и  и, опустившись на
колени, стала смазывать Сережнн член:
     -- Главное -- не спеши.
     Затем она смазала себе анус, легла животом на мат.  Сережа
лег на нее.
     --  Выше,  выше, -- Ольга развела ноги. -- Вот. Сильней. И
не торопись...
     Сережа стал двигаться.
     --  Маленький  мой...   Котеночек,   --   шептала   Ольга,
прижавшись щекой к мату. -- Не спеши...
     Сережа вздрогнул, слабо застонал и замер.
     -- Уже? Котик мой...
     Он   скатился  с  нее,  сел,  потрогал  свой  член.  Ольга
перевернулась на спину, потянулась:
     -- О-о-а-ах! Давно Оленьку не ебли по-черному!
     -- Пить хочу. -- Сережа встал, пошел к двери.
     --  Принеси  мне  апельсин!  --  Ольга  взмахнула  ногами,
кувыркнулась назад и села в позу Лотоса.

     После обеда Ребров пригласил всех к себе в кабинет.
     --  Хочу  обратить  ваше  внимание  на  одно  очень важное
обстоятельство, заговорил он, сидя за столом и  глядя  на  свои
руки.  --  Дело #1 прошло благополучно, стержни и промежуточный
блок у нас. Таким образом, дело #2 будет проведено не 7 января,
а 31 декабря.
     -- Но мы давно это знаем! -- пожал плечами Штаубе.
     -- Правильно. Но вы не знаете другого,  --  Ребров  открыл
папку, достал пожелтевший листок бумага и стал читать: -- "Надо
покончить   с   оппортунистическим  благодушием,  исходящим  из
ошибочного предположения о том, что по  мере  роста  наших  сил
враг  становится  будто  бы  стерокнепри  все  более  ручным  и
безобидным. Такое предположение в корне стерокнуг  неправильно.
Оно  является  отрыжкой  правого уклона, уверявшего всех и вся,
что враг будут потихоньку вползать в социализм, что они  станут
стероул   в   конце-концов  настоящими  социалистами.  Не  дело
большевиков почивать стерошуццеп на лаврах  и  ротозействовать.
Не    благодушие   нужно   нам,   а   бдительность,   настоящая
большевистская революционная  стеропристос  бдительность.  Надо
помнить,  что чем безнадежнее положение врагов, тем охотнее они
будут  хвататься  за  "крайнее  средство",   как   единственное
средство  обреченных  в  их  стерозавунеш  борьбе  с  Советской
властью".
     -- Это... что? -- осторожно спросила Ольга.
     -- Из обращения ЦК  ВКП/б/  к  партийным  организациям,  2
декабря  1934 года. Коррекция проведена 2, 18 и 21 декабря 1990
года. И еще:
     "Декабрь,   вторник    22/4    Великомученицы    Анастасии
Узорешительницы   /ок.  304/.  Мучеников  Хрисогона,  Феодотии,
Евода, Евтихиана и иных /ок. 304/. Евр., 333 зач., XII,  25-26;
XII,  22-25.  Мк., 43 зач., X, 2-12". Коррекция 21 декабря 1990
года.
     Ребров убрал листок в папку, вздохнул и отвернулся к окну.
     После продолжительного молчания Штаубе стукнул  палкой  об
пол:
     --  Не  все от нас зависит, Виктор Валентиныч! Выше головы
не прыгнешь. То что можем -- делаем,  стараемся  не  ошибаться.
Все  стараются,  как  могут; Оленька и Сережа, и мы с вами. Все
выкладываются до кровавого пота. Я не о снисхождении говорю,  а
о  пределах.  О  возможностях.  Требовать  от  себя  и  от  нас
невозможного, Виктор Валентиныч, это, я вам скажу... --  старик
покачал  головой,  --  бессмысленно  и вредно. Так можно и дело
загубить. Я когда теплицы поджигал. бензином все сначала облил,
и знаете, не поленился из шкафа картотеку вытряхнуть,  а  потом
--  архив  Голубовского.  Вывалил  все  эти  папки.  плеснул из
канистры, вдруг вижу --  фотография  знакомая.  Поднял,  а  это
Рутман.  В  косоворотке,  со  значком, с осевыми. Скалится, как
зебра. На обороте сверху в уголке: "4 июля 1957 года,  Рыльск".
А  посередке: "Дорогому Светозару от Ильи, Севы и Андрея в день
пробного пуска". Вот так.
     -- Не может быть,
     -- Еще как может, дорогой мой. А рядом толстенная папка  с
документацией: отчеты, таблицы, графики.
     -- И вы сожгли?
     -- Конечно!
     Ребров взял папиросу, закурил.
     --  Мой  отец  покойный  говорил:  пляши на крыше, да знай
край. В нашем деле, Генрих Иваныч, края нет, а есть ямы. И надо
стараться их замечать вовремя. А для  этого  необходимо  многое
уметь.  Я прочел вам этот документ не для того, чтобы напугать,
а по делу. 7 января переносится на 31 декабря не потому что  на
раскладке выпал промежуток, а из-за знедо. Только из-за знедо.
     -- По-моему, мы это давно все поняли, -- зевнула Ольга. --
Я давно понялa.
     --  И  я!  -- захлопал по коленкам Сережа. -- Я про Дениса
все вспомню! Клянусь, честное пионерское!
     -- Не хвастайся раньше времени! -- махнул на него  Штаубе,
встал,  скрипя  протезом,  подошел  к  окну.  -- Знаете, Виктор
Валентиныч,  я  внимательно  прочел  книги,   касающиеся   Анны
Ахматовой.
     -- Те, что я вам дал?
     -- Да. Те самые... -- Штаубе вздохнул, оперся на палку, --
прочел  и  понял, что Анна Андреевна Ахматова нам совершенно не
подходит.
     -- Почему?
     -- Потому что... -- Штаубе помолчал, качая головой,  потом
вдруг  стукнул  палкой  по  полу,  --  да потому что... это же,
Господи! Как так можно?!  Что  это?!  Почему  снова  мерзость?!
Гадость?!  Я не могу таких, не могу... гадина! Гадина! И вы мне
подкладываете! Это же не люди! Гадина!  Гадина!  Тварь!  Они...
они, такие могут крючьями рвать!
     -- Что... что такое? -- непонимающе нахмурился Ребров.
     --   Да   ничего   такого!  Просто  надо  быть  порядочным
человеком, а не сволочью! Я их ненавижу! Я б без пощады  вешал!
Чтоб  так  продавать!  Так гадить людям! Я б их жарил живьем, а
потом свиньям скармливал! Срал бы им в рожу!
     -- Что вы мелите?
     -- Я не мелю! Я повидал на своем веку! Я видел  как  детей
-- за ноги и об березу! Я видел, как женщин вешали! Как трактор
по  трупам  ехал!  Для меня, друзья любезные, такие понятия как
добропорядочность, как... да, да! Не пустой звук! Я  знаю,  что
такое невинная душа!
     -- Про нитку? -- спросил Сережа.
     -- Твари! Гады! Мрази помойные! Я бы размазал по стенам! Я
б свинцом глотки заливал!
     -- Остановитесь! Стоп! -- Ребров хлопнул ладонью по столу.
-- Объясните нам толком, откуда вы все это взяли? Как вы читали
норп?
     -- Глазами! Вот этими! 73, 18, 61, 22! Черным по белому!
     -- 78, 18, 61, 22, -- проговорил Ребров.
     -- Как 78?! 73, а не 78!
     -- 78, а не 73. Опечатка.
     -- Как опечатка?
     --  Ну,  наверно,  матрицу  не  промазали  как следует и 8
отпечаталось как 3.
     -- Еби твою! Вы точно знаете, что 78?
     -- Сто процентов, Генрих Иваныч.
     -- Тьфу, еб твою! -- Штаубе плюнул.
     --  Да.  78,  18,  61,22,  --  Ребров  загасят  окурок   в
пепельнице.  --  Анна  Андреевна  Ахматова  --  великая русская
поэтесса, честная, глубоко порядочная женщина, пронесшая сквозь
страшные  годы  большевизма  свою  чистую   душу,   совершившая
гражданский  подвиг, прославившая русскую интеллигенцию. Россия
никогда не забудет этого. Вот так. А теперь о делах текущих, --
он снял с полки стакан с водой, в которой плавала  головка.  --
Экспонат,  так  сказать,  дозрел:  края  взлохмачены, изменение
цвета,  и  так  далее.  Ольга  Владимировна,  возьмите   чистую
тарелку,  нарежьте  головку тононьше, как грибы режут, положите
на тарелку -- и в духовку на самый слабый огонь. Самый  слабый.
Дверцу   откройте,  чтоб  не  жарилось,  а  сохло.  Как  только
подсохнет, возьмите вот эту ступку, разотрите в порошок.  Потом
зовите меня. Все ясно?
     --  Все,  --  кивнула  Ольга.  --  Генрих  Иваныч, мне вам
сегодня перевязку делать,
     -- А я забыл совсем! --  усмехнулся  Штаубе.  --  Вот  что
значит -- не болит.
     -- Теперь. Мясорубка и соковыжималка? -- спросил Ребров.
     --  Так  мы  ж  с  вами вместе третьего дня проверяли. Все
работает.
     -- А елка у нас будет? -- спросил Сережа.
     -- Вот ты и займись. Возьми пилу, спили неподалеку. Только
небольшую.
     -- Это как?
     -- С тебя. А Ольга Владимировна установить поможет.
     -- Витя, у нас всего одна бутылка шампанского.
     -- Хватит, -- Ребров положил перед собой кипу  скрепленных
скоросшивателем  бумаг.  --  Завтра в 12 раскладка. Последняя в
этом году. Прошу это помнить. А теперь все свободны,

     31 декабря  в  одиннадцатом  часу  вечера  машина  Реброва
въехала  на  территорию  дачи  и остановилась, сигналя. Дверь в
доме отворилась, Ребров сбежал по  ступенькам,  по  расчищенной
дорожке пошел к машине. На нем была темно-синяя тройка, в руках
он держал розы. Из машины вышли Ольга, Сережа и пожилая женщина
в старомодном зимнем пальто.
     -- Витенька! -- произнесла она.
     --  Мама!  -- Ребров подошел, обнял и стал целовать ее. --
Милая... наконец-то... это тебе.
     -- Господи! Розы зимой... а я опоздала!
     -- Пустяки, мама. У нас все готово.
     -- Поезд опоздал на час,  --  сказала  Ольга,  вынимая  из
багажника   сумку,  --  мы  с  Александрой  Олеговной  чуть  не
разминулись.
     --  Да,  да!  --  засмеялась  старушка.  --  У  меня   без
приключений  не  обходится! Ну, слава Богу! Витенька, что же ты
совсем раздетый? Голубчик, ты простудишься.
     -- Пустяки, мама. Пойдем, стол давно накрыт.
     Они направились к дому.
     -- Ах, как у вас славно! -- вздохнула Александра Олеговна.
-- Какой лес, какая тишь. После этих поездов...  вообрази,  мне
даже чая не дали!
     -- Главное -- доехала. Как самочувствие?
     -- Прекрасно, прекрасно, Витенька. Я так счастлива! У тебя
такие милые друзья, Оленька, Сережа... ах, какой дом!
     Они поднялись по ступенькам, вошли в прихожую.
     -- Когда же это все построили? До войны?
     -- В 49-м, мама, -- Ребров помог ей снять пальто.
     Вошел Штаубе во фраке.
     -- Мама, познакомься пожалуйста: Штаубе Генрих Иванович.
     --  С приездом Александра Олеговна! -- Штаубе поцеловал ее
руку.
     --  Спасибо,  Генрих  Иванович!  Очень  приятно   с   вами
познакомиться, Витя мне писал о вас.
     --  А сколько я о вас слышал! -- улыбался Штаубе, держа ее
руку.
     -- Дня не пройдет, чтоб  Виктор  Валентинович  о  маме  не
вспомнил!
     --  Вспоминать-то  вспоминал,  но  письмами не баловал! --
Александра Олеговна погрозила Реброву пальцем. -- Раз в  месяц,
не чаще!
     -- Каюсь, каюсь, -- склонил голову Ребров.
     --   Не   беспокойтесь,   Александра   Олеговна,   мы  его
перевоспитаем!
     -- Штаубе подставил ей согнутую руку.
     -- Очень надеюсь! -- старушка взяла его под руку.
     Они прошли в гостиную. Посередине стоял накрытый  стол,  у
окна горела разноцветными огоньками украшенная елка.
     --   Ах,   какая   прелесть!  --  остановилась  Александра
Олеговна. --  Друзья  мои,  как  у  вас  славно!  Витя,  я  так
счастлива!
     -- И я счастлив, мама, -- Ребров поцеловал ей руку. -- Как
хорошо, что ты приехала.
     --   Мы   так   за   вас  волновались,  что  успели  жутко
проголодаться! -- улыбался Штаубе, подойдя к  столу  и  зажигая
свечи в шандале. -- Надеюсь, вы тоже?
     -- Еще как! Глядя на такой стол! Прекрасно! Но, но, но! --
она подняла  палец.  --  Здесь  не  хватает как раз того, что я
привела! Витя, ты не догадываешься?
     -- Паюсная икра? Балык?
     Она покачала головой:
     -- Этих прелестей в Саратове давно уже  нет  и  в  помине.
Дайте мне, пожалуйста, мою сумку.
     -- Вот она, мама.
     Александра  Олеговна  вынула из сумки банку, сняла крышку,
подала Реброву.
     -- Раковые шейки! -- воскликнул Ребров. -- Раковые шейки в
винном соусе! Невероятно! Генрих Иваныч, помните, я рассказывал
вам? Ольга Владимировна! Сережа! Где они?
     --  Переодеваются,  --  Штаубе  взял  из  его  рук  банку,
понюхал. -- О! С ума сойти!
     --  Это  любимая  закуска  моего  покойного мужа, Витяного
отца, Валентина Евграфовича. Были времена, когда раки у  нас  в
Саратове  продавались  на  каждом углу, как семечки. Теперь это
такой же деликатес, как икра!
     -- Мама, это просто невероятно! Это  мое  детство.  Вечер,
терраса,  отец,  Анатолич  Иванович,  Зоя Борисовна... Миша. Он
жив?
     -- Михаил Матвеич?  Конечно!  Получил  новую  квартиру  за
мостом,  Ниночка вышла замуж, он ждет правнука. Огромный привет
тебе.
     -- Спасибо.
     Вошли Ольга и Сережа. На ней было длинное вечернее  платье
темно-фиолетового  бархата,  Сережа  был  одет в белую шелковую
рубашку  с  огромным   золотисто-черным   бантом,   в   черные,
продернутые  золотой  ниткой  бриджи,  белые  гольфы  и  черные
лакированные туфли, усыпанные серебряными звездочками.
     -- Ах, какая прелесть!  --  всплеснула  руками  Александра
Олеговна,  --  Витя,  какая у тебя жена! Оленька, вы потрясающе
красивы, вы так  похожи  на  Грету  Гарбо,  вернее,  --  вы  ее
красивее,   грациознее,  женственней!  А  Сережа!  Юный  принц!
Наследник престола!
     -- А я? -- бодро приосанился Штаубе.
     -- Вы -- барон, владелец чудного замка под Москвой!
     -- Всего лишь? -- поднял брови Штаубе.
     Все засмеялись.
     -- Господа, к столу! -- хлопнул в ладоши Ребров.
     -- К столу! -- Сережа подпрыгнул и сделал пируэт.
     -- С удовольствием! -- улыбалась Александра Олеговна.
     Сели за стол. Ребров налил женщинам вина, Штаубе и себе --
водки, Сереже -- апельсинового сока.
     -- Друзья... -- начал Ребров, но Штаубе поднял рюмку:
     -- Не, не, Виктор Валентиныч. На правах  хозяина  дома,  я
первым прошу слова.
     -- Витя, подчинись! -- посоветовала Александра Олеговна.
     Ребров склонил голову.
     -- Друзья, -- заговорил Штаубе, -- поистине чудесный вечер
сегодня:  на  меня, персонального пенсионера, министра среднего
машиностроения   славных   времен   застоя   свалилась   целая,
понимаете, тонна счастья. Для старика, товарищи, это слишком!
     Все засмеялись.
     --  Ну, правда, посудите сами: сидеть бы мне сейчас у себя
на Кутузовском с моей домработницей, с Марьей Михайловной, тихо
бы кушать, смотреть телевизор. В двенадцать мы бы с ней  выпили
шампанского (подогретого, чтоб горло не застудить), а в час я б
уже задави храповицкого...
     -- Позвольте, Гсйрпх Иваныч, а сослуживцы, друзья юности?
     --  А-а-а,  иных  уж  нет,  а  те  далече.  Да  и, знаете,
Александра Олеговна, настоящих друзей юности у меня всего  трое
было:  один  на  войне погиб, другой у Берии на допросе, третий
два года назад от инфаркта умер. Но сегодня речь не об этом.  А
о  том,  что  свято место пусто по бывает. И сейчас я перейду к
главной части моего выступления. Александра  Олеговна,  спасибо
вам  за  вашего  сына.  И от меня лично и от всего министерства
среднего   машиностроения.   Более    порядочного,    честного,
профессионального   сотрудника   из  молодого  поколения  я  не
припомню. И скажу вам со всей прямотой: если бы меня горбачевцы
четыре года назад не ушли на пенсию -- сейчас быть  бы  Виктору
моим  первым помощником. Без сомнения! Хотя, я уверен, он и без
меня дойдет до верха. Все данные у него есть.
     -- Генрих Иваныч! -- покачал головой Ребров. -- Ну что  вы
обо мне...
     -- А ты помолчи. О тебе речи не идет.
     -- Тогда молчу!
     Все засмеялись.
     --   Речь,   товарищи,  идет  о  замечательной  Александре
Олеговне Ребровой, приехавшей к нам в гости из  Саратова  прямо
на  Новый  год! Такого подарка нам с вами давно никто не делал!
Поэтому первый тост: за здоровье Александры Олеговны!
     -- Ура! -- крикнул Сережа.
     Все чокнулись с бокалом Александры Олеговны и выпили.
     -- Ах, прелестное вино! -- старушка осторожно поставила на
стол полупустой бокал. -- Но, закуска, думаю, еще лучше!
     -- Друзья, прошу вас! -- Штаубе заткнул край  салфетки  за
ворот сорочки. -- Мы все страшно голодные!
     Некоторое время ели молча.
     --  Александра  Олеговна,  а правда, что вы через Волгу по
льду бежали? -- спросил Сережа.
     -- Через Урал, Сереженька, -- улыбнулась старушка.
     -- И трещины были?
     -- Были. И подо мной лед  трескался.  Я  пробежала,  а  на
следующий день -- лед пошел!
     -- Когда это было? -- спросила Ольга.
     --   Сорок   четвертый.  У  меня  накануне  день  рождения
отмечали, засиделись до ночи, ну и  встала  на  полчаса  позже,
проспала автобус, который нас на другой берег Урала возил через
мост. А в те времена, Сережа, на всех предприятиях было правило
двадцати  минут: если человек опаздывал больше, чем на двадцать
минут, его арестовывали и судили. Вот я  и  побежала  напрямик,
так как получать в двадцать шесть лет второй срок мне совсем не
хотелось.
     --  Двадцать  шесть? Как и мне! -- проговорила Ольга. -- И
что же это было за предприятие?
     -- Госпиталь.
     -- А первый срок -- это что? -- спросил Сережа.
     -- Друзья! -- Штаубе поднял рюмку. -- Среди нас  находится
человек  замечательной  судьбы.  Кто  за  то,  чтобы Александра
Олеговна рассказала нам свою биографию -- прошу поднять бокалы!
     -- О,  Господи,  автобиографию!  --  засмеялась  старушка,
чокаясь со всеми. -- Я право, не готова!
     -- Просим, просим!
     -- Просим!
     -- Мама, расскажи.
     -- Ну... тогда я сначала выпью для храбрости!
     Они выпили.
     -- Что ж, дорогие мои, -- Александра Олеговна вытерла губы
салфеткой,  --  жизнь  моя  сложилась, мягко говоря, не просто.
Зигзаги, зигзаги. Я родилась в 18-ом  году  в  Москве  в  семье
полковника  царской армии Олега Борисовича Реброва. Отца я знаю
только по фотографии, по рассказам матери и старшего брата. Его
расстреляли большевики, когда мне было три месяца. Моя мать  --
Лидия    Николаевна    Горская    была    дочерью    известного
врача-окулиста,  профессора  Николая  Валериановича   Горского,
благодаря  которому  наша  семья  смогла выжить в годы военного
коммунизма. Он лечил Свердлова, Троцкого,  Калинина,  Крупскую.
Помогал им лучше видеть классового врага. За это они давали нам
продукты  и  даже  дом  оставили  на  Поварской,  которую потом
переименовали в  улицу  какого-то  бандита  Воровского.  Хороша
фамилия.  Дедушка  умер  в  1925-ом  и  нас сразу же выгнали на
улицу. Брат Алеша через польскую границу бежал в Париж.  А  нас
приютил  сослуживец  отца, перешедший, в свое время, на сторону
большевиков и  ставший  у  них  военспецом.  Вскоре  он  сделал
предложение  матери  и  они поженились. Насколько я помню, мать
Ивана Ивановича не любила, хотя он любил ее очень сильно, и  ко
мне  относился  с  нежностью. Все было благополучно до 38-го: я
поступила в медицинский, проучилась три курса, мать  занималась
переводами,  отчим  служил  в Генштабе. 3 мая я пришла домой из
ннституга и увидела  энкаведэшников,  которые  рылись  в  наших
вещах.  Все  книги были вытряхнуты на пол, и эти молодцы по ним
ходили как но ковру. Они мне сообщили, что отчим  арестован.  Я
спросила:  где  моя мама? Они сказали, что мама переволновалась
во время ареста Ивана Ивановича, ей стало плохо и к они вызвали
скорую помощь, которая ее увезла. На самом деле, один  из  этих
мерзавцев, найдя в ее вещах медальон с волосами отца, вытряхнул
их. А маме сказал: хранишь всякую дрянь. Она дала ему пощечину,
за что он ударил ее рукояткой нагана в висок. Когда я прибежала
в  больницу Склифосовского, мама была уже при смерти, постоянно
теряла сознание. Височная кость  у  нее  была  раздроблена,  ее
повезли  на  операцию  и  она  умерла  у  них на столе. "Потеря
сознания, повлекшая падение и травму черепа". Так было написано
в заключении о смерти. Вот, дорогие мои. Похоронили маму.  Меня
отчислили  из института. Сразу после похорон явились управдом с
участковым, показали постановление об "уплотнении  жилплощали".
Ко  мне подселили семью истопника. Друзья настойчиво советовали
мне уехать из Москвы. Я не послушалась. 6 нюня пришли за  мной.
Лубянка.  Месяц  они меня мучили. Я ничего не подписала. Статья
58, пункт 11. 10 лет. Затем --  путешествие  в  "Столыпине"  до
Котласа. Пересылка. Нас сразу повели в баню и там в предбаннике
висело  широкое  старое  зеркало. Все сразу бросились к нему, я
тоже. И вот вижу: куча  голых  женщин,  изможденные  лица,  все
толкаются,  а я никак не могу найти себя, совершенно не могу! И