ке!..
     Папироса его трещала и ярко вспыхивала. Шевелились грачиные перья  на
голове. Даже шторы надулись от фальцетного крика.  Красные  зловещие  тени
скользили по комнате, озаряя и ломберный столик с покалеченными ногами,  и
продавленный старый диван, наподобие  того,  что  я  видел  в  милиции,  и
распутство немытых стаканов, и  картофельную  шелуху,  и  ведро  -  все  в
плевках, и окурки, и газету со следами подошв, и задохшийся мумией кактус,
и рогожу побелки на потолке, и застывшие хмурые  группки  людей,  которые,
словно волки, страховито  ощерились  друг  против  друга.  Ломти  толстого
сумрака отделяли их. Будто ложами. Это горел закат.  И,  возможно,  горели
цеха  завода,  перемалывающиеся  в  мутно-огненную  дымину.  Люстра  рдела
стеклом. Света в квартире не было.  Пробки  вывернули,  потому  что  Апкиш
боялся прослушивания. Надрывался сортир.  Коридор  за  распахнутой  дверью
зиял чернотой. Было  душно,  накурено.  Густо  чиркали  спички,  и  фигура
Идельмана металась, как каракатица, вспугнутая из норы.
     Чьи-то руки подхватили его и усадили обратно, пытаясь угомонить.
     - Сука! Морда жидовская! - ошпарил клокочущий голос.
     Тотчас же кто-то  из  окружения  Учителя,  расположившегося  в  углу,
легким призраком переместился к окну, распластавшись в простенке и отогнув
полосатую занавеску. - "Огурцы", - после некоторого молчания доложил он. -
Какие еще "огурцы"? - резко спросил Учитель.  -  Скороспеющие,  ребристые,
сантиметров под восемьдесят - хвостик, зубчики, ползут один за другим... -
Много? - Много. Одиннадцать или двенадцать.  -  А  "капустники"?  -  также
резко спросил Учитель. - Этих не наблюдается. - Где  сейчас  Вертухаев?  -
Стоит. - Место? - Место. - А он не "приклеенный"? -  Не  похоже,  Учитель.
Мне  кажется:  нет.  Нет,  Учитель,  мне  кажется,  все   в   порядке.   -
Повернувшись, Учитель спокойно и веско сказал: - Но имейте в виду,  что  я
буду стрелять. - Ради бога, - не  менее  веско  ответствовал  Апкиш.  -  И
ребята мои тоже будут стрелять. - Ради бога, - сказал ему Апкиш. -  Я  под
суд не пойду, к черту - тюрьмы и лагеря. - Ради бога, пожалуйста, - сказал
ему Апкиш.
     Быстрый приглушенный щелчок тут же разнесся по комнате. Точно  венчая
беседу. И еще несколько таких же быстрых  и  тревожных  щелчков  суматошно
рассыпались - как смертельный горох. Что-то переменилось  -  в  багровости
сумрака. Судя по всему, это щелкали  предохранители  на  пистолетах.  Или,
быть может, обрезы. Даже  скорее  -  обрезы.  Видимо,  многие  здесь  были
вооружены. Видимо - кроме меня. И, наверное, еще кроме  Гулливера.  Потому
что ему было это не нужно. Гулливер и оружие! Это - абсурд! Он  вообще  ни
на  что  не  обращал  внимания.  Он  сидел,  опираясь  локтями   о   стол,
поразительно сгорбившись и придвинув тарелку с развалами каши.  Каша  была
очень старая, потрескавшаяся, в неприятных творожных комках, капли  серого
жира продавливали ее, загибалась подсохшая корочка, а по краям уже налипли
волосья.  Крупная  куриная  ножка  торчала  из  середины.  Гулливер,   как
безумный,  откусывал  мясо,  пропуская  волокна  сквозь  редкость   зубов,
подгребал остывшее варево ложкой, трудно сглатывал, набивая полный рот,  и
жевал, жевал, - чрезвычайно поспешно, роняя на стол отлепившиеся  соцветья
перловки. Двигалась, работая,  бугристая  челюсть,  будто  шатуны,  ходили
шершавые оббитые локти, плоскости лопаток вздымались под рваной футболкой.
Он еще успевал прихлебывать какую-то бурду из эмалированной белой кружки с
облупившимся цветком.
     У меня свело желудок от голода. Я не ел со вчерашнего  вечера.  Дело,
однако, было не  в  еде.  Волны  ненависти  сгущались  в  пространстве,  и
закатное страшное облако  питало  их  краснотой.  Ненависти  было  слишком
много. Едким потом проступала она на лицах, жутко выщипывала глаза,  колом
ставила в легких  задержанное  тугое  дыхание,  нагнетала  биение  пульса,
распирала сердца и - стекая,  накапливаясь  -  окостеневала  в  готовности
пальцев на спусковых крючках. Мы ведь пестуем ненависть. Ненависть -  наше
черное имя.  Каждый  ненавидит  всех,  и  все  ненавидят  каждого.  Двести
шестьдесят миллионов врагов. Скрюченные стальные когти бродят по  городам.
Обдирают лицо ненавидящие железные взгляды. Душный запах войны витает  над
миром. Хочется вцепиться в ближнего своего и калечить, калечить - до груды
болезненных судорог. Растоптать. Разнести по кусочкам. Ни на что другое мы
уже не годимся. Потому что для любви нужны великие силы. А  для  ненависти
нужна только ненависть. Зомби. Холодные демоны.
     Вероятно, я что-то пропустил, заглядевшись на Гулливера,  потому  что
обстановка в комнате уже изменилась. Стало  как  будто  светлее.  Появился
неслышный сквозняк. Занавеска была отдернута, и надрывные красные отблески
бежали по потолку. Говорили  теперь  все  разом.  Пожилой,  очень  рыхлый,
инфарктный растерянный человек, чем-то смахивающий на Батюту,  приседал  и
оглядывался, прижимая ладони к груди.
     - Дело, по-моему, не в демонах, - умоляюще  лепетал  он.  -  Лично  я
ничего против демонов не имею. Демоны так демоны.  "Огурцы".  Что  ж  тут,
значит, поделаешь? Кровь людскую не пьют? Не  пьют!  Не  насильничают?  Не
насильничают. Привыкнем. Ведь бывало и хуже. Много хуже  бывало.  Главное,
чтобы не  выскочило  что-нибудь  еще.  Вот,  что  особенно  плохо.  Только
привыкнешь, - опять что-то новое.  Хулиганство,  разболтанность.  Никакой,
значит,  уверенности.  Надо,  по-моему,  написать  большое  письмо  в  ЦК,
обратиться лично к товарищу Прежнему. То есть,  так,  мол,  и  так,  пусть
назначат  комиссию.   Подписаться,   естественно.   Коммунисты,   рабочие.
Безобразие ведь какое: не дают спокойно трудиться...
     Страх  таблеткой  приплюснул  ему  ожиревшую  лысину.  Поднялись  над
висками остатки курчавых волос. Разумеется, его  никто  не  слушал.  Сразу
несколько голосов перекрещивались, как клинки:
     -  Начинать  надо  не  отсюда!..  -  Правильно!..  -  Начинать   надо
непосредственно с самого  суда.  Потому  что  в  суде  было  зафиксировано
расхождение!.. - Правильно!.. - Надо заново перемонтировать весь  процесс.
Там работы немного: акценты, редакция!.. - Правильно!.. - А при  чем  тут,
скажите мне, суд?!.. - А при том, что все это - исходная  точка!..  -  Чем
исходная?!.. - Тем, что именно здесь  зародилось  смещение!..  -  Бросьте,
бросьте, до Корецкого ведь был еще Блюменштейн!.. - А  до  Блюменштейна  -
Митько и Гаранов!.. - А еще были - Сальников,  Подоев,  Агамирзян!..  -  И
Хопак, и Берошина, и Полунин, которого тоже укоцали! Начинать надо с самых
корней!.. - Глупость!.. - Правильно!.. - Так вы до Сталина доберетесь!.. -
Почему же до Сталина?!.. - Потому что - до Сталина!..  -  До  -  Владимира
Ильича!..  -  Вот  те  нате!..  -  Конечно!  Октябрь,  революция!..  -  Но
позвольте!.. - Расстрелы, ЧК! До сих пор не опомнимся!.. -  Глупость!..  -
Правильно!.. - Есть же что-то святое?!.. - Я прошу вас: без демагогии!.. -
Вам,  выходит,  советская  власть   не   нравится?!..   -   Глупость!..  -
Правильно!.. - Я советскую  власть  признаю!  Только  нет  у  нас  никакой
советской власти!..
     ...Потому что евреи во  всем  виноваты!  Троцкий,  Каменев  и  всякие
Уборевичи! Косиор, Тухачевский! Между прочим, ваш Сталин - типичный еврей!
Есть такие секретные данные. Джугашвили - еврейское имя! Каганович, Ягода!
Это же целая синагога!  Боже  мой!  Обступили,  обделали!  Говорит  вам  о
чем-нибудь фамилия Бланк?..  -  Не  припомню...  -  Вот  то-то.  Отсюда  и
начинается!.. - Глупость!.. - Правильно!.. - Кругом - жиды и масоны! Гниль
внутри государства. Буквально ликуют носатые!.. - Добролюбов?.. - Еврей?..
- Чернышевский?.. - Конечно, еврей!.. - Ломоносов?.. - Еврей! Отец у  него
-  Ораниенбаум!..  -  Изнасиловали  матушку-Россию!..  -   Глупость!..   -
Правильно!.. - И демонов выдумали евреи!..
     Говорили действительно все сразу. Но -  задушенным  нервным  шепотом,
оборачиваясь на каждое восклицание. Мрак и хаос копились в углах квартиры.
Вырастали на стенках гигантские  тени,  и  закат,  перемешанный  с  дымом,
кровоточил прозрачной слезой. Было ясно, что все это - зря. Я  сидел,  как
на раскаленных иголках. Зря, напрасно. Теряется  время.  Ничего  толкового
здесь не получится. Все  закончится  беспомощной  болтовней.  Болтовней  и
раздорами. Написать письмо товарищу Прежнему! Ничего себе предложение! Это
- лидеры, оппозиция? Мы умеем только болтать. Жрать, болтать и хлестать  в
компаниях водку. Правда, в  диких  количествах.  Ничего,  кроме  этого.  Я
прикидывал, как бы мне незаметно уйти. На часах уже было начало  девятого.
Приближался финал.  Апкиш,  подавшись  вперед,  вдруг  спокойно  и  громко
сказал:
     -  Социализм  в  нашем  варианте  -   это   железная   регламентация.
Государство пронизывает собою всю толщу жизни. Существуют  конституционные
гарантии. Это -  так.  Но  существуют  еще  и  невидимые,  всепроникающие,
абсолютные и жестокие законы власти, которые,  будто  универсальный  клей,
цементируют наше общество, придавая ему совершенную  форму.  Каждое  слово
предписано. Каждый поступок заранее согласован. Внутренняя цензура  -  это
воздух, которым мы  дышим  с  детства.  В  паузах  великих  речей  сквозит
тюремная тишина, и зовущие лозунги примотаны колючей  проволокой.  Вы  мне
скажете:  Тоталитарный  режим?  -  Да!..  -  Вы   мне   скажете:   Империя
коммунистической бюрократии? - Да!.. - Но одновременно - и консолидация, и
уверенность, и стабильность! Прежде всего - стабильность. Так хочет народ.
И поэтому косметические средства здесь не помогут.  Надо  либо  ломать  до
основ, которые были, по-видимому, хороши, либо шествовать дальше,  как  на
параде: бурно, радуясь, и разворачивая транспаранты,  обращая  восторги  к
праздничным золотым трибунам...
     По идее, он должен был сказать это мне. В кабинете, разламываясь,  за
широким мертвящим столом. И я должен был на это ответить  ему:  -  С  вами
страшно жить в одном мире. - Так, во всяком случае, по сценарию. Но ужасно
м_о_р_щ_и_н_и_л_   круговорот.  Выпадали  из  обращения   целые   эпизоды.
Вероятно, сценарии уже безнадежно  перемешались.  Или  это  была  "гусиная
память"? Я не знал. Наступило молчание, и все лица, как  суриком,  облитые
краснотой, чуть дыша и деревенея, выжидающе обратились на Гулливера.  Все,
что  делалось  здесь,  и  все,  что  здесь  говорилось,  -  все  это  было
исключительно для него. И мне кажется, что он понимал это.  Он  доел  свою
кашу, и все ждали, пока он ее доест, а затем он выскреб дно ложкой и  саму
ложку тщательно облизал, подбирая крупинки, а  потом  дохлебал  засоренную
вязкую смоляную бурду и,  еще  больше  сгорбившись,  -  так,  что  выперли
зауголья лопаток, произнес лишь одно очень резкое и короткое слово:
     - Нет!
     - Что значит "нет"? - более, чем вежливо переспросил его Апкиш.
     - Просто "нет" и все, - сказал Гулливер.
     И, небрежно  толкнув,  опрокинул  пустую  облупившуюся  эмалированную
кружку с веселым цветком. Разговор был окончен. Только кружка почему-то не
упала, а, докатившись до края стола, странно-медленно поплыла по воздуху и
ударилась о противоположную стенку - как бы прилипнув к обоям.
     Все вдруг зашевелились, словно пришел в действие невидимый  механизм.
Двое крепких парней из окружения Учителя  тут  же  поднялись  и,  деловито
сдернув занавески с  окна,  одним  мощным  ударом  распахнули  закрашенные
тяжелые рамы. Прогибаясь,  вылетело  стекло,  и  через  секунду  бабахнуло
разрывом внизу. Раздались какие-то возгласы, завопил автомобильный  гудок.
Парни быстро отскочили в простенок.
     -  Восемь...  десять...  двенадцать...  -  гундосил  один   из   них,
подсчитывая. - Ерунда. Три машины. Прорвемся!
     - Дверь!.. - несмазанным жестким голосом напомнил Учитель.
     Кто-то - ринулся, кто-то  -  затопал  по  коридору.  Будто  зверь  из
берлоги, рухнул опрокинутый шкаф. Раскатились какие-то банки,  взметнулась
бумага. Длинный  грубый  звонок  раздробил  неподвижность  прихожей.  Даже
воздух распался на режущие кусочки. -  Провокация!!!..  -  Я  увидел,  как
Циркуль, стоявший у Апкиша за спиной, вдруг мучительно изогнулся и змеиную
руку его удлинил пистолет с белой зубчатой щечкой. По-видимому, именной. -
Убери,  -  дрогнув  бровью,  сказал  ему  Апкиш.  -   Это   -   Хорь,   из
"Спецтранса"!.. - Я кому сказал: убери! - Красный тлеющий мох появился  на
подоконнике. Волокнистые  пряди  гнильем  замерцали  в  углах.  Непрерывно
хрипела вода в туалете, и звенела, дрожа пропыленной поверхностью, люстра.
Сверху бухали чем-то тяжелым: сетка ломаных трещин охватывала  потолок.  И
такая же частая сетка  стремительно  расползалась  по  стенам.  Отслоилась
фанера.  Дыбом  встал  пересохший  паркет.  Задышали   обои,   на   глазах
превращаясь в лохмотья. А из вытлевшей дранки, из проваленных  известковых
глубин нитяными ручьями посыпались огромные муравьи.  Полчища  их,  шурша,
разматывались по квартире.
     Только этого никто не замечал. Рыхлый низенький человек  -  тот,  кто
верил в товарища Прежнего, распластавшись  ничком  и,  как  рак,  загребая
руками, безнадежно пытался упрятаться вглубь, под  диван.  Голова  у  него
пролезала, а вот мягкое круглое брюхо не втягивалось.  Потому  что  мешала
наполненность. Кто-то корчился, кто-то жалобно причитал. Женщина рядом  со
мной равнодушно закутывалась в  портьеру.  В  общем,  происходила  агония.
Группы нелюдей, суетясь, слиплись во тьме.  Кочаны,  волчьи  уши,  покатые
плечи дебилов: - Зажигай!.. - Не успеем!.. - Приказываю:  зажигай!..  -  И
еще кто-то цепкий горбатый  упорно  карабкался  на  сервант.  Словно  алча
спасения. Почему-то движения его были чрезвычайно замедленные.
     И вообще все происходило замедленно. Апкиш, как ни в  чем  ни  бывало
сидящий за ветхим столом, наклонившись вперед и чертя по клеенке  ногтями,
говорил на каких-то ныряющих патефонных басах: - Хорошо. Вы считаете,  что
к_у_п_и_р_о_в_а_т_ь_ отклонения не удастся?  Потому  что  они  органически
присущи круговороту? Хорошо. Но ведь можно все это разрушить. До пределов.
До основания. И на голых надежных камнях обустраивать новое здание?  -  Вы
меня неправильно поняли, - отвечал Гулливер. - Я могу спасти  только  тех,
кто верит в меня. Только тех, кто - верит. Да и то, полагаю,  не  всех.  -
Хорошо, - говорил ему Апкиш. - Ваша сила зависит от веры. Почему бы  тогда
нашей вере  -  _о_с_о_з_н_а_н_н_о_  -  вдруг  не  сделаться  вашей  силой?
Утвержденной? Официальной? Этот путь уже апробирован. - Потому что я стану
одним  из  вас,  -  отвечал  Гулливер.  -  И  тогда  моя  сила  окаменеет.
Расточится, развеется. И придется поддерживать ее пытками  и  лагерями.  -
Это правда, что вы бессмертны? Вас нельзя  уничтожить?  -  тихо  спрашивал
Апкиш. - Я бессмертен, но скоро умру, - говорил Гулливер. - И вы -  точно,
не видите смысла? - Никакого, - говорил ему Гулливер. - Но вы  -  думайте,
думайте, - тихо настаивал Апкиш.
     Голос его уходил из слышимости. Переливы басов становились все  глуше
и  глуше.  Острый  ноготь,  чертивший  клеенку,  внезапно  остановился.  И
растрескались губы  -  пустыми  неровными  створками.  Навалились  объятия
тишины. Лишь огромные муравьи, как нашествие, опутывали квартиру. Страшный
шорох струился из-под обоев. Гулливер подождал две секунды и выпрямился.
     - Вот и все. А теперь - дискотека, - сказал он.


     Разумеется,  ничего   особенного   не   произошло.   Просто   начался
о_с_т_а_н_о_в_. Начался _о_с_т_а_н_о_в_, и движение замерло  -  как  бы  в
кататонии.  Так  что,  ничего  особенного  не  произошло.  Просто  начался
о_с_т_а_н_о_в_. При вздувании Хроноса - это не  редкость.  Собственно,  мы
живем, наследуя _о_с_т_а_н_о_в_ы_. Видимо, такая у нас страна. Разоренная,
нищая, протянувшаяся от моря до моря, обезлюженная когда-то красной чумой,
до подвалов разваленная,  расколовшаяся  надвое,  пропадающая  в  бараках,
опухшая с лебеды, но воспрянувшая, поразившая стремлением духа, заложившая
великие стройки, устремляющаяся вперед, до пустыни очищенная, выстриженная
Парикмахером, задохнувшаяся от страха, ненавидящая всех и вся, покрывшаяся
коростой, огораживающаяся лагерями, и опять  развороченная  новой  войной,
отступающая, разгромленная, все-таки победившая, вновь проросшая на  гарях
и пустырях, ощутившая  какие-то  свежие  силы,  дотянувшаяся  до  космоса,
распахавшая целинный простор, пробудившаяся, живая, свободная,  обратившая
куда-то  течение  рек,  созидающая  гигантские   водохранилища,   молодая,
настойчивая, вооруженная до зубов, балансирующая на острие,  бескорыстная,
жадная, разбазаривающая богатства, но экономящая на мелочах, успокоившаяся
затем, сползающая в трясину, оглушаемая аплодисментами  и  речами  вождей,
опускающаяся   все   больше,    захлебывающаяся    водкой,    утомившаяся,
изверившаяся, прожирающая  самое  себя,  зачеркнувшая  прошлое,  махнувшая
рукой на будущее, и поэтому оцепеневшая  -  в  ожидании  неизвестно  чего.
Почему я решил, что время окуклилось именно в этом городе? Время уже давно
замедляется над всей нашей страной. Просто здесь немного лучше заметно. Но
ведь ясно, что существует всеобщий  _В_е_л_и_к_и_й  _П_о_в_т_о_р_,  словно
ротор, вращающий целое государство. Нас  укачивает.  Мы  находимся  где-то
внутри него. Мы привыкли к нему и поэтому не  замечаем.  И  однако  же  он
существует - проворачивая скрижали судеб.  Год  из  года  _п_р_о_ч_н_е_ю_т
события нашей жизни. Те же лица и те же знакомые имена. То же шествие и та
же картина расцвета. Тот же - Маркс, тот же - Ленин, и тот же - Неутомимый
Борец. Те же люди выходят по праздникам на трибуны  и  одними  и  теми  же
пассами гипнотизируют нас.  Полыхают  над  нами  одни  и  те  же  знамена.
Усыпляют в газетах  одни  и  те  же  статьи.  Разумеется,  круговорот  еще
полностью не сомкнулся. Еще дыбятся стыки, и цельность повтора  разобщена.
Нет - закона. Но уже возникают Ковчеги.  Возникают  уже  первые  коснеющие
очаги. Где зациклилось время и годы утратили силу. Где скрипит  деревянное
небо и высыхает земля. Я не знаю, кому первому пришла в голову  эта  идея.
Элементы ее, по-видимому, существовали давно. Но ведь  это  так  просто  -
чтобы время остановилось. Надо только придумать сценарий.  Сценарий  -  _и
в_с_е_.
     Мы тащились по городу, полному закатного дыма. Дыма было  чрезвычайно
много. Рыжими клубами переваливался он через забор, как  вода,  растекался
по улицам, затопляя дворы и подвалы, притормаживал, горбился,  скапливался
и, подхваченный дуновением, вдруг выбрасывал вверх лохматые  языки.  То  и
дело вспухали колеблющиеся тонкие мухоморы. Пленки тающей пены  шипели  на
них.  Плыл  отвратительный   химический   запах.   Даже   листья   крапивы
сворачивались от прикосновений. Говорят, что наглотавшийся дыма постепенно
становится  демоном.  Кожа  у  него,  полопавшись,  облезает,   появляются
зазубренные роговые чешуйки, пальцы ног, разбухая, превращаются в копытную
твердь, удлиняются ослиные челюсти, отрастают клыки, а в глазах зажигаются
холодные зеленые угли. Это - бред, ерунда. Впрочем, демонов на улицах тоже
хватало.  Наступил,  по-видимому,   их   звездный   час.   Как   мартышки,
высовывались  они  из  окон,  обирали  безжизненные  квартиры,  суетливыми
кучками  шныряли  по  этажам:  проникали  и  рылись,   вскрывали   коробки
автомобилей, верещали, ругались,  гримасничали  и,  -  продравшись  сквозь
каменность очередей, - жадно шарили по полкам магазинов. Вероятно,  искали
продукты. Нас они как будто не замечали. Лишь какая-то бельмастая  ведьма,
вывернувшая из-за угла, приседая,  хихикая,  протянула  к  нам  сморщенные
ладони. Верно, думала - погадать. Но увидев недоброе лицо  Гулливера,  тут
же взвизгнула и провалилась сквозь землю. Демоны были нам не  опасны.  Нас
не трогали даже "огурцы",  проползающие  один  за  другим.  Конвульсивные,
толстые. А  за  каждым