видел футах в четырех над собой скальный свод, снижающийся справа налево. И
одновременно ощутил промозглый запах пещеры.
   Я лежал вовсе не на кушетке, где засыпал под стук дождя  по  крыше.  Подо
мной была такая же, как свод, скальная  плита  -  дно  пещеры.  Чуть  скосив
глаза, я разглядел, что пещера неглубока, что она,  по  сути,  всего-навсего
горизонтальная расщелина, выбитая непогодой в известняке.
   Змеиное логово! - понял я. Та змея - не единственная здесь, тут их  может
быть сколько угодно. А значит, я должен по-прежнему лежать тихо, по  крайней
мере пока не приду к убеждению, что рядом больше змей нет.
   Утреннее солнце пробивалось в расщелину  сбоку,  касаясь  правой  стороны
моего тела и чуть пригревая ее. Я глянул в том направлении и обнаружил,  что
от самого подножия холма к пещерке ведет неширокая ложбина.  И  там,  внизу,
где она кончается, видна дорога, по которой я ехал вчера, и  поперек  дороги
торчит, накренившись, машина. Моя машина. А  вот  домика,  что  стоял  здесь
накануне, нет и в помине. Ни амбара, ни навеса для скота,  ни  поленницы.  И
вообще ничего. Между дорогой и тем местом, где  я  лежу  недвижим,  -  склон
холма, пастбище, запятнанное кое-где густым кустарником, зарослями ежевики и
отдельными деревцами.
   Можно бы заподозрить, что  это  совсем  другое  место,  если  бы  не  моя
собственная машина там на  дороге.  Но  раз  машина  торчит  на  дороге  как
торчала, значит, место то самое, только с ним, а заодно и с домиком,  что-то
случилось. И уж тут впору было рехнуться - такого просто не бывает.  Дома  и
стога, навесы для скота и поленницы не  пропадают  ни  с  того  ни  с  сего.
Рыдваны с задом, подпертым доской, не пропадают тоже.
   В глубине расщелины послышался какой-то  шелест,  сухой  треск,  и  нечто
быстрое и жесткое, скользнув по моим коленям, скрылось  в  хрустнувшей  куче
прошлогодних листьев: высохшие за зиму, они скопились  на  склоне  у  порога
пещерки.
   Тело мое  взбунтовалось.  Слишком  долго  его  продержали  в  страхе.  Им
руководил инстинкт, которому разум не мог больше противостоять: рассудок еще
протестовал вовсю, а я уже пружиной вылетел из пещерки и поднялся на ноги ни
жив ни  мертв.  Передо  мной,  чуть  правее,  вниз  по  склону  стремительно
ускользала змея. Достигнув зарослей ежевики, она юркнула  в  них  и  уже  не
выдавала себя ни малейшим шорохом.
   Все застыло недвижно  и  беззвучно,  и  я  замер  на  склоне,  напряженно
поджидая хоть какого-нибудь движения, какого-нибудь  звука.  Осмотрел  почву
вокруг, затем повторил осмотр медленнее и основательнее. Едва ли не  первым,
что я увидел, был мой собственный пиджак, лежащий на земле, но не кое-как, а
словно бы я бережно опустил его - словно бы, подумал я с ужасом, у меня было
намерение повесить его на спинку стула, да только стула не оказалось.  А  на
шаг-другой выше стояли мои ботинки, аккуратно, рядышком, пятками  к  вершине
холма. И только увидев эти ботинки, я понял, что стою в одних носках.
   Змей видно не было, хотя в глубине пещерки что-то ворочалось, но там была
темень  -  не  разглядеть.  Какая-то  птичка  спустилась  из  поднебесья   и
устроилась на сухом старом пне, посверкивая на  меня  глазками-бусинками,  а
откуда-то издали, из долины, донеслось звяканье коровьего колокольчика.
   Я осторожно подступил к пиджаку и потрогал его ногой. Ни под  ним,  ни  в
нем как будто не было ничего постороннего, и я рискнул наклониться,  поднять
его и встряхнуть. Потом подобрал ботинки, но надевать не стал - это  значило
бы задержаться, - а начал отступать по склону вниз, вниз,  подавляя  в  себе
яростное желание  броситься  бегом,  скатиться  с  холма  кубарем,  лишь  бы
покончить с наваждением и прорваться к машине. Но нет, я переступал еле-еле,
осматривая каждый фут в поисках змей. Склон наверняка кишмя кишит ими:  одна
была у меня на груди, вторая скользнула по коленям, третья шуршала в глубине
пещерки, и Бог знает, сколько их тут еще.
   Однако  больше  змей  я  не  встретил.  Зато  наступил  правой  ногой  на
чертополох и до конца пути вынужден был идти  на  цыпочках,  чтобы  колючки,
вцепившиеся в носок, не жалили еще больнее. Но змей не было,  -  по  крайней
мере, они не показывались.
   А может, - мелькнула мысль, - змеи испугались меня не меньше, чем я их?..
Ну нет, они-то не испугались. Я наконец заметил, что весь дрожу,  даже  зубы
стучат. У подножия холма, подле  самой  дороги,  я  бессильно  опустился  на
травку, подальше от зарослей  и  валунов,  где  могли  бы  таиться  змеи,  и
выковырял колючки. Потом попытался надеть ботинки, но  руки  тряслись  и  не
слушались, и только тут до меня дошло, как я был перепуган, но едва я постиг
глубину своего страха, как испугался еще сильнее.
   Желудок поднялся к горлу и ударил меня в лицо, но сил хватило лишь на то,
чтобы перекатиться на бок. Меня вырвало, и  спазмы  продолжались  еще  долго
после того, как в желудке совсем ничего не осталось.
   И все-таки мне полегчало, и в конце концов я отер  подбородок,  ухитрился
надеть ботинки и даже  завязать  шнурки,  а  потом  доковылял  до  машины  и
прислонился к ней, чуть не обнял ее от счастья.  И,  обнимаясь  с  уродливой
кучей железа, я понял, что машина  отнюдь  не  застряла.  Канава  была  куда
мельче, чем я вообразил накануне.
   Я залез в машину и протиснулся за баранку. Ключи обнаружились  у  меня  в
кармане, мотор завелся без промедления. Машина тронулась как  ни  в  чем  не
бывало, и я поехал вниз по дороге - в направлении, обратном вчерашнему.
   Было раннее утро, солнце взошло, вероятно, не более часа назад.  Паутина,
заткавшая придорожную траву, еще  блестела  от  росы,  а  в  небе  кружились
жаворонки, роняя на землю обрывки своих звонких песен.
   Я одолел поворот - и увидел исчезнувший  дом!  Стоит  себе  невдалеке  от
дороги со своей безумно накрененной  трубой  и  с  поленницей  позади,  и  с
рыдваном возле поленницы, и с амбаром, привалившимся к копне сена.  Все  как
вчера вечером, все как запало в память при вспышке молнии.
   Увидеть все это вновь было для меня ударом, и разум заработал  с  бешеной
скоростью, пытаясь хоть как-то свести концы с концами. Прежде всего  я  явно
ошибся, решив, что, раз машина осталась на дороге, значит, дом исчез. Потому
что вот он, дом,  в  точности  такой,  как  несколько  часов  назад.  Логика
требовала предположить, что дом стоит, как стоял всегда, а  машину  могли  и
передвинуть, да и меня перенесли на добрую милю вверх по дороге.
   В таком предположении тоже не  было  смысла,  более  того,  оно  казалось
неосуществимым. Машина  вчера  накрепко  завязла  в  кювете.  Я  же  пытался
тронуться, колеса крутились, а она ни с места. Может, я и  напился  допьяна,
но все равно не мог представить  себе,  чтобы  меня  волокли  целую  милю  и
затащили в змеиное логово и чтобы я этого вообще не заметил.
   Все это было полным бредом - нападающий трицератопс, испарившийся прежде,
чем атака завершилась, машина, застрявшая в кювете,  Куряка  Смит  со  своей
женой Лаузи и даже кукурузное пойло, которое  мы  с  ним  глотали,  сидя  за
кухонным столом. Ведь я не ощущал похмелья - я  бы  почти  обрадовался  ему,
потому  что  тогда  можно  бы  списать  любые  невероятные  события  на   то
обстоятельство, что я напился  до  чертиков.  Ну  не  может  человек  выпить
столько дрянного самогона, сколько я припоминал, что  выпил,  и  не  ощущать
никаких последствий. Разумеется, меня вырвало, но слишком поздно  для  того,
чтоб это могло повлиять на мое самочувствие. К тому времени вся гадость, что
была растворена в самогоне, должна бы добраться до каждой клеточки тела.
   И тем не менее передо мной красовался, по-видимому, тот самый дом, где  я
искал приюта вчера вечером. Конечно, я видел его тогда  при  неверном  свете
молний, но и сегодня все здесь было так, как запомнилось.
   Но при чем тут трицератопс, - недоумевал я, - и  зачем  гремучие  змеи?..
Динозавр, вероятно, не представлял собой особой  опасности  (возможно  даже,
что он мне пригрезился, хоть я по-прежнему не склонен был верить в это),  но
уж гремучие змеи были  самыми  настоящими.  Они  были  частью  жуткой  схемы
преднамеренного убийства, а кому на свете могло понадобиться убить  меня?  И
даже если кому-то понадобилось, по неведомым мне причинам,  то  уж,  конечно
же, он предпочел бы более простые, не столь  замысловатые  способы  добиться
своего.
   Я пялился на этот дом так неотрывно, что чуть не слетел с  дороги,  но  в
последний момент все-таки успел вывернуть руль и совладать с машиной.
   Взять хотя бы то, что вечером  вокруг  дома  не  было  никаких  признаков
жизни, а сейчас они появились. Со  двора  вылетела  свора  сердитых  псов  и
устремилась к дороге, гавкая на машину. Ей-ей, никогда в жизни я не  видывал
такого множества собак, тем более таких поджарых и тощих: даже на расстоянии
нетрудно было различить выпирающие из-под шкур ребра.  В  большинстве  своем
это были охотничьи собаки с висячими и худосочными хвостами-хлыстиками. Одни
с лаем устремились к воротам и протискивались на дорогу в намерении прогнать
меня, другие поленились добираться до  ворот,  а  просто  перемахнули  через
забор одним высоким прыжком.
   В доме распахнулась дверь, на крыльцо вышел мужчина и  заорал  на  собак.
Услышав оклик, вся свора враз притормозила, застыла, а затем стала  пятиться
назад к дому, точь-в-точь как мальчишки, застигнутые на арбузной делянке.
   Этим псам было отлично известно, что их держат не за тем, чтоб  охотиться
на проезжающие машины.
   Однако я уже не обращал большого  внимания  на  собак,  а  во  все  глаза
смотрел на того, кто вышел и окликнул их. Когда он вышел, я, в сущности,  не
сомневался, что это Куряка Смит. Сам не понимаю,  почему,  -  вероятно,  мне
просто нужна была  зацепка,  чтобы  хоть  сколько-нибудь  логично  объяснить
происшедшее. Только это оказался не Куряка Смит. Мужчина был  заметно  выше,
чем Куряка, и не носил шляпы, и у него не было трубки.  Тогда  я  сообразил,
что мужчина никак не мог оказаться Курякой - ведь у того вечером не было  ни
одной собаки. Это был сосед, о котором Куряка предупреждал  меня,  сосед  со
сворой  свирепых  псов.  Не  вздумай  пройтись  по   этой   дороге   пешком,
предупреждал Куряка, если дорожишь жизнью...
   А мне чуть не стоило жизни то, что  я  предпочел  остаться  с  Курякой  и
сидеть с ним за кухонным столом, распивая самогон.
   Но неужто я мог хоть на миг поверить, что вечером действительно гостил  у
Куряки Смита! Такой человек никогда не существовал, не мог существовать.  Он
и его туповатая женушка  были  сумасбродными  персонажами,  выдуманными  для
комиксов. Но сколько бы я ни твердил себе это, у меня ничего не  получалось,
объяснение не клеилось.
   Не считая собак и мужчины, вышедшего на двор, чтобы наорать на  них,  дом
оставался точной копией того, что облюбовал  Куряка.  И  эта  схожесть  была
вообще за пределами понимания.
   И вдруг я приметил нечто отличное от вечернего воспоминания  и  мгновенно
почувствовал себя куда лучше, куда дальше от помешательства,  хотя  это  был
совершенный пустяк, который, казалось бы, не должен  влиять  на  настроение.
Да, у поленницы стоял рыдван, но зад рыдвана не был поднят на доску  поперек
козел.  Рыдван  опирался  на  все  четыре  колеса.  Правда,  козлы  и  доска
оставались рядом, прислоненные к поленнице, будто рыдван недавно чинили,  но
теперь привели в порядок и подпорки можно отставить.
   Я уже почти проехал мимо, и вновь машина едва не слетела в кювет, и вновь
я выправил ее в последний момент. Вывернув  шею,  я  окинул  дом  прощальным
взглядом и заметил, что у ворот на стойке висит почтовый ящик.
   Грубыми печатными буквами, дрянной  малярной  кистью,  с  которой  капала
краска, на ящике было выведено имя:
   Т. УИЛЬЯМС .

Глава 3

   Джордж Дункан постарел, но я все равно узнал его  в  ту  же  минуту,  как
вошел в лавку. Он был теперь седой и по-стариковски изможденный, он нетвердо
стоял на ногах - и все-таки  это  был  Дункан,  тот  самый,  кто  совал  мне
бесплатно пакетик мятных леденцов, покуда отец покупал  что-нибудь  из  круп
или, допустим, мешок отрубей, который приходилось тащить волоком  из  задней
комнаты, где хранился корм для скота.
   Джордж стоял за прилавком и разговаривал с  какой-то  женщиной.  Голос  у
него был надтреснутый, но слова звучали отчетливо.
   - Да они, дети этого Уильямса, всегда были шальные, - дребезжал он.  -  С
самого того дня, как они приперлись сюда, от Тома  Уильямса  и  его  семейки
здесь  не  видывали  ничего,  кроме  горя.  Говорю  вам,  мисс  Адаме,   они
неисправимы, и будь я на вашем месте, я бы, конечно, учил их на совесть,  но
уж если набезобразничали, не давал бы им спуску, вот и вся премудрость...
   - Но, мистер Дункан, - отвечала женщина, - они  вовсе  не  такие  плохие.
Конечно,  им  не  дали  должного  семейного  воспитания,  и  манеры  у   них
отвратительные, но по натуре они не злобные. На них давят нужда  и  лишения,
вы и представить себе не можете, какие лишения на них давят...
   Он ухмыльнулся, показав корявые зубы, и ухмылка вышла мрачной,  а  отнюдь
не добродушной.
   - Да знаю, знаю! Вы говорили мне  это  всякий  раз,  как  они  влипали  в
какую-нибудь историю. Они, мол, отверженные. Сдается мне, вы говорили именно
так.
   - Совершенно верно, - подтвердила она. - Отверженные  в  ребячьей  среде,
отверженные в поселке. У  них  отобрали  чувство  собственного  достоинства.
Держу пари, когда  они  заходят  к  вам  в  лавку,  вы  же  с  них  глаз  не
спускаете...
   - Точно, не спускаю. А то они обчистят меня до нитки.
   - С чего вы взяли?
   - Ловил их с поличным.
   - Это от обиды. Они просто мстят.
   - Мне им мстить не за что. Я не делал им ничего дурного.
   - Может, в одиночку, как мистер Дункан, и не делали. Не делали лично.  Но
делали и делаете вместе с  остальными.  Ребята  чувствуют,  что  все  вокруг
настроены против них. Они знают, что никому не милы. В этой общине им просто
нет места, и не потому, что они что-то там натворили, а  потому,  что  здесь
решили,  раз  и  навсегда,  считать  семью  Уильямсов  никчемной.  Вы  ведь,
по-моему, сами недавно так и сказали - никчемная семейка?..
   Лавка, насколько я мог судить, почти не изменилась. На  полках  появились
какие-то новые товары, а каких-то былых товаров не хватало,  но  сами  полки
остались прежними. Старенький круглый стеклянный жбан, где когда-то  держали
круги сыра, исчез, зато древний резак, которым пользовались, чтобы разделить
плитку жевательного табака  на  квадратики,  был  все  так  же  привинчен  к
дальнему концу прилавка. В углу теперь расположился холодильник для молочных
продуктов (что, наверное, и объясняло исчезновение сырного  жбана),  но  это
была единственная существенная перемена во всей лавке. Центр ее  по-прежнему
занимала пузатая печка на подушке из  песка,  а  вокруг  по-прежнему  стояли
стулья с поцарапанными спинками и сиденьями, вытертыми до  блеска.  Ближе  к
входной двери располагалась все та же вереница почтовых ящиков  и  окошечко,
где продавались марки, а открытая  дверь  поодаль  вела  в  заднюю  комнату,
откуда шел, как встарь, резкий запах кормов  -  груды  джутовых  и  бумажных
мешков поднимались там чуть не до потолка.
   Ну словно я заходил сюда только вчера, подумалось  мне.  А  наутро  зашел
опять и вот слегка удивлен тем, что за ночь кое-что изменилось...
   Я выглянул на улицу сквозь пыльную, засиженную мухами  витрину.  Там,  на
улице, какие-то перемены произошли, но их оказалось тоже  немного.  На  углу
напротив банка был, как мне помнилось, пустующий участок - теперь его заняла
автомастерская,  наспех  сложенная  из  бетонных   блоков,   а   перед   ней
бензозаправка, проще сказать, одинокий насос с облупившейся краской. Рядом в
крохотном домике  была  парикмахерская,  и  она  не  изменилась,  разве  что
выглядела еще обшарпаннее и требовала ремонта еще настоятельнее, чем прежде.
А бок о бок с парикмахерской  был  магазинчик  скобяных  товаров,  так  тот,
по-моему, не изменился совсем.
   Разговор в лавке, по-видимому, подошел к концу, и я  обернулся.  Женщина,
что спорила с Дунканом, уже направлялась  к  двери.  Она  была  моложе,  чем
показалось, когда я смотрел на нее со спины. На  ней  был  серый  жакетик  и
юбка, угольно-черные волосы были туго зачесаны назад и завязаны  узлом.  Она
носила очки в  светлой  пластмассовой  оправе,  а  на  лице  у  нее  застыли
озабоченность и  гнев  в  странном  сочетании  друг  с  другом.  Шагала  она
размашисто,  почти  по-военному,   и   вообще   напомнила   мне   секретаршу
какого-нибудь большого начальника - деловитую, лаконичную  и  не  намеренную
терпеть вольностей ни с чьей стороны. В  дверях  она  задержалась  и  задала
Дункану прощальный вопрос:
   - Так вы придете сегодня к нам  на  вечер?  Или  нет?  Дункан  усмехнулся
своими корявыми зубами.
   - Ни разу не пропускал ваших вечеров. Ни разу за много лет. С чего  бы  я
вдруг изменил своим привычкам?
   Она распахнула дверь и удалилась. Краем глаза я видел, как она вышагивает
по  улице,  быстро  и  целеустремленно.  Дункан  выбрался  из-за   прилавка,
прошаркал мне навстречу и осведомился:
   - Чем могу служить?
   - Меня зовут Хортон Смит. Я просил, чтобы...
   - Постой, погоди минутку, - перебил он, всматриваясь пристальнее. - Когда
на это имя начала поступать почта, я, разумеется,  признал  его,  но  сказал
себе, что здесь какая-то ошибка. Я думал, может статься...
   - Никакой ошибки нет, - заверил я, протягивая ему руку. - Как  поживаете,
мистер Дункан?
   Он схватил мою руку и вцепился в нее мертвой хваткой.
   - Малыш Хортон Смит, - произнес он. - Ты обычно приходил  сюда  со  своим
папаней...
   - А вы обычно давали мне пакетик леденцов.  Его  глаза  сверкнули  из-под
тяжелых бровей, и прежде чем отпустить мою руку, он потряс ее снова как  мог
сердечнее. Все будет хорошо, - сказал я себе. - Старый Пайлот Ноб еще жив, и
я здесь не посторонний. Я вернулся домой...
   - И ты тот самый, - не то спросил, не то сообщил он, - кто  выступает  по
радио, а иногда и по телевидению...  -  Я  не  стал  этого  отрицать,  и  он
продолжал:
   - Пайлот Ноб гордится тобой. Сперва нам странновато было  слушать  нашего
местного мальчугана по радио, сидеть с ним лицом к лицу, когда он на экране.
Но  понемножку  мы  привыкли  и  в  большинстве  стали  твоими   постоянными
слушателями. И взяли за правило потом обсуждать твои  передачи  и  повторять
друг другу: Хортон, мол, сказал так или эдак, и твое мнение  для  нас  стало
авторитетным. Но, - внезапно спросил он, - а чего ты вернулся?  То  есть  не
пойми, что мы не рады тебе...
   - Думаю пожить здесь какой-то срок, - ответил я. - Несколько  месяцев,  а
может, и год.
   - Что, отпуск?
   - Нет, не отпуск. Хочу написать кое-что. А чтобы написать,  надо  куда-то
скрыться. Куда-то, где найдется время писать и время думать перед  тем,  как
писать.
   - Это будет книга?
   - Да, надеюсь, что книга.
   - Ну что ж, сдается мне, - он потер ладонью  затылок  и  шею,  -  у  тебя
найдется много чего написать. Может, такое, чего не скажешь в эфире. Все эти
заграницы, где ты побывал. Ты же где только ни был!..
   - Да, довелось кое-где побывать, - согласился я.
   - А в России? Что ты думаешь о России?
   - Мне понравились русские. Они показались мне во многом похожими на нас.
   - Что, на американцев?
   - На американцев, - подтвердил я.
   - Иди сюда к печке, - предложил он, - давай посидим,  потолкуем.  Сегодня
я, правда, не зажигал огня. По-моему, в нем нынче нет  нужды.  Помню,  будто
это было вчера, как твой  папаня  усаживался  на  один  из  этих  стульев  и
беседовал с другими. Хороший он был человек, твой папаня,  только  я  всегда
говорил, что негоже ему быть фермером, это не для  него.  -  Мы  уселись,  и
Дункан спросил:
   - А он, твой папаня, живой еще?
   - Живой. И он и мама, оба живы. О