шь. И кроме того, я, наверное, заблудился...
   - Дороги туг путаные, - ответил мужчина.  -  Для  тех,  понятно,  кто  не
привык. Иная вьется, вьется, а потом, глядишь, никуда и не  приведет.  А  ты
куда путь держишь, незнакомец?
   - В Пайлот Ноб.
   Он глубокомысленно кивнул.
   - Выходит, ты не туда заехал. Тут,  немного  ниже,  надо  было  в  другую
сторону поворачивать.
   - Мне подумалось, - сказал я, - не согласитесь ли  вы  запрячь  лошадь  и
вытянуть мою машину обратно на дорогу? Ее занесло, задние  колеса  попали  в
кювет. Я более чем охотно заплачу вам за ваши хлопоты...
   - Слышь, незнакомец, присядь-ка, - перебил  он,  вытаскивая  стул  из-под
стола. - Мы как раз собирались поесть, еды хватит на  троих.  Окажи  милость
составить нам компанию.
   - А как же машина? Я, признаться, спешу... Он качнул головой.
   - Ничего не выйдет. Сегодня, по крайней мере. Лошадей-то нет на  конюшне,
пасутся где-то, может, наверху  на  холмах.  Не  сумеешь  ты  заплатить  мне
столько, и никто не сумеет, чтобы я потопал их искать, когда вот-вот  хлынет
дождь и вокруг полно гремучих змей.
   - Но гремучие змеи, - возразил я глуповато и  невпопад,  -  по  ночам  не
выползают...
   - Вот что я тебе скажу, сынок, - заявил он. -  Про  гремучих  змей  никто
ничего наверняка не знает.
   - Извините, я не представился, - сказал я. - Меня зовут Хортон Смит.
   Мне, по правде говоря, надоело, что он обращается ко мне "незнакомец" или
"сынок". Но женщина вдруг отпрянула от плиты, впрочем, не выпуская  огромной
вилки из рук, и обернулась.
   - Смит! - воскликнула она радостно. - Но ведь наша фамилия тоже Смит!  Мы
случайно не родственники?
   - Да нет, мать, - откликнулся мужчина. - Смитов на свете пруд пруди. Если
чья-то фамилия Смит, то вовсе не  обязательно,  что  он  нам  родня.  Но,  -
добавил он, -  сдается  мне,  что  с  однофамильцем  не  грех  и  выпить  по
маленькой.
   Пошарив под столом, он вытащил объемистую банку. И  достал  с  полки  над
головой пару стаканов.
   - По виду ты вроде горожанин, - изрек он, - хотя доводилось слышать,  что
среди вас тоже есть не дураки выпить. Не скажу, что эту штуку можно  назвать
первосортным пойлом, но гнали ее из  кукурузы  без  всяких  примесей,  и  уж
точно, что ты не отравишься. Только  не  глотай  сразу  помногу,  а  то  дух
перехватит. Зато после третьего-четвертого глотка можешь больше не  трусить,
потому как приспособишься. Кто бы что ни говорил, а в такую ночку нет ничего
приятнее, чем присосаться к банке с самогоном. Я добыл  эту  у  старого  Джо
Хопкинса. Джо гонит пойло у себя  на  острове,  там  на  реке...  -  Он  уже
приподнял банку в намерении разлить содержимое по  стаканам,  как  вдруг  на
лице его мелькнул испуг и он смерил меня проницательным взглядом:
   - Слышь, а ты часом не из налоговых инспекторов?
   - Нет, - заверил я его, - не из налоговых.
   Он вернулся к прерванному занятию и наполнил стаканы.
   -  С  ними  ничего  наперед  не  знаешь.  Подкрадутся  исподтишка,  и  не
раскусишь. В прежние времена их было видать за милю, а  теперь  наловчились.
Могут переодеться и выдать себя за кого угодно. - Он подпихнул  один  стакан
по столу в мою сторону. - Мистер Смит, мне жаль,  что  я  не  могу  услужить
тебе. По крайней мере, сейчас не могу. Не сегодня,  когда  вот-вот  начнется
гроза. А утром я с полным удовольствием запрягу конягу и выручу твою  телегу
из беды.
   - Но она торчит поперек дороги и мешает движению.
   - Мистер, - подала голос женщина от плиты, - пусть это вас  не  тревожит.
Эта дорога никуда не ведет. Перевалит за холм, дойдет до заброшенного дома и
исчезнет.
   - Говорят, - вставил мужчина, - там в доме водятся привидения.
   - Может, у вас есть телефон? Я бы мог позвонить...
   - Нет у нас телефона, - отозвалась женщина.
   - Никогда не мог понять, - заявил мужчина, - на что  людям  телефон.  Все
время брякает. Кто-то звонит просто от нечего делать. А человеку не остается
ни одной спокойной минуты.
   - Телефоны денег стоят, - заметила женщина.
   - Я мог бы спуститься по дороге пешком, - не унимался я. - Там ниже  есть
еще одна ферма. Может, у них... Хозяин ожесточенно затряс головой.
   - Давай бери стакан и отхлебни чуток. И не думай пройтись по этой  дороге
пешком, если дорожишь жизнью. Не в моих привычках говорить о соседях  дурно,
но никому не дозволено держать  свору  таких  свирепых  псов.  Конечно,  они
стерегут дом и отгоняют лисиц, но жизнь человека не стоит ни гроша, если  он
напорется на них в темноте...
   Я поднял стакан и пригубил спиртное. Оно было  дрянь  дрянью,  но  внутри
будто зажегся маленький костерок.
   - Никуда вам неохота идти, -  заметила  хозяйка  в  мой  адрес.  -  Дождь
начинается...
   Я отхлебнул еще глоток, и вкус самогона  определенно  улучшился.  Он  был
вдвое слаще, чем в первый раз, и костер разгорелся сильнее.
   - Устраивайтесь поудобнее, мистер Смит, - сказала хозяйка. - Я  собираюсь
подавать на стол. Отец, дай-ка ему тарелку и чашку.
   - Но я же...
   - Ерунда, - перебил хозяин, - ты ведь не откажешься с нами поужинать,  не
правда ли? Старуха сготовила похлебку из свиной грудинки  с  зеленью,  и  на
пробу похлебка была хороша. Никто на свете не варит такую похлебку лучше.  Я
тут сидел и пускал слюнки, поджидая, покуда она поспеет... - Он взглянул  на
меня пристально  и  задумчиво.  -  Держу  пари,  тебе  вовек  не  доводилось
пробовать настоящей свиной грудинки. Это не городская еда.
   - Ошибаетесь, - ответил я. - Доводилось, только много лет назад.
   Скажу по совести, я был голоден, и  свиная  грудинка  представлялась  мне
чудом из чудес.
   - Давай, - сказал хозяин, - приканчивай свой  стакан.  Тебя  проберет  до
пяток.
   Я прикончил самогон, а он полез на полку, достал оттуда тарелку и  чашку,
а из ящика - вилку, ножик и ложку, и очистил мне место  за  столом.  Женщина
подала еду, водрузив кастрюлю в центре стола.
   - Ну вот, мистер, - сказала она, - пододвиньте стул поближе к тарелке.  А
ты, отец, вынь-ка трубку изо рта. - И пояснила для меня:
   - Довольно и того, что он никогда не снимает шляпу, даже спит в ней, но я
не перевариваю, когда он сидит за столом и норовит засунуть вилку в рот,  не
разжимая зубов, чтоб не выпустить трубку. - Она  уселась  на  свое  место  и
вновь обратилась ко мне:
   - Действуйте, лезьте в кастрюлю и накладывайте, сколько  хотите.  Это  не
ресторан, но у нас чисто и еды вдосталь, и надеюсь, вам придется по вкусу...
   Еда оказалась очень вкусной и сытной, и ее действительно было вдосталь  -
словно, подумалось мне, они заранее предвидели, что к ужину пожалует  кто-то
третий.
   В разгар ужина начался дождь. Он перешел в  ливень,  плотные  его  полосы
хлестали по шаткому домику с таким шумом, что  приходилось  повышать  голос,
лишь бы расслышать друг друга.
   - Ничего нет лучше свиной грудинки, - заявил хозяин, как только скорость,
с какой он поглощал еду, начала  снижаться,  -  ну  может,  кроме  опоссума.
Возьмешь опоссума, сготовишь его с молодой картошкой - и уж поверь, лезет  в
глотку ну как по маслу. Мы, бывало, частенько его готовили,  да  вот  уж  не
упомню, когда в последний раз. Чтоб добыть опоссума, нужен пес,  а  как  наш
Пастор состарился и издох, у меня не хватило  духу  завести  другую  собаку.
Честно, я любил эту псину и хотел было заменить его, да не смог.
   Хозяйка смахнула слезу.
   - Он был самый лучший пес из всех, какие у нас жили,  -  сказала  она.  -
Прямо член семьи. Спал под плитой, там иной раз такая жара, что у него вроде
шкура дымилась, а ему хоть бы хны.  Наверно,  ему  нравилось,  когда  жарко.
Может, кому подумается, что Пастор - странная кличка для собаки,  но  он  же
был в точности как пастор. И вел себя как пастор,  всегда  серьезный,  а  то
вроде печальный, но с достоинством...
   - Ну это пока не учует опоссума, - вставил хозяин. - А как учует,  просто
сходит с ума от ярости.
   - Не подумайте, что мы какие-нибудь безбожники, - добавила женщина. -  Но
вот не было для него другой клички, хоть плачь. Он выглядел как пастор,  вот
и все.
   Мы покончили с  едой,  и  хозяин,  снова  засунув  трубку  в  рот,  опять
потянулся за банкой.
   - Спасибо, - сказал я, - больше не буду. Мне надо идти. Если вы разрешите
взять пару поленьев из поленницы, я попробую подсунуть их под колеса...
   - Не советую, - заявил хозяин. - В такую бурю никак не советую. Да это же
скандал, за это в тюрьму сажать надо, если  я  соглашусь  выпустить  тебя  в
такую погоду. Ты останешься здесь, в тепле и  уюте,  мы  с  тобой  маленечко
выпьем, а уж поутру затеешь что пожелаешь со свежими силами. Правда,  у  нас
нет второй кровати, но ты можешь прилечь на кушетке. Устроишься как следует,
заснешь за милую душу. А утром  спозаранку  лошади  заявятся  домой,  мы  их
запряжем и вытянем твою машину из канавы...
   - Даже не предлагайте, - запротестовал я. - Я и так причинил вам  столько
беспокойства...
   - Это ведь прямо счастье, что ты заглянул к нам, - ответил  он.  -  Новый
человек, с кем можно потолковать, такое выпадает не часто. Мы с  матерью  по
вечерам сидим и глядим друг на  друга.  Молча  сидим.  Мы  уже  столько  лет
говорим друг с другом, что давно выговорились. - Он наполнил  мой  стакан  и
вновь подпихнул его ко мне через стол.  -  Бери  смелее  и  будь  благодарен
судьбе, что в такую ночь у тебя есть крыша над головой. И не желаю я  больше
даже слышать о том, что ты уйдешь отсюда раньше утра.
   Я поднял стакан и сделал добрый долгий глоток,  и  должен  признать,  что
идея   не   выходить   наружу   в   грозовую   ночь   приобрела    известную
привлекательность.
   - В конце-то концов, - продолжал хозяин, - если у меня не осталось пса  и
я не могу поохотиться на опоссума, в этом тоже есть свое  преимущество.  Мне
точно не хватает старины Пастора. Но когда нет собаки, у  человека  остается
больше времени посидеть. Ты еще молод и неспособен это  понять,  но  это  же
самое  ценное  время  в  жизни.  Сидишь  и  думаешь,  сидишь  и  мечтаешь  и
становишься лучше, чем был. Большинство подонков, что  попадаются  нынче  на
каждом шагу, стали такими оттого, что у них не находилось времени  посидеть.
Они все торопятся, все бегут и воображают, что бегут к какой-то цели,  а  на
самом деле бегут от самих себя.
   - По-моему, это правда, - откликнулся я,  имея  в  виду  себя  самого.  -
По-моему, это самая настоящая правда.
   Я хлебнул самогона, и это было так замечательно, что я хлебнул еще.
   - Эй, парень, - обратился ко мне хозяин, - ну-ка тяни сюда свой стакан. А
то, гляжу, у тебя там почти ничего не осталось.
   Я подчинился. Банка булькнула, и стакан был опять полнехонек.
   - Вот мы сидим, -  разглагольствовал  он,  -  устроились,  как  клопы  за
печкой, и ни черта нет у нас никаких дел, кроме как сидеть и пить помаленьку
и болтать по-дружески, и наплевать нам, сколько  времени  прошло  и  который
час. Время, - добавил он поучительно, - наш лучший друг, если  мы  умеем  им
распорядиться, и наш худший враг, если мы позволяем ему распоряжаться  нами.
Большинство из тех, кто живет по часам, несчастные существа. Если живешь  по
солнцу, тогда другое дело.
   Я  понимал,  что  тут  что-то  неладно.  Я  чувствовал  привкус  какой-то
неладности. Словно я  был  знаком  с  этой  парой  когда-то  раньше,  словно
встречал их где-то годы назад и вот-вот непременно вспомню  снова,  вспомню,
кто они, что за люди и где мы познакомились. Но как я ни шарил в памяти, она
не подчинялась, воспоминание ускользало.
   А хозяин говорил и говорил, и я понял, что слушаю его  вполслуха.  Помню,
что он толковал про охоту на енотов,  и  про  то,  на  какую  наживку  брать
сома-усача, и еще много о чем. Все это было очень мило, но я, без  сомнения,
упустил много подробностей.
   Я  прикончил  стакан  и  без  приглашения  протянул  его  хозяину,  чтобы
наполнить по новой, и хозяин наполнил, и все шло так хорошо и славно - огонь
ворчал в печи, часы на полке у дверей, что вели в кладовку, тикали громко  и
общительно, и комната замкнулась в себе. Утром жизнь возьмет свое,  я  найду
пропавшую развилку и продолжу путь в Пайлот Ноб. А пока что,  втолковывал  я
себе, мне выпало время досуга, время отдыха, - можно просто сидеть, и  пусть
часы тикают себе на здоровье, и можно ни о чем не  думать  или,  по  меньшей
мере, ни о чем особенно не задумываться. От выпитого самогона меня  порядком
развезло, и я понимал, что развезло, но не имел ничего против. Я по-прежнему
сидел и слушал не вслушиваясь, и думать не думал о завтрашнем дне.
   - Между прочим,  -  спросил  я,  -  а  как  в  этом  году  динозавры,  не
досаждают?
   - Да бродит тут несколько,. - ответил он беззаботно,  -  только,  сдается
мне, помельче они пошли нынче, не то что прежде...
   И как ни в чем не бывало завел байку о том, как срубил дерево,  где  было
дупло с пчелами, а  потом  стал  вспоминать  год,  когда  кролики  нажрались
ядовитого астрагала и сделались такими задиристыми,  что,  сбившись  стаями,
гоняли медведя гризли по всей округе  и  чуть  не  затравили  его.  Но  это,
наверное, случилось где-нибудь в другом месте, потому что в этих краях,  мне
было точно известно, астрагал не рос, да и гризли никогда не водились.
   Последнее, что я помню, - как устраивался на кушетке в другой комнате,  а
хозяин стоял подле меня с фонарем. Я снял пиджак и повесил на спинку  стула,
стащил ботинки и, старательно выровняв, поставил  рядышком  на  полу.  Затем
распустил галстук и растянулся на кушетке, и, как хозяин и обещал, мне стало
очень удобно.
   - Ты хорошо выспишься, - заверил он. - Барни, когда гостил у нас,  всегда
ночевал здесь. Барни здесь, а Спарки на кухне...
   И внезапно, как только эти два имени донеслись до  меня,  я  вспомнил!  Я
предпринял отчаянную попытку приподняться, и мне это почти удалось.
   - Знаю! - закричал я. - Теперь я знаю, кто ты! Ты Куря-ка Смит из того же
комикса, что Пучеглаз Барни, и Затычка Спарки, и  Веселая  Веснушка,  и  вся
ваша компания!..
   Я хотел сказать еще что-то и не сумел, да, в общем, это было и не важно -
или не слишком важно.
   Я рухнул назад на кушетку и замер в изнеможении, и Куряка ушел, забрав  с
собой фонарь, а по крыше над моей головой без умолку стучал дождь.
   Я заснул под стук дождя...
   И проснулся среди гремучих змей.

Глава 2

   Меня  спас  страх  -  животный,  мертвящий  страх,  погрузивший  тело   в
оцепенение на несколько секунд, которых как раз хватило, чтобы разум осознал
ситуацию и принял решение.
   Надо  мной,  нацелившись  мне  точно  в  лицо,   вздымалась   безобразная
смертоносная голова. Ничтожная доля секунды, столь  быстротечная,  что  лишь
самая скоростная камера могла бы ее запечатлеть, - и выпад! Жуткие изогнутые
клыки уже подняты наготове.
   Шевельнись я, и они бы вонзились в меня.
   Но я не шевелился, потому что не  мог  шевельнуться,  потому  что  страх,
вместо того чтобы толкнуть  меня  к  мгновенному  непроизвольному  действию,
обратил тело в камень, в ледяную статую, завязал мускулы тугим узлом, сковал
сухожилия, покрыл руки и спину гусиной кожей.
   Нависшая надо  мной  голова  казалась  вырезанной  из  кости,  вырезанной
небрежно и грубо, глазки сверкали тусклым блеском свежесколотого камня,  еще
не знавшего полировки, а в промежутке между глазками и ноздрями  были  ямки,
которые, говорят, служат датчиками радиации. Раздвоенный язык выстреливал  и
исчезал, напоминая, пожалуй, игру молний в небе, пробуя мир  на  вкус  и  на
ощупь, снабжая крохотный  мозг,  спрятанный  в  глубине  черепа,  первичными
фактами: что это за существо, на котором я, змея, очутилась  неожиданно  для
себя? Змеиное тело было мутно-желтым с более темными полосами,  переходящими
в косые ромбовидные узоры. И змея была большой, - может, и не такой большой,
как померещилось в первый момент страха, когда я заглянул ей в глаза,  -  но
достаточно большой, чтобы чувствовать ее вес на груди.
   Сrotalus horridus - гремучая змея!
   Она знала, что я тут. Зрение, может быть, и слабенькое, все же поставляло
ей какую-то информацию. Раздвоенный язык - тем  более.  А  эти  радиационные
ямки,  возможно,  измеряли  температуру  моего  тела.  Она  была  в  смутном
замешательстве   -   настолько,   насколько   пресмыкающиеся   способны   на
замешательство. Она была в неуверенности и нерешительности. Друг  или  враг?
Слишком велик для того,  чтобы  стать  пищей,  но  вполне  может  обернуться
угрозой. И я знал наверняка, что при малейшем признаке угрозы она ужалит.
   Мое тело вышло из повиновения, страх сковал его, но сквозь пелену  страха
пробилась мысль, что еще мгновение,  и  скованность  пройдет  -  я  попробую
удрать, попробую в безнадежном броске переместиться так, чтоб эта тварь меня
не достала. Однако  мой  мозг,  пусть  и  затуманенный  страхом,  работал  с
холодной  логикой  отчаяния  и  приказывал  мне  не  двигаться,   оставаться
оцепенелой колодой как можно дольше. В этом был  мой  единственный  шанс  на
спасение. Любое движение может быть истолковано как  угроза,  и  змея  решит
защищаться.
   Я смежил веки, смежил медленно-медленно, чтобы даже не моргать больше,  и
погрузился во тьму, а в горле вставал жгучий желчный комок, и паника сводила
желудок.
   Не двигайся, - повторял я себе. - Не шелохнись, не шевельни пальцем и  не
вздумай дрожать...
   Труднее всего оказалось держать глаза  закрытыми,  но  надо,  надо!  Даже
такая мелочь, как внезапное движение век, может заставить змею ужалить.
   Тело мое кричало криком - каждый мускул, каждый нерв, каждый пупырышек на
коже требовали, чтоб я удирал. Но я приказывал телу лежать - та часть  меня,
что была рассудком, разумом,  сознанием.  Откуда-то  просочилась  непрошеная
мыслишка, что никогда за всю мою жизнь разум и  тело  не  вступали  в  такой
явный конфликт друг с другом.
   Мурашки терзали кожу,  словно  по  ней  топотали  миллионы  грязных  ног.
Кишечник бунтовал, его крутило и переворачивало. Сердце колотилось так,  что
я, казалось, вот-вот распухну и лопну  или  просто  задохнусь  от  кровяного
давления.
   А на грудь по-прежнему давил вес.
   Я пытался угадать, как змея ведет себя, по характеру этого веса. Изменила
ли она позу? Не стряслось ли чего-нибудь,  что  могло  бы  склонить  змеиные
мозги к агрессии? А вдруг она как раз сию секунду тянется  вверх,  изгибаясь
буквой S, что всегда предшествует атаке? Или, наоборот,  опускает  голову  и
готовится уползти, удостоверившись, что я не представляю собой угрозы?
   Если бы я мог открыть глаза и узнать все  наверняка!  Поистине  это  была
задача, непосильная для  живой  плоти,  -  знать  об  опасности,  осознавать
опасность и не видеть ее, напряжением воли заставлять себя не видеть.
   Но я держал веки смеженными -  не  зажмуренными,  не  плотно  сжатыми,  а
именно смеженными самым естественным образом, какого  только  мог  добиться:
откуда мне было знать, а вдруг даже шевеление лицевых мускулов,  нужное  для
того, чтоб зажмуриться, встревожит змею?
   Я даже дышать старался как можно легче: ведь  дыхание  -  тоже  движение.
Хотя, с другой стороны, я убеждал себя, что за это время змея должна бы  уже
привыкнуть к ритму дыхания.
   И вот змея зашевелилась.
   Тело мое тут же напряглось против воли - но, раз уж напряглось, я  так  и
оставил его напряженным. Змея сползла вниз по груди, по животу, -  казалось,
движение будет  длиться  до  бесконечности...  -  но  конец  наступил,  змея
проползла, и ее не стало.
   Ну! - вскричало тело, - ну же, пора удирать! Но я вновь  удержал  тело  в
повиновении и медленно открыл глаза, так медленно, что  зрение  возвращалось
постепенно, мало-помалу,  сперва  туманные  контуры  сквозь  ресницы,  потом
контуры чуть пояснее сквозь  узкие  щелочки  и,  наконец,  зрение  в  полном
объеме.
   Когда глаза мои открылись в первый раз, я  не  рассмотрел  ничего,  кроме
безобразной сплющенной змеиной головы,  нацеленной  мне  в  лицо.  Теперь  я
у