. Дробь попала прямехонько в
ветровое стекло. Бронированный длинный автомобиль развалился на  части,  -
протащив всех своих пассажиров по мостовой. Он, оказывается, был сделан из
клееной фанеры. И лишь сверху, для вида, покрашен под черный металл. А всю
груду  обломков  немедленно  растащили  трудящиеся.  Проявив  этим   самым
классовое чутье. Потому что фанеры в стране катастрофически не хватает.  К
счастью, лично товарищ Прежний  не  пострадал.  Только  с  черепа  у  него
соскочили  височные  кости.  Но  их  тут  же   отремонтировали,   накрепко
привинтив, - заодно поменяв батарейки, которые двигают челюстью. То  есть,
планы империализма потерпели провал. А товарищу Прежнему  вручили  Золотое
оружие. Так сказать - за особое мужество и героизм. Говорили, что  сделано
оно из чистого олова - но покрытого золотом, купленным  в  Гане  на  хлеб.
Ордена получили, конечно, шофер и охрана.  Заодно  наградили  всех  членов
Политбюро. И отдельных министров - чтоб не было  очень  обидно.  Говорили,
что  это  -  не  отдельный  террористический  акт.  Существует   всемирная
жидо-масонская организация, филиалы которой находятся и у  нас  в  стране.
Главным образом - среди так называемой интеллигенции. Их конечная  цель  -
извести  наш  советский  народ.  Разумеется,  прежде  всего  -  выдающихся
лидеров. Тех, которые, так сказать, воплощают в себе.  Говорили,  что  уже
разработаны специальные списки. Русских будут вылавливать  по  одному.  До
седьмого колена, до отдаленных колхозов. Чтобы вновь воцарились  в  России
разруха и мор. Разумеется, мы  просто  так  не  дадимся.  Там,  где  надо,
работают день и ночь. Приняты уже чрезвычайные меры. Говорили, что  Органы
арестовали восемьсот человек. Разумеется, мало. Но это - согласно  закона.
Он сейчас пересматривается на заседании Политбюро. И возможно,  что  будут
расширены встречные обязательства.  Миллиона,  пожалуй,  на  полтора.  Вот
тогда абсолютный порядок. Вот  тогда  наконец-то  и  заживем...  -  Голоса
заплетались, как дождь, бесконечно текущий из  черного  неба.  Собственно,
это и был одуряющий дождь - неживой, бесконечно текущий из  черного  неба.
Ядовитые капли его испарялись еще на лету, а гнилье сердцевины спекалось в
тельца насекомых. Мириады  жуков,  ударяясь,  шуршали  по  ржавчине  крыш.
Погибающий город был полон невнятных прикосновений. Когти, лапки  и  усики
ощупывали его. От горячего  страха  коробились  мостовые.  Тихий  стонущий
з_о_в_ зарождался откуда-то изнутри. И вспухал, как вода,  затопляя  собою
квартиры.  Мутноглазые  зомби  вываливались  из  сна,  цепенели,  дрожали,
покрывшись  внезапной  испариной.  И  сопели,  и  кашляли,   пытаясь   его
заглушить. Но домашние  средства,  естественно,  не  помогали.  Зов  легко
проникал до самой глубины  существа.  Лимфа  жизни  тоскующе  просыпалась.
Подступали дурноты  и  сплющивали  гортань.  Начинала  вибрировать  каждая
клеточка. И они поднимались - с продавленных жестких пружин. И  натягивали
штаны, и влезали в сопревшую ветхость рубашек. Или просто - надергивали на
голое тело плащи. Потому что им не перед кем было прикидываться. А затем в
тесных ваннах, где краска слезала со стен, равнодушно отхаркивались и пили
тухлую воду. Или пили вонючий дымящийся самогон. Разумеется,  если  у  них
оставался самогон от  вчерашнего.  Самогон,  впрочем,  тоже  нисколько  не
помогал. Зов звучал все слышней и слышней, выматывал душу. И, не  в  силах
противиться, они отщелкивали замки,  и  снимали  цепочки,  и  выходили  на
лестницу. И спускались - в ночной темноте, наугад. Пахло кошками, валялись
гнилые отбросы. И бренчали железом запоры соседних квартир. Потому что  из
них выползали такие же сонные зомби. Словно в дреме, в исколотой  наркоте.
А придатки ушей кровенели, как зрелая свекла. Горла  улиц  заглатывали  их
всех. Отрезвляли провалами низкие подворотни. Но чем  дальше,  тем  больше
густело скопление тел. И сама постепенная  множественность  доставляла  им
удовольствие. Правда, каждый старался держаться особняком. Не здоровались,
не замечали друг друга. Им, наверное, незачем было  смотреть.  Вся  морока
событий была известна заранее. Они шли вдоль заборов  и  вдоль  оборванных
проводов, вдоль отвалов щебенки и мимо пустых учреждений. Вдоль крапивы  и
вдоль зацветающих лопухов. Чернодырые рты у них были полуоткрыты. И висело
над городом дряблое шарканье ног. И вставали с постелей - все новые, новые
зомби. И алела сквозь космы Живая Звезда. Морось мертвых  жуков  окутывала
фигуры. А когда они все-таки доходили до Дровяной и всем скопом в молчании
сворачивали на Советскую, то стихал даже муторный шорох шагов. Потому  что
угрюмый  подросток  стоял  перед  ними.  В  полинявшей  футболке  и  синих
свисающих штанах.  У  которых  болтались  разорванные  тесемки.  К  бедрам
спереди он прижимал кулаки, а сандалии были в  разводах  подсохшей  глины.
Невысокий, тщедушный, с царапинами на лице.  И  с  глазами,  как  уголь  -
тревожно подернутый пеплом.
     Он стоял, будто статуя, и нехотя говорил:
     - Вы пришли сюда - нищие,  грязные  и  голодные...  С  головами  -  в
репейнике, козьим  выменем  вместо  лица...  Недоумки,  кастраты,  дебилы,
уроды... Состоящие из мусора  и  костей...  Никогда,  никогда  вы  уже  не
очнетесь. Оглянитесь и посмотрите  вокруг...  Ваше  небо  -  крест-накрест
заколочено досками... А земля ваша - гвозди и пустыри... И чадящие скучные
рыхлые груды помоек... Оглянитесь и посмотрите, как полыхает завод...  Это
все, что я могу для вас сделать... Хаос, смерть, разрушение, голод, огонь.
Я такой, - каким вы меня придумали... Всемогущий... Бессильный... Жестокий
- до доброты... Новый бог или, может быть, новый дьявол... Вы  же  знаете,
что сам я ничего не могу... Кровь  течет  по  увядающим  жилам  Ковчега...
Застарелая  теплая  серая  кровь...  Будет  больно  разламывать  спекшиеся
суставы... И намного  больнее  -  сдирать  коросту  с  души...  До  потери
сознания, до нежного светлого мяса...  Если  только  вы  захотите  содрать
коросту с души... Мне казалось, что губы его не шевелятся. Тем не менее  -
все громче - голос звучал и звучал. Непосредственно в  мозг,  отпечатывая,
будто на камне: - Есть хлеб черный... Как смоль... Называемый - головня...
Миллионами злаков произрастает он в колыбели  мира...  А  другое  название
этого хлеба - Ложь... Потому что он всходит из клеветы и обмана... едят  с
превеликою радостью этот хлеб. И, насытившись, хвалят: "Вот хлеб, вкусный,
хороший"... Но едят только Ложь... И болеют от горечи Лжи... И выблевывают
обратно  позорную  красную  мякоть...  Есть  хлеб  белый...  Как   лунь...
Называемый также - пырей... Настоящее имя его  -  Страх  Великий...  Точно
плевелы, произрастает он в ваших сердцах... И выходят из сердца оскаленные
чудовища... И жестоко глодают, и  душат,  и  мучают  вас...  И  сжимают  в
объятиях,  и  жалят  горячими  жалами...  И  вздымают  над  миром  тяжелый
клубящийся смрад... Когти, ноздри и зубы у них -  фиолетовые...  Я  прошу:
Откажитесь от хлеба по имени:  Ложь...  У  которого  мякиш  -  из  огня  и
мочевины... И который отравлен и отравляет вас всех... Я прошу: Откажитесь
от плевелов - Страх Великий... Потому что вы - люди, -  вы  соль  земли...
Если соль потеряет силу, то чем сделаешь ее соленой?.. Вы -  свет  мира...
Не может укрыться город, стоящий на верху горы...  И,  зажегши  свечу,  не
ставят ее под сосудом... Так да светит и свет ваш перед людьми, чтобы ясно
они видели дела ваши...
     Он  стоял  на  перекрестке  двух  улиц,  перед  окаменевшей   толпой.
Неприятные жесткие вихры его торчали, а лицо и часть шеи  были  в  розовых
лишаях. По футболке же шли, будто раны, корявые рыжие  полосы.  Словно  он
продирался через сплетение труб. В  тесной  близости  от  него  колыхалась
крапива. А по правую руку, приклеивая дорожки следов, сокращаясь и чавкая,
ползало что-то коричневое. Вероятно, - нетерпеливые жадные "огурцы". И  на
каждом из них распускался трепещущий венчик, и тугой язычок, как  у  жабы,
мгновенно  облизывал  пустоту.  "Огурцы"  собираются  там,  где   возможно
кровопролитие. И бесшумно пируют средь паники и суеты.  Но  пока  что  они
вели себя чрезвычайно спокойно. Пламенеющий дым перекатывался  в  небесах.
По асфальту  стелились  широкие  быстрые  отблески.  Серо-красные  сполохи
озаряли дома.  Чердаки  и  проулки.  И  падала  жирная  копоть.  Гулливер,
распрямившись, как палец, летел в снегопаде ее. Между ним  и  толпой  было
метра  четыре  пространства.  Отрезвляющий  непреодолимый   барьер.   Дым,
скопление,  полночь,  багровые  сумерки.  Я,  толкаясь,  что   было   сил,
протискивался к нему. Давка в этом базаре была чудовищной. Зомби  слиплись
боками, как  сельди  в  консервном  аду.  Мягкотелые  длинные  сельди  под
маринадом.   Средостение   тел   равнодушно   отталкивало   меня.    Здесь
присутствовали мужчины и женщины. И кривые старухи. И какие-то  неопрятные
старики. И подростки, и пара чумазых детишек -  одинаково  сонных  и  тупо
оглядывающихся вокруг. Все они были полураздеты. Вероятно, они и  сами  не
знали, зачем пришли. Но -  пришли  и  пришли.  И  стояли,  открыв  ротовые
отверстия. Ожидание,  тупость,  липкая  духота.  -  Пропустите  меня!..  -
попросил я смятенно и жалобно. Но никто из них даже не обернулся  ко  мне.
Лишь ссутуленный Гулливер вдруг поднял воспаленные брови.
     - Почему посторонние?.. - скрипуче спросил он. - Вы откуда взялись?..
Уходите отсюда!.. Вам не нужно здесь быть, вы - совсем  другой  человек...
Вы - другой, вы другой, поэтому - уходите!
     И, по-моему, он добавил что-то  еще.  Да,  по-моему,  он  что-то  еще
добавил. Пару фраз. Или, может быть, только хотел. Но услышать  дальнейшее
было уже невозможно. Кто-то сильно и яростно толкнул меня кулаком. Прямо в
спину. А потом саданули под ребра. И  локтем  протаранили  мягкий  опавший
живот. И качнули,  как  куклу.  И  наступили  мне  на  ноги.  Разрасталась
тревожная странная кутерьма. Все, как будто  свихнувшись,  затанцевали  на
месте. - Мальчик!.. Мальчик!.. - порхнуло вдруг множество рук. И забилось,
- как голуби, вспугнутые с асфальта. Крутанулось набитое чрево толпы.  Тот
барьер, что незримо присутствовал, кажется, рухнул. - Не смотрите на  это,
- негромко сказал Гулливер. И качнулся,  утянутый  в  какую-то  мясорубку.
Руки, плечи и туловища заслонили его. Две сандалии  быстро  мелькнули  над
головами. Вероятно,  заканчивался  _к_р_у_г_о_в_о_р_о_т_.  Мы  вползали  в
дремучую пакость финала. Заплескались, запенились разные голоса: -  Водки!
Денег!.. Убей!.. Никогда не забуду!.. - Какофония  звуков  раздулась,  как
мыльный пузырь. Вероятно, желания выплыли самые затаенные. Те, что  раньше
дремали в  неясной  животной  тоске.  А  теперь  пробудились  и  требовали
одновременно: и прибавки к зарплате, и хода в горисполком, и  чтоб  мастер
подох, и чтоб мастер, напротив, - проникся, и чтоб выселить,  к  черту,  и
чтоб - обратно вселить, и чтоб  все  провалилось,  и  чтоб  все  мгновенно
наладилось, кто-то требовал женщин,  а  кто-то  -  хозяйственного  мужика,
кто-то - сахар, а кто-то - дешевого вермута, и навоза  на  дачу,  и  новый
автомобиль... Хор ревел - ошалевшим стогорлым чудовищем,  колотя  и  пиная
меня, будто мяч. - Черт! Нас вышибло из гостиницы!.. - кричал Корецкий.  -
Все равно! Не задерживаться! Вперед!.. - Часть пространства над нами  было
как бы  разодрано,  а  в  дыре  был  заметен  длинный  директорский  стол.
Бледно-мертвенный Апкиш, потрескивая, распрямлялся. - Гулливер,  -  жутким
голосом выдавил он. -  Гулливер...  Гулливер...  Почему  нет  известий  от
Гулливера?.. - И ударом открыл голубые сияющие  глаза.  И  вдруг,  выломав
белый мизинец,  швырнул  его  в  нашу  сторону.  Душный  воздух  прорезала
огненная черта. Палец гулко сотряс перекрытия соседнего здания, и стена  в
три окна, как игрушечная,  оползла,  обнаружив  в  провале  пузатую  яркую
площадь. А из дыма вдруг выбрался перепачканный человек.
     - Неужели Корецкий? - спросил он, пронзительно  всматриваясь.  -  Ну,
конечно,  Корецкий!  А  я  вас  искал.  Вот  послушайте,  Корецкий,  какая
история... - Он наморщил широкий, покрытый песчинками лоб. - Жил  да  был,
понимаете, Дурак Ушастый. И однажды ему  помешал  один  человек.  И  Дурак
Ушастый _р_а_з_д_а_в_и_л_  этого  человека.  Разумеется,  он  не  сам  его
раздавил. Просто он сообщил куда следует, а дальше закрутилась  машина.  И
прошло после этого несколько лет.  И  Дурак  Ушастый  вдруг  вынужден  был
приехать в тот самый город. И увидеть то Дело, которое он делал всю жизнь.
И тогда оказалось, что это - страшное Дело...
     Человек задохнулся, сглотнул и еще  раз  сглотнул.  Лоб  и  щеки  его
посинели от напряжения. Дальше он уже мог бы, по-видимому, не говорить.  Я
и так уже представлял, как все это происходило. Вероятно, подъехал  фургон
с белой надписью - "Хлеб". Вышли двое в костюмах и предложили садиться.  А
внутри уже  было  посажено  несколько  человек  -  все  они  почему-то  не
разговаривали  друг  с  другом.  Через  двадцать  минут  остановились   на
перекрестке  дорог.  Лейтенант  приказал:  -  Выходите!  -  и  тогда  лишь
зашевелились. Молча прыгали с борта в  горячую  жидкую  грязь.  А  солдаты
подхватывали их под руки, как чурки. Взвод "гусар" отдыхал  -  в  стороне,
прислонившись к грузовику. Но шестерка "спецтранса" была уже  наготове.  У
бугров, где стояли Рогатые Лопухи. Россыпь звезд отстраненно и чисто сияла
над ними. Отверзался  громадой  бугристый  Песчаный  Карьер.  Комья  глины
распластывались под ногами. Почему-то из глины была нарыта  большая  гора.
Груда-смерть, груда-нежить, закиданная окурками. А один из приехавших  сел
прямо в жидкую грязь. И сидел, не двигаясь, пока его  не  подняли.  Где-то
ухнула - трижды  -  четырежды  -  басом  -  сова.  Лейтенант  приказал:  -
Становись!  -  и  тогда  неохотно   построились.   Россыпь   звезд   вдруг
приблизилась чуть ли не  к  самым  глазам.  А  Рогатые  Лопухи  зашевелили
макушками. Вероятно, тянулся последний мучительный миг. Кто-то  всхлипнул:
- Не надо!.. - А кто-то растерянно выругался. Коленкоровый треск  разорвал
тишину. И тяжелое влажное небо вдруг навалилось на плечи...
     - Я во всем виноват, - сказал человек.
     Значит, это был мой сосед по гостинице. В первую минуту  я  не  узнал
его. Он  был  весь  перепачкан  синюшной  размазанной  глиной.  И,  хватая
Корецкого, тряс его, словно мешок: - Я во всем виноват!.. - Отстаньте!.. -
хрипел Корецкий. - Ну не вы, так другой бы построил этот завод!..  -  тело
его как будто разваливалось на части. Ночь  -  цвела  на  костре  ядовитых
цветов. Опадали последние ветки _к_р_у_г_о_в_о_р_о_т_а_. Дым рассеялся,  и
показался пролом в стене. А за  ним,  в  самом  деле  -  пузатая  страшная
площадь. Озаренная светом, запруженная  толпой.  Как  аквариум  с  рыбами,
бьющимися на грунте.  Я  едва  перелез  через  ломаный  битый  кирпич.  И,
конечно, упал. И, конечно, - уже через силу - поднялся. И, конечно, протер
запорошенные глаза. И, конечно же, первый, кого я увидел, был редактор...
     Редактор лежал на камнях, бесформенный, словно куча тряпья, пиджак  у
него распахнулся, и вывалилась записная книжка с пухлыми  зачерненными  по
краю страницами, клетчатая рубаха вдоль  клапана  лопнула,  штанины  легко
задрались, оголив бледную немочь ног. Он еще  немного  дышал  -  трепетала
слизистая полоска глаза.
     Я нагнулся и зачем-то потрогал его висок,  тут  же  отдернув  пальцы,
пронзенные мокрым холодом.
     - Циннобер, Циннобер, Цахес... - сказал редактор.
     Он был в беспамятстве.
     Вдребезги разбитой луной блестели вокруг осколки стекла и по-прежнему
выцарапывала штукатурку из  стен  потревоженная  густая  крапива.  Мириады
жуков копошились в теснотах ее.  Изгибались  в  экстазе  громадные  жирные
гусеницы. А поверх разлохматившейся черной листвы, сквозь дурман и  сквозь
комариную бестолочь, надрываясь, выдавливая  ореол,  будто  свечи,  горели
открывшиеся соцветия. И горела над миром Живая Звезда. Город был  освещен,
точно в праздничный вечер. Но - без флагов,  без  лозунгов,  без  фонарей.
Блики, тени и отражения метались по площади. И шуршал нескончаемый падалец
-дождь. И уставшие птицы вспухали над проводами. А в огромных  зашторенных
окнах горкомовских этажей, как паяцы, сгибались картонные плоские силуэты.
Очарованно-дикие и непохожие на людей. Как кисель, вытекала оттуда горячая
музыка. Все равно. Это  был  настоящий  разгром.  Или  все-таки  праздник?
Казалось, все жители высыпали на улицу. Сонмы алчущих лиц танцевали вокруг
меня.  Раздувались  носы,  громко  шлепали  толстые   уши,   дробь   зубов
рассыпалась, как пулеметная трескотня. Праздник, _с_л_о_м_, перевертывание
Ковчега.  Зажигались  гирлянды,  раскинувшиеся  между  крыш.   Сыпал   жар
конфетти, и порхали прозрачные бабочки,  огненные  петарды  взрывались  из
пустоты. И,  взорвавшись,  окутывались  туманом.  Рыжий  дым  собирался  в
подсвеченные шары. И висел, будто грозди загадочных ягод... А над  бешеной
музыкой и над  гуденьем  толпы,  над  разрывом  хлопушек,  над  ленточками
серпантина,  над  весельем,  над  ужасом,  над  всей  деревянной   землей,
вознесенный  безумием,  царил  одинокий  Младенец.   Он   был   маленький,
жирненький, в складках по коленям и локтям, голый,  мерзкий,  ликующий,  в
пухе новорожденного, с грушевидными щеками, с пальцами без ногтей. Мягкий,
сдавленный череп его светился, а пупок выпирал,  будто  вздутый  сосок.  И
лоснилась вся кожа - натертая маслом. Плащ из рваной дерюги мотался у него
на плечах. А на  лысой  башке  красовалась  корона  из  жести.  Безобразно
кривая, съезжающая на лоб. Все зубцы в  ее  ободе  были  неодинаковые:  по
размерам, по  форме,  по  толщине.  В  правой  вытянутой  руке  он  сжимал
поварешку. И - оскалясь - как скипетром, весело  взмахивал  ей.  Поварешка
взлетала - сияя оранжевым бликом. И от каждого  взмаха  преображалась  вся
обстановка вокруг. Проступали  из  темноты  отдаленные  городские  районы.
Становилось светло, будто в свете прожекторов.
     Этот свет вдруг пополз на меня и  разодрался  посередине.  Показалась
осклизлая хлюпкая  глинистая  земля.  С