ни в Калифорнии. Ушли на покой, живут  в
достатке.
   - А у тебя есть где остановиться? Я покачал головой.
   - Ниже по реке открыт мотель, - сказал Дункан. - Построен всего  год  или
два назад. Содержит его семья Стритеров, они в здешних краях новички.  Дадут
хорошую скидку, если задержишься у них дольше, чем на пару дней. Я  поговорю
с ними.
   - Право, не беспокойтесь...
   - Но ты же не простой постоялец. Ты наш местный,  решивший  вновь  пожить
здесь. Они захотят познакомиться с тобой.
   - А как там насчет рыбной ловли?
   - Лучшее местечко на всей реке. У них есть лодки напрокат и  даже  каноэ,
хотя никак не возьму в толк, кто и зачем  станет  рисковать  своей  головой,
плавая тут на каноэ...
   - Мечтал найти что-нибудь в таком духе, - признался я. -  Я  боялся,  что
таких мест уже не осталось.
   - По-прежнему помешан на рыбалке?
   - Мне нравится рыбачить.
   - Помню, когда ты был мальчишкой, то здорово ловил голавлей.
   - Голавль - хитрая добыча.
   - Тут до сих пор много старожилов,  кого  ты  вспомнишь.  И  все  захотят
повидать тебя. Почему бы тебе не заглянуть сегодня в  школу  на  вечер?  Там
наверняка будет много народу. Ты только что видел в  лавке  учительницу,  ее
зовут Кэти Адаме.
   - У вас все та же школа с единственной классной комнатой?
   - А ты как  думал?  На  нас  давили,  чтобы  мы  объединились  с  другими
общинами, но когда дошло до голосования, мы эту  затею  провалили.  В  одной
комнате можно учить ребятишек ничуть не хуже, чем в  новой  школе  со  всеми
выкрутасами, а обходится куда дешевле. Если кто из ребят захочет  продолжать
в средней школе, мы вносим  плату  за  обучение,  но,  по  правде,  немногие
соглашаются  учиться  в  отъезд.  Все  равно  выходит  дешевле,   чем   если
объединяться с другими. Да и к чему тратиться на  среднюю  школу  для  таких
недорослей, как сыночки Уильямсов...
   - Извините, - сказал я, - войдя сюда в лавку, я невольно подслушал...
   - Вот что, Хортон. Эта Кэти Адаме -  прекрасная  учительница,  но  больно
добросердечная. Вечно заступается за младших Уильямсов, а  я  тебя  заверяю,
они просто банда головорезов. Ты, наверное, не знаешь Тома  Уильямса  -  его
занесло сюда, когда  вы  уже  уехали.  Сперва  шатался  по  ближним  фермам,
подрабатывал чем придется, только толком-то он ничего не умел. Хотя, похоже,
каким-то образом подкопил деньжат.  Он  был  уже  староват  для  женитьбы  и
все-таки спутался с дочкой Злыдня Картера. С одной из дочек Младшего Злыдня,
с Амелией. Ты помнишь Злыдня?
   Я опять покачал головой.
   - У него был братец по  прозвищу  Старший  Злыдень.  Никто  теперь  и  не
помнит, как их звали на самом деле. Вся семейка жила на Ондатровом  острове.
В общем, когда они с Амелией поженились, этот Уильямс купил на  деньги,  что
припас, клочок земли в Унылой лощине, милях в  двух  от  дороги,  и  надумал
завести собственную ферму. Как уж он с ней управляется, просто не понимаю. И
чуть не каждый год по ребятенку, да только  после  он  со  своей  миссис  не
уделяют потомству никакого внимания. Скажу тебе откровенно, Хортон,  вот  уж
людишки, без которых мы здесь спокойно бы обошлись.  От  них,  что  от  Тома
Уильямса, что от всех,  кого  он  наплодил,  только  неприятности  и  ничего
больше. Завели собак столько, что никакой дубиной не разгонишь, и  собаки-то
никчемные, в точности как сам Том. Знай себе шляются  по  округе,  жрут  что
попало и ни черта не умеют. Том уверяет, что просто любит собак, вот и  все.
Ну слышал ли ты что-либо подобное? Никудышный человечишка, со  всеми  своими
собаками и детьми, которые вечно влипают в какие-нибудь передряги...
   - Мисс Адаме, кажется, считает, - напомнил я, -  что  это  не  только  их
вина.
   - Знаю. Она твердит, что они отверженные и неимущие. Еще одно любимое  ее
словцо. Тебе понятно, что это за неимущие?  Это  те,  кто  не  сумел  ничего
нажить. Да никаких неимущих не было бы в помине, если б  каждый  работал  на
совесть и имел хоть каплю здравого  смысла.  Да,  конечно,  в  правительстве
обожают болтать о неимущих и о том, что мы все обязаны им  помогать.  Только
если бы правительство пожаловало сюда да полюбовалось на кое-каких неимущих,
то сразу смекнуло бы, отчего они такие, какие есть...
   - Когда я  ехал  сюда  поутру,  -  перебил  я,  -  мне  стало  любопытно,
сохранились ли здесь еще гремучие змеи.
   - Гремучие змеи? - переспросил он.
   - Раньше,  в  мои  мальчишеские  годы,  их  было  здесь  видимо-невидимо.
Любопытно, теперь их не поубавилось? Он кивнул глубокомысленно.
   - Может, и поубавилось. Хотя еще попадаются. А если  залезть  подальше  в
холмы, там их сколько угодно. Тебя что, интересуют гремучие змеи?
   - Да нет, не особенно.
   - Ты непременно должен прийти в школу  на  вечер,  -  сказал  он.  -  Там
соберется много народу. Познакомишься кое  с  кем.  Сегодня  последний  день
занятий, и ребятишки исполнят что-нибудь, будут читать стихи, а может, споют
песенку или сыграют пьеску. А потом будет распродажа корзинок, чтоб  собрать
деньги на новые книжки для библиотеки. Мы здесь до  сих  пор  придерживаемся
прежних обычаев, годы нас не очень-то изменили. И развлекаемся как умеем, на
свой манер. Сегодня распродажа, а недельки через две в  методистской  церкви
будет клубничный фестиваль. Вот тебе два прекрасных случая встретить  старых
знакомых.
   - Обязательно приду, если смогу, -  пообещал  я.  -  И  на  вечер,  и  на
фестиваль.
   - На твое имя есть почта, - сообщил он. - Начала поступать неделю  назад,
если не две. Я же местный почтмейстер,  как  и  прежде.  Почтовое  отделение
размещается здесь, в этой лавке, уже без малого сотню лет. Говорят,  правда,
что его заберут отсюда, объединив с отделением в Ланкастере, чтоб доставлять
почту во все поселки по кольцу. Ну никак не  желает  правительство  оставить
нас в покое. Все ему неймется, все норовит что-нибудь переделать. И  назвать
это улучшением обслуживания. Клянусь жизнью,  не  понимаю,  чем  плохо  было
обслуживание, каким население Пайлот Ноба пользовалось целых сто лет...
   - Я так и предполагал, что у вас накопится куча почты, - сказал  я.  -  Я
просил пересылать  ее  сюда,  но  сам  слегка  задержался.  Ехал  не  спеша,
останавливаясь повсюду, где было на что посмотреть.
   - Собираешься заглянуть на ферму, где жил прежде?
   - Пожалуй, нет. Там, наверное, слишком многое изменилось.
   - Там теперь живет семья  Боллардов.  У  них  два  сына,  оба  уже  почти
взрослые. Пьют они сильно, сыновья, временами просто беда.
   Я кивнул.
   - Так вы говорите, мотель ниже по реке?
   - Точно. Проедешь школу и церковь, потом дорога свернет налево. Вскоре за
поворотом увидишь вывеску. Мотель называется "У реки". Сейчас я соберу  твою
почту.

Глава 4

   На большом плотном конверте в левом верхнем  углу  был  небрежно  написан
обратный адрес, и это был адрес Филипа Фримена. Я сидел в кресле у открытого
окна и  вертел  конверт  в  руках,  недоумевая,  чего  ради  Филипу  Фримену
вздумалось мне написать или послать что бы то ни было.
   Да, конечно, мы были с ним знакомы, и он мне даже  нравился,  но  близкой
дружбой никогда и не пахло.  Единственное,  что  нас  связывало,  -  мы  оба
испытывали симпатию и  уважение  к  замечательному  старику,  погибшему  три
недели назад в автокатастрофе.
   Из-за окна доносился голос реки, ее приглушенный  бормочущий  разговор  с
полями и холмами, мимо которых она скользила. Чем  дольше  я  вслушивался  в
этот голос, тем яснее припоминал деньки, когда  мы  с  отцом  сидели  на  ее
берегу и удили рыбу. На реке я всегда бывал с отцом, ни разу сам по  себе  -
река таила слишком много  опасностей  для  десятилетнего  мальчишки.  Ручей,
разумеется, другое дело, на ручей я мог отправиться и  один,  пообещав,  что
буду осторожен.
   Ручей был мне другом, искристым летним другом, а  река  привораживала.  И
привораживает по-прежнему, - признался я себе, - и даже сильнее, чем раньше:
мальчишеские грезы обострены временем... И вот я снова здесь, подле  нее,  и
буду жить подле нее, пока не наскучит. Я даже отдавал себе отчет, что где-то
глубоко внутри прячется страх:  а  если  я  проживу  здесь  так  долго,  что
привыкну к реке? И волшебство утратится, и окажется,  что  это  обыкновенная
река, текущая по обыкновенной земле.
   Мир и покой, - подумал я, - такой  мир  и  покой  сегодня  сохранились  в
немногих тихих заводях, медвежьих углах планеты... Здесь  человеку  достанет
времени и места сосредоточиться и подумать, и  не  доберутся  до  него  даже
отзвуки грохочущих бед мировой торговли  и  международной  политики.  Натиск
прогресса не затронул эти края, здесь он почти неощутим.
   Почти неощутим, а потому здесь сохранились прежние идеалы.  Эти  края  не
ведают, что Бог умер: в поселковой церквушке священник, наверное,  и  поныне
поминает в проповедях козни дьявола и геенну огненную, а паства самозабвенно
внимает ему. Эти края не  подавлены  комплексами  социальных  сопоставлений,
здесь до сих пор полагают, что человек, чтобы заработать  на  жизнь,  должен
трудиться в поте лица своего. В этих краях избегают трат не по средствам,  а
норовят обойтись тем, что есть, и не выплачивать лишних налогов. Здесь ценят
старые  надежные  добродетели,  когда-то  повсеместные,  но  не  выдержавшие
состязания  с  соблазнами  века.  А  еще  здесь  не  погрязли  в  глупостях,
привнесенных извне, спаслись от них - и не только от материальных глупостей,
но  не  в  меньшей  мере  и  от   глупостей   интеллектуальных,   моральных,
эстетических. Здесь все еще способны верить - в эпоху, когда уже не верят ни
во что.  Здесь  все  еще  держатся  за  определенные  ценности,  пусть  даже
ошибочные, - в годы, когда  ценностей  почти  не  осталось.  Здесь  все  еще
искренне соблюдают основные принципы общежития -  в  то  время  как  большая
часть человечества сорвалась в цинизм.
   Я  оглядел  комнату,  совсем  простую,  маленькую,  чистую,  светлую,   с
деревянными панелями по стенам, с минимумом мебели и  без  ковров  на  полу.
Монашеская келья, - подумал я и сразу решил, что так и должно быть:  трудно,
почти невозможно работать, если тебя окутали избытком удобств.
   Мир и покой, - повторил я про себя. - А как тут насчет  гремучих  змей?..
Что если весь этот мир и покой - не более чем обманчивая поверхность,  тихая
запруда у мельничного створа, под которой скрыт бешеный водоворот?  Я  будто
вновь увидел нависшую надо мной безжалостную плоскую  голову  -  и,  едва  я
вспомнил ее, мое тело отозвалось болью, заново ощутив ужас, заморозивший его
до полной неподвижности.
   Зачем понадобилось задумывать и осуществлять покушение столь  причудливым
образом? Кто это сделал и как, и почему  это  выпало  на  мою  долю?  Почему
вечером ферм было  две  и  таких  одинаковых,  что  глаз  почти  не  замечал
различий? И при чем тут Куряка Смит, и застрявшая машина, которая  на  самом
деле не застревала, и трицератопс, который через мгновение исчез без следа?
   Я сдался. Ответов не было. Единственный возможный ответ заключался в том,
что ничего этого не происходило, - а я был убежден, что все  произошло.  Еще
допустимо, что я мог вообразить себе любое из происшествий  по  отдельности,
но все вместе  -  нет,  никогда!  Безусловно,  где-то  должно  было  таиться
какое-то объяснение, но я не находил даже намека на него.
   Отложив большой конверт, я просмотрел  остальную  почту  и  не  обнаружил
ничего  важного.  Несколько  открыточек  от  друзей  с  пожеланиями   удачно
обосноваться на новом месте, но в большинстве своем открытки несли  на  себе
отпечаток  фальшивой  сердечности,  который  мне  не   слишком   понравился.
Вероятно, все посчитали, что я слегка помешался, если решил похоронить  себя
в дикой, по их представлениям,  глуши  ради  того,  чтобы  сочинить  книжку,
которая скорее всего окажется препаршивой.  Кроме  открыток,  в  почте  было
несколько неоплаченных счетов, парочка журналов и рекламные проспекты.
   Я вернулся к большому конверту и вскрыл его.  Из  конверта  выпала  пачка
оттиснутых на ксероксе листов и приколотая к ним записка. Она гласила:

   "Дорогой Хортон! Разбирая  бумаги,  оставшиеся  на  дядюшкином  столе,  я
наткнулся на эту рукопись. Поскольку вы были одним из его ближайших друзей и
он вас очень ценил, я снял для вас копию. Честно  говоря,  не  знаю,  что  и
подумать. Если бы речь шла о ком-нибудь другом, я, наверное, решил  бы,  что
это всего лишь безобидная фантазия, которую автор по какому-то  капризу  или
по иным личным мотивам решил записать,  -  может,  просто  для  того,  чтобы
выкинуть ее из головы. Но вы, вероятно, согласитесь со мной, что дядюшка  не
был склонен к пустым капризам.  А  вдруг  он  при  каких-то  обстоятельствах
упоминал в беседах  с  вами  о  чем-либо  подобном?  Если  так,  вы  сумеете
разобраться в рукописи гораздо лучше меня. Филип".

   Я отсоединил записку от ксероксных листов, и  передо  мной  на  стол  лег
документ, нацарапанный мелким неразборчивым почерком - почерком,  совершенно
не похожим на автора.
   Названия у документа не  было.  Не  было  никаких  указаний  на  то,  что
записано на этих листах и зачем.
   Я уселся в кресло поудобнее и начал читать.

Глава 5

   "Эволюционные процессы, - так начиналась рукопись,  -  притягивали  и  до
крайности интересовали  меня  всю  жизнь,  хотя  в  своей  узкой  области  я
занимался лишь одной  небольшой  и,  возможно,  не  самой  замечательной  их
частицей. Как профессора истории, меня с годами все более и  более  занимала
эволюция человеческой мысли.  Стыдно  сказать,  сколько  часов  я  потратил,
пытаясь вычертить график, схему, диаграмму (назовите  как  угодно),  которая
представила бы развитие мышления и перемены в нем на протяжении столетий,  и
сколько раз я повторял такие попытки. Однако предмет  исследования  оказался
слишком  обширным,   разнообразным   (а   подчас,   признаюсь,   и   слишком
противоречивым), чтобы можно  было  уложить  его  в  какую  бы  то  ни  было
иллюстративную схему. И тем не менее я  уверен,  что  человеческое  мышление
эволюционирует, что самая его  основа  менялась  на  протяжении  всей  нашей
письменной истории и что сегодня мы думаем совсем не так, как сто лет назад,
а за тысячу лет наши суждения изменились неузнаваемо - и не столько  потому,
что ныне эти суждения подкреплены гораздо большим  запасом  знаний,  сколько
потому, что самые точки зрения, присущие человечеству, претерпели изменения,
которые смело можно назвать эволюцией.
   Кого-то, вероятно, позабавит, что можно так увлеченно размышлять о  самом
процессе  мышления.  И  этот  кто-то  будет  не  прав.  Потому  что   именно
способность к абстрактному мышлению и ничто иное отличает человека от любого
другого существа, живущего на Земле.
   Попробуем бросить взгляд на эволюцию,  никоим  образом  не  претендуя  на
глубокое ее осмысление, а  лишь  затрагивая  главные  поворотные  пункты  из
подсказанных нам палеонтологами, отмечая самые важные вехи на пути прогресса
с тех отдаленных  времен,  когда  в  первобытном  океане  зародились  первые
микроскопические живые существа.  Не  станем  вникать  в  мелкие  изменения,
какими было отмечено все развитие жизни, тем более  не  станем  вдаваться  в
них, а  только  обрисуем  некоторые  горизонты,  раскрывшиеся  в  результате
накопления этих мелких изменений.
   Одной  из  первых  важнейших  вех  следует,  безусловно,  признать  выход
каких-то форм жизни из воды на сушу. Перемена среды обитания была несомненно
затяжным,  болезненным  и,  вероятно,  рискованным  процессом.  Но  для  нас
сегодняшних время сжалось, и процесс  предстает  в  нашем  понимании  единым
событием в эволюционной схеме. Другая веха - образование  хорды,  которая  в
последующие миллионы лет постепенно преобразилась в спинной хребет. Еще одна
веха - развитие способности к передвижению на двух ногах, хотя  я  лично  не
склонен придавать прямохождению особого значения. Человека,  каким  он  стал
сегодня, создало не прямохождение, а способность отвлекаться  от  "здесь"  и
"сейчас", способность мыслить за пределами сиюминутных решений.
   Эволюционные процессы - это длинные  цепи  событий.  Многие  эволюционные
тенденции были  опробованы  природой  и  отброшены  как  тупиковые,  и  виды
вымирали, поскольку были жестко привязаны к таким тенденциям.  Но  неизменно
какой-то фактор или группа факторов, выявившиеся в  развитии  ныне  вымерших
видов, давали начало новым линиям эволюции. И неизбежно приходишь к  выводу,
что  в  запутанном  клубке  изменений  и  усовершенствований  всего   живого
прослеживается  единая  стержневая  эволюционная  нить,  ведущая  к   одному
главному изменению. Сквозь все миллионы  лет  это  главное  изменение,  ныне
выраженное в человеке, лежало в постепенном  наращивании  мозга,  который  с
течением времени стал субстратом разума.
   Как мне кажется, особенность эволюционных процессов состоит еще и в  том,
что как  бы  замечателен  ни  был  результат  тех  или  иных  изменений,  он
раскрывается  лишь  потом,  когда  они  произошли,  а  до   того   ни   один
беспристрастный  наблюдатель  не  смог  бы  его  предвидеть  и  предсказать.
Полмиллиарда лет назад никакой наблюдатель не мог бы обосновать догадку, что
через два-три миллиона  лет  некоторые  формы  жизни  выберутся  из  воды  и
переселятся  на  сушу.  Подобная  догадка   показалась   бы   маловероятной,
граничащей с  невозможным.  Потому  что  все  известные  тогда  формы  жизни
нуждались в воде, были приспособлены к жизни в воде, не  могли  существовать
без воды. А суша, голая и бесплодная, наблюдателю представилась бы пустыней,
враждебной жизни, примерно такой же, каким нам сегодня  видится  космическое
пространство.
   Полмиллиарда лет назад все формы жизни были миниатюрными. Миниатюрность в
то время казалась столь же обязательным жизненным требованием, как  вода.  И
никакой наблюдатель тогда не мог бы представить себе  чудовищных  динозавров
последующих эпох или современных китов. Подобные размеры для него лежали  бы
за пределами воображения. Точно  так  же  наблюдатель  той  поры  вообще  не
подумал бы о летающих существах: такое просто не пришло бы ему в  голову.  А
если и подумал бы, вопреки всякой вероятности, то уж  никак  не  отыскал  бы
путей к тому, чтобы жизнь поднялась в воздух, и не понял бы,  зачем  ей  это
может понадобиться.
   Таким образом, мы  осознаем  обоснованность  и  правоту  эволюции,  когда
оглядываемся назад, но предсказать ее дальнейший ход  нам,  по-видимому,  не
дано.
   Кто придет на смену человеку? Вопрос  не  нов,  иногда  его  поднимают  и
обсуждают  хотя  бы  в  порядке   праздных   предположений.   По-моему,   мы
инстинктивно сопротивляемся тому, чтобы размышлять на эту  тему  всерьез.  В
большинстве своем люди, если думают об  этом  вообще,  считают,  что  вопрос
относится к весьма отдаленному будущему, а  значит,  его  и  ставить-то  нет
резона. Приматы появились восемьдесят миллионов лет  назад,  может  быть,  и
того меньше,  а  человеку,  по  самой  щедрой  оценке,  не  более  двух-трех
миллионов лет. По сравнению с трилобитами и динозаврами это ничтожный  срок,
и получается, что пройдут еще тысячи тысяч лет, прежде чем приматы  исчезнут
или утратят свое главенствующее положение на Земле.
   В сущности, мы инстинктивно не допускаем  самой  мысли  о  том,  что  род
человеческий  когда-либо  прекратит  свое   существование.   Иные   из   нас
(разумеется, далеко не все) могут кое-как примириться с идеей, что лично они
физически умрут. Человек еще в состоянии представить себе мир без  себя  как
личности, однако представить себе  Землю,  на  которой  не  осталось  людей,
оказывается, куда труднее. Ведомые странным внутренним испугом, мы  прячемся
от того, что сам наш род рано или поздно погибнет. Умом, если не сердцем, мы
готовы допустить,  что  каждый  из  нас  как  частица  человечества  однажды
исчезнет, однако нам не по сил