а
потащила меня к выстроенным в ряд стульям, и пришлось сесть с ней  рядом.  -
Ты говоришь, Рим не языческая страна, но ведь у язычников ты тоже  был.  Что
ты скажешь о русских? Ты же часто бывал в России...
   - Не знаю, что и сказать. Есть русские, которые до сих пор верят в  Бога.
Правда, правительство у них...
   - Вот тебе раз! Никак тебе нравятся русские?
   - Некоторые нравятся, - ответил я.
   - Я слышала,  ты  был  в  Унылой  лощине  и  утром  проезжал  мимо  фермы
Уильямсов. За какой надобностью тебя туда занесло?
   "Интересно, - подумал я, - а есть что-нибудь, о чем бы она не слышала,  о
чем не слышал бы весь Пайлот Ноб?.." Отчетливее, чем в  перестуке  барабанов
по джунглям, эффективнее, чем по радио,  новости  распространяются  здесь  в
мгновение ока - все до мельчайшего слушка, до самой ерундовой догадки.
   - Да вот пришло в голову свернуть, - приврал я слегка.  -  Мальчишкой  я,
бывало, охотился там на белок...
   Она взглянула на меня подозрительно, не уловив логики в моих оправданиях.
   - Может, днем там и ничего, - заявила она, - но ни  за  какие  деньги  не
хотела бы я оказаться там после захода солнца.  -  Она  наклонилась  ко  мне
поближе, и пронзительный ее голос  снизился  до  скрипучего  шепота.  -  Там
жуткая свора собак, если это вообще собаки. Носятся по холмам, лают,  рычат,
заливаются, а как пробегут мимо - будто ветер ледяной пролетел. Душа в пятки
уходит...
   - Вы сами слышали этих собак?
   - Слышала ли? Да чуть не каждую ночь слышу, но, правда, никогда не бывала
так близко, чтобы  пахнуло  ветром.  Мне  Нетти  Кэмпбелл  рассказывала.  Ты
помнишь Нетти? - Я отрицательно покачал головой. - Ну верно, как  ты  можешь
помнить! Она была Нетти Грэхем, прежде чем вышла за Энди Кэмпбелла. Они жили
в самом конце дороги, что ведет вверх по Унылой лощине.  Нынче  в  том  доме
никто не живет. Хозяева просто снялись и ушли. Собаки их выжили.  Может,  ты
видел его - их прежний дом, я имею в виду.
   Я кивнул не слишком уверенно: своими глазами я дома не  видел,  но  я  же
слышал о нем накануне вечером от Лаузи Смит.
   - Странные вещи творятся здесь на холмах, -  продолжала  Линда  Бейли.  -
Такое, чему никто, если в здравом уме, не поверит. Наверное, все потому, что
здесь  у  нас  настоящая  глухомань.  Сколько  других  поселков  разрослись,
обустроились, ни деревца не осталось, зато вокруг поля. А  здесь  глухомань.
Наверное, так навсегда и останется...
   Комната заполнялась народом. Я заметил  Джорджа  Дункана,  пробирающегося
сквозь толпу в моем направлении, и встал ему навстречу, протягивая руку.
   - Я слышал, ты хорошо устроился, - сказал он. - Я так и  знал,  что  тебе
там понравится. Учти, я звонил Стритеру и просил его присматривать за  тобой
как следует. Он ответил, что ты вышел порыбачить. Поймал что-нибудь стоящее?
   - Пару окуньков, - покаялся я. - Надеюсь, когда попривыкну к  реке,  дела
пойдут лучше...
   - По-моему, начинается, - сказал он. - Увидимся позже. Тут много  народу,
с кем тебе не мешало бы поздороваться.
   Вечер  и  вправду  начался.  Учительница  Кэти  Адаме  играла  на  старой
расстроенной фисгармонии, ребятишки выходили группа за группой, и одни  пели
песни, другие читали стихи, а восьмиклассники представили  маленькую  пьесу,
которую, как не преминула сообщить мисс Адаме, сами же и сочинили.
   Все  это  было  восхитительно  на  свой  нескладный  манер,  и  я  сидел,
припоминая, как ходил в школу в  это  самое  здание  и  принимал  участие  в
вечерах, таких же точно, как нынешний. Я даже попытался выудить  из  памяти,
как звали моих учителей, хотя бы  некоторых,  и  только  к  концу  программы
вспомнилось, что была у меня учительница по имени  мисс  Стейн,  чудаковатая
рыжеволосая особа, худая и нервозная,  впадающая  в  расстройство  от  любой
нашей выходки - а уж выдумывать их  мы  были  горазды.  Мельком  подумалось:
"Где-то она сейчас, мисс Стейн, и как обошлась с  ней  судьба?  Хотелось  бы
верить, что благосклоннее, чем иные из нас обходились с ней в наши  школьные
годы..."
   Линда Бейли потянула меня за рукав пиджака и завела резким шепотом:
   - Хорошие ребятишки, правда? - Я кивнул в знак согласия.  -  И  эта  мисс
Адаме хорошая учительница, в самом деле хорошая. Только,  боюсь,  она  здесь
ненадолго. Нашей маленькой школе не удержать такую хорошую учительницу,  как
она...
   Когда программа завершилась, Джордж Дункан пробрался ко мне сквозь толпу,
взял меня на буксир и принялся представлять присутствующим. Кого-то из них я
мог припомнить, а кого-то нет, но поскольку все они, казалось, помнили меня,
я притворялся, что тоже их помню. Церемониал был в самом разгаре  -  но  тут
вмешалась мисс Адаме. Она поднялась на  приступочку  у  дверей  и  окликнула
Джорджа:
   - Вы что, забыли свое обещание? Или делаете вид, что  забыли,  в  надежде
увернуться? Напоминаю вам, что вы дали согласие  выступить  сегодня  в  роли
аукциониста.
   Джордж отнекивался, но  для  меня  было  очевидно,  что  он  польщен.  Не
составляло труда догадаться, что в  Пайлот  Нобе  Джордж  Дункан  -  человек
авторитетный. Еще бы, он был  лавочник,  и  почтмейстер,  и  член  школьного
совета,  и  время  от  времени  ему  выпадали  разные  мелкие   общественные
поручения,  например,  выступить  аукционистом  на  распродаже  корзинок.  В
пределах Пайлот Ноба  он  был  палочкой-выручалочкой,  к  которой  прибегали
всякий раз, когда предстояло что-либо предпринять.
   В  конце  концов  он  поднялся  на  возвышение  и  повернулся  к   столу,
заставленному раскрашенными корзинками и коробками. Выбрав одну корзинку, он
поднял ее повыше, чтобы все могли хорошенько ее рассмотреть. Но  прежде  чем
приступить к обязанностям аукциониста, он произнес небольшую речь.
   - Всем вам известно, - изрек он, - какое у нас сегодня  событие.  Выручка
от продажи корзинок предназначена на приобретение новых  книг  для  школьной
библиотеки, так что вы испытаете удовлетворение от сознания, что сколько  бы
вы здесь ни оставили, все пойдет на доброе  дело.  Вы  не  просто  покупаете
корзинку, снаряженную для пикника, и право разделить трапезу с леди, чье имя
вы обнаружите  внутри.  Вы  способствуете  весьма  достойному  общественному
начинанию. Прошу вас, дорогие мои, не стесняйтесь и истратьте хотя бы  часть
денег из тех, что оттягивают вам карманы!..
   Он поднял корзинку еще выше и продолжал:
   - Ну вот хотя бы  эта  корзинка.  Мне  доставляет  истинное  удовольствие
предложить ее вам. Скажу без утайки, она увесистая. Там много славной снеди,
а по тому, как она украшена и все такое прочее, можно  смекнуть,  что  леди,
снаряжавшая эту корзинку, уделила ее содержимому  не  меньше  внимания,  чем
внешнему виду. Может, вас  заинтересует,  что  я  улавливаю  запах  жареного
цыпленка. Ну и, - закончил он, - сколько же вы даете?..
   - Доллар, - произнес кто-то, а кто-то другой незамедлительно поднял сумму
до двух долларов, а потом кто-то из задних рядов назвал два с половиной.
   - Два с половиной, - повторил Джордж Дункан удивленно и  обиженно.  -  Вы
что, в самом деле намерены остановиться на двух с половиной? Ну знаете, если
бы корзинка шла на вес, и то это было бы  просто  даром.  Что?  Я,  кажется,
слышу...
   Кто-то предложил три доллара.  Джордж  ухитрился,  выбивая  из  толпы  по
пятьдесят центов и по четвертаку, поднять торг до четырех семидесяти пяти и,
наконец, стукнул молотком, продав корзинку за эту цену.
   Я вглядывался в лица. Они были дружелюбными, люди от  души  развлекались.
Люди проводили вечер в компании соседей, и им было уютно  в  этой  компании.
Сейчас они сосредоточились на распродаже корзинок, а позже у них будет время
поболтать, и я знал заведомо, что никто не поднимет никаких  обременительных
тем. Они будут толковать об  урожае,  о  рыбалке,  о  новой  дороге,  насчет
которой говорили уже лет двадцать, если не больше, но  разговоры  так  ни  к
чему и не привели и самое время было начать  их  сызнова.  Они  разберут  по
косточкам  последний  скандальчик  (уж  какой-нибудь  скандальчик  произошел
обязательно, хотя почти наверняка пустяковый),  обсудят  проповедь,  которую
священник произнес в минувшее воскресенье, помянут старичка, который недавно
умер и которого все любили. Посудачат обо всем понемногу, а потом разойдутся
по домам, разойдутся не спеша, наслаждаясь мягким весенним вечером. Конечно,
у любого из них есть свои маленькие  тяготы,  есть  и  проблемы,  касающиеся
округи в целом, но никто из них знать не знает исполинского груза вселенских
забот. "И как же это здорово, - повторил я себе, - очутиться в местечке, где
нет неотвратимых и жутких вселенских забот..."
   Кто-то дернул меня за рукав, я волей-неволей обернулся -  и,  разумеется,
это оказалась Линда Бейли.
   - Тебе стоило бы  вступить  в  торг,  -  шепнула  она.  -  Сейчас  пойдет
корзинка, приготовленная дочкой пастора. Дочка, скажу тебе,  прехорошенькая.
Тебе будет приятно с ней познакомиться...
   - А откуда вы знаете, - не утерпел я, - что это ее корзинка?
   - Знаю, и все, - отрезала она. - Не спорь, торгуйся. Цену уже подняли  до
трех долларов, я назвал три с половиной, и тут же с дальнего  конца  комнаты
послышалась цифра четыре. Я бросил взгляд в ту сторону - там,  прислонясь  к
стене, рядком стояли три юнца лет по двадцать с небольшим. Обнаружилось, что
все трое в свою очередь пялятся на меня и ухмыляются неуклюже, но,  как  мне
почудилось, очень неприязненно.
   Рукав дернули снова.
   - Давай торгуйся, - настаивала Линда Бейли. -  Это  младшие  Болларды,  а
третий из  Уильямсов.  Хулиганье  паршивое.  Нэнси  просто  умрет,  если  ее
корзинка достанется кому-то из них троих.
   - Четыре пятьдесят, - произнес я не думая, и Джордж Дункан на  возвышении
подхватил:
   - Четыре пятьдесят! Кто скажет пять?.. - Он обращался к троим у стенки, и
один из них сказал пять. -  Значит,  пять,  -  пропел  Джордж.  -  А  может,
кто-нибудь даст шесть?
   Он смотрел прямо на меня, но я покачал головой, и корзинка ушла за пять.
   - Почему ты отступился? - Линда Бейли взъярилась так, что шепот перешел в
ржание. - Надо было продолжать, раз начал.
   - Еще чего! - заявил я. - Я приехал сюда не для того, чтобы в  первый  же
вечер помешать какому-то юнцу купить  корзинку,  на  которую  он  позарился.
Может, тут замешана его подружка. Может,  она  намекнула  ему  заранее,  как
отличить ее корзинку...
   - Да говорю тебе, Нэнси вовсе не его подружка! - Линда Бейли не  скрывала
своего  негодования.  -  У  Нэнси  нет  никакого  парня.  Она  будет  просто
оскорблена.
   - Вы сказали, это Болларды. Те самые Болларды, что живут на нашей прежней
ферме?
   - Они, они самые, - подтвердила она. - Старики вполне приличные люди.  Но
эти их два сыночка! Вот уж навязли в зубах! Девчонки от них  врассыпную.  На
танцах они завсегдатаи, но то и дело грязно ругаются и постоянно пьют...
   Я опять бросил взгляд на троицу в дальнем конце комнаты. Они  по-прежнему
наблюдали за мной, и к их лицам  приклеились  ухмылки  злобного  триумфа.  Я
только что явился  в  Пайлот  Ноб,  я  был  чужак,  а  они  меня  обставили,
переплюнули в споре за корзинку. Несусветная глупость, если разобраться,  но
в крошечных поселках, как этот, маленькие триумфы и  маленькие  обиды  часто
вырастают в масштабах.
   "Боже, - подумал я, - и угораздило же меня напороться на  эту  Бейли!  От
нее всегда были одни неприятности, и  в  этом  смысле  она  ни  капельки  не
изменилась. Вечно совала нос не в свои дела, и уж сунет - добра не жди..."
   Корзинки расходились одна  за  другой,  осталось  всего  несколько  штук.
Джордж начал уставать, темп торгов снизился. Мне  подумалось,  что  надо  бы
все-таки купить корзинку. Хотя бы для того, чтоб показать, что я не чужак, а
местный, вернувшийся  в  Пайлот  Ноб  с  намерением  пожить  здесь,  сколько
получится.
   Я огляделся по сторонам - Линда Бейли куда-то делась. Более чем вероятно,
обозлилась на меня и отошла прочь. Однако, едва  подумав  о  ней,  я  ощутил
мимолетную вспышку гнева. Какое у нее было право требовать, чтобы я  защищал
дочку священника от невинных - а  если  не  невинных,  то  по  крайней  мере
бесперспективных - ухаживаний какого-то деревенского увальня!
   На столе оставалось всего три корзинки, и Джордж выбрал одну из  них.  По
размеру она была вполовину меньше многих проданных ранее и украшена довольно
скромно. Подняв ее над головой, он завел очередную арию аукциониста.
   В торг включились двое или трое, цена достигла трех с половиной долларов,
а я дал четыре. Кто-то от дальней стенки сказал - пять, и когда  я  взглянул
туда, то  снова  увидел  троицу.  Они  ухмылялись,  как  мне  показалось,  с
нарочитой злобой, как мог бы ухмыляться клоун, разыгрывающий злобу.
   - Даю шесть, - сказал я.
   - Семь, - откликнулся средний из троицы.
   - Семь! - повторил Джордж ошарашенно, поскольку это была наивысшая сумма,
названная за вечер. - Я услышу семь с половиной, а  может,  кто-нибудь  даст
восемь?
   Какое-то мгновение я колебался. Нет, положительно первые несколько ставок
были предложены другими, а не троицей у стенки. Они вступили в  торг  только
после меня. Я понял, что они намеренно издеваются надо мной, и  от  меня  не
укрылось, что все присутствующие также это поняли.
   - Восемь? - переспросил Джордж, не спуская с меня  глаз.  -  Слышу  ли  я
цифру восемь?
   - Не восемь, - ответил я. - Пусть будет десять. Джордж поперхнулся.
   - Десять! - закричал он. - А может, одиннадцать? - Он  перевел  глаза  на
троицу у стены. Те ответили мрачными взглядами. -  Одиннадцать,  -  повторил
он. - Теперь одиннадцать. Если уж поднимать, то на доллар и не меньше. Даете
одиннадцать?..
   Одиннадцать ему не дали.
   Когда я вышел вперед расплатиться и получить свою корзинку, я покосился в
направлении дальней стенки. Троицу как ветром сдуло.
   Отойдя в сторону, я вскрыл корзинку. Поверх еды лежала полоска бумаги,  и
на ней я прочел имя Кэти Адаме.

Глава 8

   Распускалась первая сирень, и в вечернем  воздухе,  сыром  и  прохладном,
ощущался слабый намек на аромат, который через  неделю-другую  нависнет  над
улицами и тропинками городка тяжким духовитым облаком. Ветер, налетающий  от
реки, раскачивал подвесные лампы на перекрестках, и по земле метались полосы
света и тени.
   - Как я счастлива, что все позади, - сказала  Кэти  Адаме.  -  Во-первых,
вечер, а во-вторых, и весь учебный год. Но в сентябре я вернусь.
   Я присматривался к женщине, идущей рядом, и, ей-же-ей,  это  была  совсем
другая женщина, чем та, с какой я столкнулся  утром  в  лавке.  Она  сделала
что-то с волосами и сразу избавилась от  облика  типичной  училки,  а  кроме
того, она сняла очки. "Защитная окраска, - подумал я. -  Неужели  утром  это
была мимикрия, сознательная попытка выглядеть именно  такой  училкой,  какую
только и может принять здешняя община? Что за жалость, - добавил я про себя.
- Дали б ей хоть малый шанс, она могла бы стать просто привлекательной..."
   - Вы сказали, что вернетесь, -  произнес  я.  -  А  куда  вы  собираетесь
летом?
   - В Геттисберг.
   - В Геттисберг?
   - Ну да, в Геттисберг, штат Пенсильвания. Я там родилась, а мои  родители
и теперь там. Я езжу к ним каждое лето.
   - Я ведь был там всего несколько дней  назад.  Останавливался  по  дороге
сюда. Провел в Геттисберге два полных дня, обошел поле  сражения  и  пытался
себе представить, как все это было тогда, более ста лет назад ...
   - Вы что, раньше там не бывали?
   - Всего раз, и притом  очень  давно.  Когда  впервые  попал  в  Вашингтон
начинающим репортером. Как-то раз я присоединился к экскурсии. Получилось не
слишком удачно. С тех самых пор мне хотелось побывать  там  в  одиночку,  не
торопиться, осмотреть все, что я выберу,  заглянуть  в  каждый  уголок  и  в
каждом провести столько времени, сколько мне будет угодно.
   - Значит, на этот раз вы были там в свое удовольствие?
   - Да, провел два дня в прошлом. И старался представить его себе наглядно.
   - Мы живем там так долго, что свыклись и стали  считать  все  само  собой
разумеющимся. Естественно, мы гордимся прошлым и проявляем к  нему  интерес,
но туристам достается неизмеримо больше. Они  полны  энтузиазма  и  свежести
восприятия и, возможно, видят все другими глазами, чем мы, старожилы.
   - Может быть, может быть, - согласился я, хоть вовсе так не думал.
   - Вот Вашингтон - другое дело. Люблю этот город, особенно Белый  дом.  Он
восхищает меня. Могу стоять часами у его чугунной ограды и  просто  смотреть
на него.
   - Как и миллионы других, - подхватил я. - Когда  ни  подойдешь  к  Белому
дому, там всегда полно людей. Ходят взад-вперед вдоль ограды  и  смотрят  во
все глаза.
   - А больше всего я обожаю белок. Нахальных белок, что подбираются к самой
ограде Белого дома и попрошайничают. А то выпрыгивают на тротуар и  крутятся
под ногами,  принюхиваясь,  а  потом  присядут  на  задние  лапки,  подожмут
передние и уставятся на вас своими бусинками...
   Припомнив белок, я рассмеялся и заметил невзначай:
   - Вот уж кто обязательно добьется своего.
   - Вы словно завидуете им.
   - Почему бы и не позавидовать, - согласился я. - Жизнь у белок, как можно
понять, простая и незатейливая, а мы, люди, запутали свою жизнь до того, что
она никогда уже не будет простой.  Смешали  все  понятия,  устроили  из  них
кавардак. Вообще-то, наверное, не больший, чем раньше, но суть  в  том,  что
жизнь никак не становится легче. Скорее даже наоборот.
   - И вы намерены вставить рассуждения в этом роде в свою книгу?  -  Вопрос
удивил меня, и я не сумел скрыть удивления. - Бросьте,  все  знают,  что  вы
вернулись сюда поработать над книгой. Вы упоминали об этом  кому-нибудь  или
они догадались сами?
   - Кажется, говорил Джорджу Дункану.
   - Вот и достаточно. Достаточно упомянуть о  чем-нибудь  одному  человеку,
одному-единственному. Ровно через  три  часа  все,  что  вы  сказали,  будет
известно в поселке всем и каждому. Завтра еще до полудня все в поселке будут
знать, что вы провожали  меня  домой  и  выложили  за  мою  корзинку  десять
долларов. Какая муха вас укусила, что вы предложили такую сумму?
   - Поверьте, совсем не ради похвальбы. Понимаю, кто-то подумал именно так,
и мне это очень неприятно. Не надо было, наверное, упорствовать, но там были
эти три увальня у стенки...
   Она кивнула.
   - Знаю, кого вы имеете в виду. Два Болларда и один  Уильямс.  Но  вам  не
стоит обижаться на них. Вы показались им подходящей добычей.  Новичок  да  к
тому же еще горожанин. Вот им и захотелось показать вам...
   - А получилось, что я показал им. Взаимное ребячество, что с их  стороны,
что с моей. Только меня извинить труднее, мне бы следовало  держать  себя  в
руках.
   - Как долго вы планируете здесь пробыть? - спросила она.
   Я усмехнулся.
   - Во всяком случае, в сентябре, когда вы вернетесь, я еще буду здесь.
   - Я вовсе не в том смысле...
   - Знаю, что не в том. Но книга займет  немало  времени.  Я  не  собираюсь
писать ее наспех. Хочу поработать на совесть и показать  лучшее,  на  что  я
способен. А еще хочу порыбачить. Вознаградить себя за все годы, когда я  мог
лишь мечтать о рыбалке. Осенью, пожалуй, поохочусь  немного.  По-моему,  тут
хорошая охота на уток.
   - Наверное, да, - сказала она. -  Из  местных  многие  охотятся  на  уток
каждую осень. Неделями только и слышишь о том, когда же,  наконец,  начнется
настоящий перелет с севера...
   Так я и предполагал, так и  предчувствовал.  Соблазн  и  притягательность
таких поселочков, как Пайлот Ноб, в том и состоит, что  живешь  в  спокойном
знании мыслей окружающих и можешь, если хочешь, присоединиться к  их  уютной
беседе, присесть в лавке  у  заплеванной  печки  и  порассуждать,  скоро  ли
начнется настоящий перелет с севера, или о том, как  хорошо  нынче  клюет  у
Судейской трясины, или что после недавних дождей кукуруза пошла в рост,  или
что гроза минувшей ночью положи