л совершенно излишним.
     Государственная почта, ненадежная и очень дорогая, была  едва  ли  не
излюбленным объектом вооруженных налетчиков, а пневматическая  действовала
лишь на линиях местной доставки, поэтому  я  разослал  свое  заявление  по
множеству колледжей через "Уэллс и Фарго". Не скажу,  будто  я  ждал,  что
меня  тут  же   завалят   ответами,   и,   хотя   оплачиваемая   компанией
тяжеловооруженная охрана  наверняка  обеспечила  доставку  моих  писем,  я
понимал,  что  ожидать  благожелательной   реакции   адресатов   вряд   ли
приходится. По правде сказать, я просто выбросил все из головы,  вспоминая
лишь изредка и с каждым все более стыдясь своей самонадеянности.
     Телеграмма, подписанная неким Томасом К.Хаггеруэллсом,  пришла  через
несколько месяцев, где-то к концу сентября. Она  гласила:  "Не  принимайте
ничьих предложений, пока наш представитель  не  разъяснит  условия  Приюта
Хаггерсхэйвен".
     Я не посылал своего  заявления  в  Йорк,  штат  Пенсильвания,  откуда
пришла телеграмма; я не посылал его ни в один из соседних  городов.  Я  не
знал о существовании каких-либо колледжей в тех  краях.  И  я  никогда  не
слышал о мистере - или докторе, или профессоре - Хаггеруэллсе.  Я  мог  бы
подумать, что это послание - всего лишь розыгрыш, если бы  Тисс  был  хоть
капельку склонен к юмору; а никто, кроме него, о письме  не  знал.  Только
те, кому оно было адресовано.
     Ни в одном из справочников, которыми я пользовался, Хаггерсхэйвен  не
фигурировал - хотя это еще ничего не доказывало, ведь подобные справочники
составляются  очень  небрежно.  Я  решил,  что,  коль  скоро  такое  место
существует, мне остается лишь терпеливо ждать "представителя"  -  если  он
вообще появится.
     В тот день Тисс куда-то ушел. Я слегка подмел, смахнул пыль, выровнял
несколько книг на полках -  не  стоило  и  надрываться,  пытаясь  прибрать
магазин всерьез - и взял последнее, исправленное издание Кризи "Пятнадцать
решающих сражений"; написал книгу некий капитан Эйзенхауэр.
     Меня так захватил сделанный капитаном  мастерский  анализ  -  похоже,
капитан и сам мог бы стать приличным  стратегом,  если  бы  ему  было  где
проявить себя, - что даже не услышал, как в магазин  кто-то  вошел,  и  не
ощутил ничьего  присутствия,  покуда  меня  не  оторвал  от  книги  голос,
прозвучавший нетерпеливо и резко:
     - Здесь хозяин?
     - Нет, мэм, - ответил я, с великой неохотой поднимая взгляд. - Сейчас
его нет. Могу ли я быть вам полезен?
     Мои глаза, привыкшие к полумраку в магазине, видели  лучше,  чем  ее,
сразу  ослепшие  здесь  после  залитой  солнечным  светом  улицы.  Поэтому
дерзость, с которой я рассматривал посетительницу, была для меня абсолютно
безопасной - и я неторопливо, от души оценил буквально бьющую  через  край
женственность вошедшей. Качество это всегда  казалось  мне,  так  сказать,
подарком судьбы, не зависящим от человека; либо оно есть, либо его нет.  В
девушке не было ничего чересчур смелого или нарочито провоцирующего,  хотя
моя мать, конечно, поджала бы губы, глянув на ее черные шелковые брюки или
жакет, подчеркивающий формы груди. В то время, когда женщины  пользовались
любыми уловками, лишь  бы  привлечь  внимание  к  своей  беспомощности  и,
следовательно, к своей мечте о мужской опеке, к своей потребности  в  ней,
эта шла с таким видом, будто хотела сказать: ну, да, да, я  женщина  -  не
украдкой, не бесстыдно, не случайно, а по сути своей; и что  вы  будете  с
этим делать?
     Ее чувственность была видна мне так же  отчетливо,  как  то,  что  на
голове у нее нет ни шляпки, ни берета, что  она  почти  с  меня  ростом  и
довольно  широка  в  кости;  но  не  этими  же  признаками   чувственность
выражалась! И уж не атрибутами внешности,  разумеется;  посетительница  не
была красивой или хотя бы хорошенькой - хотя в  какие-то  мгновенья  вдруг
оказывалась прекрасной. Ее рыжеватые вьющиеся волосы были собраны в  узел,
глаза казались синевато-серыми - позже я узнал, что цвет их может меняться
от светло-серого до сине-зеленого. Жадность ее плоти  выдавали  разве  что
полные, причудливого рисунка губы да вызывающее выражение лица.
     Она улыбнулась, и я подумал, что очень ошибся, когда ее тон показался
мне резким и безапелляционным.
     - Я - Барбара Хаггеруэллс. Я ищу мистера Бэкмэйкера, - она  заглянула
в  бумажку,  -  мистера  Ходжинса  Эм.Бэкмэйкера,  который,   я   полагаю,
использует это место как контактный адрес.
     - Ходж Бэкмэйкер - это я, - пробормотал я в отчаянии. - Я...  работаю
здесь.
     Я сразу ощутил, что не побрился сегодня, что штаны мои не подходят  к
куртке, что рубашка - несвежая...
     Думаю, я ждал, что она с раздражением скажет: "Ах, вот оно что!"  или
прощебечет  традиционное  "Должно  быть,  здесь  восхитительно!".  А   она
спросила:
     - Скажите, вам нигде не попадалась книга  Уайтхэда  "Свойства  Х"?  Я
давно ее ищу.
     - О, я... Это детектив?
     - Да нет. Это книга по математике, а написал ее ученый, который  был,
мягко говоря, не совсем в почете. Ее трудно отыскать - думаю, потому,  что
автор был скорее дерзок, чем тактичен...
     Естественно и просто она привела меня в себя, заговорив о книгах; я и
не заметил, когда перестал ощущать  неловкость  и,  отчасти,  унижение  от
того, что обещанный телеграммой "представитель" застал меня за моим жалким
занятием. Я признал, что слабо сведущ в математике и не знаком с  работами
мистера Уайтхэда, хотя смог гарантировать, что упомянутой  книги  в  нашем
магазине нет; Барбара заверила меня,  что  только  специалисты  знают  имя
этого малоизвестного теоретика. Тут  я  с  благоговейным  ужасом,  который
всегда чувствуешь перед специалистами в чуждой тебе области,  спросил,  не
математик ли она - она ответила: "Господи, нет! Я физик. Но  математика  -
мой инструмент."
     Я смотрел на нее снизу вверх. Любой, думал я, может прочитать  стопку
книг и  сделаться  историком;  а  вот  чтобы  быть  физиком,  нужно  иметь
настоящее образование. А она вряд ли была старше меня.
     Внезапно она сказала:
     - Мой отец хочет побольше узнать о вас.
     Я неловко выразил свою признательность чем-то вроде то ли  кивка,  то
ли поклона. И в последующие полчаса она только и делала,  что  дотошнейшим
образом экзаменовала меня и выясняла обстоятельства моего житья-бытья.
     Потом я спросил:
     - Ваш отец и есть Томас Хаггеруэллс?
     - Хаггеруэллс из Приюта Хаггерсхэйвен,  -  подтвердила  она  с  таким
видом, будто этой фразой объясняла все. В ее голосе было море гордости - и
легкий оттенок высокомерия.
     -  Мне  страшно  стыдно,  мисс  Хаггеруэллс,  но  боюсь,  я  знаю   о
Хаггерсхэйвене столь же, сколько о математике.
     - Мне показалось, вы сказали, будто  занимаетесь  историей.  Странно,
что вам не встретились упоминания о Приюте.
     Я беспомощно покачал головой.
     - Наверное, я читал очень бессистемно.
     Во взгляде ее отразилось согласие с моими словами - но не прощение.
     - Хаггерсхэйвен - это колледж?
     - Нет! Хаггерсхэйвен - это Хаггерсхэйвен. - Она взяла себя в  руки  и
снова улыбнулась. В этой улыбке я  увидел  готовность  относиться  ко  мне
терпимо несмотря ни на что. Его нельзя назвать колледжем, потому  что  там
нет ни студентов, ни факультетов. Вернее, и те,  и  другие  слиты  в  одно
целое... Мы принимаем  лишь  ученых,  или  потенциальных  ученых,  готовых
полностью посвятить себя своему предмету ради самого  этого  предмета.  Мы
принимаем немногих.
     Она могла бы этого и не добавлять;  ясно  было  и  так,  что  мне  не
суждено оказаться среди избранных - даже если бы я не обидел  ее,  сказав,
что никогда не слышал о Хаггерсхэйвене. Я знал,  мне  не  сдать  и  самого
простого вступительного экзамена в самый обычный колледж; что уж  говорить
о том явно элитарном заведении, представителем которого она являлась.
     - Никаких формальных требований для приема в Приют нет, -  продолжала
она. - Только работать в полную силу, не  утаивая  ничего,  участвовать  в
хозяйственной деятельности  Приюта,  подчиняясь  решениям  большинства,  и
голосовать по всем вопросам, не задумываясь о личной выгоде. Все.  Звучит,
как скучнейший из манифестов, изданных в этом году.
     - Звучит слишком хорошо, чтобы оказаться правдой.
     - Но это чистая правда. - Она подвинулась ближе, и я ощутил запах  ее
волос и кожи. - Просто  есть  еще  и  другая  сторона.  Приют  небогат,  и
спонсоров у нее нет. Нам приходится самим зарабатывать на жизнь. Живущие в
Приюте не получают никакой стипендии - только  пропитание,  одежда,  крыша
над головой и все нужные книги и  материалы.  Ничего  лишнего.  Работу  по
специальности часто приходится откладывать, чтобы накормить  и  обеспечить
всех.
     - Я читал о таких коммунах, - с восторгом сказал я. - Только я думал,
что они все распались лет пятьдесят - шестьдесят назад.
     - Читали  и  думали?  -  презрительно  спросила  она.  -  Тогда  вас,
наверное, удивит, что Хаггерсхэйвен не  придерживается  рецептов  Оуэна  и
Фурье. Мы не фанатики  и  не  спасители  рода  людского.  Мы  не  живем  в
фаланстерах,  не  практикуем  групповой  брак  или  вегетарианство.   Наша
организация рациональна, способна совершенствоваться, и вовсе не  является
попыткой реализовать некую  абстрактную  доктрину.  Взносы  в  общий  фонд
добровольны, и мы не интересуемся личной жизнью друг друга.
     - Прошу прощения, мисс Хаггеруэллс. Я совсем не хотел вас задеть.
     - Ладно, все в порядке.  Я,  наверное,  слишком  раздражительна.  Всю
жизнь я вижу враждебность и  подозрительность  вокруг.  Окрестные  фермеры
уверены, что мы  занимаемся  чем-то  безнравственным  или,  уж  во  всяком
случае, беззаконным. Вы и представления не имеете,  какая  шипастая  корка
вырастает на сердце, когда изо дня в день каждый чурбан  в  округе  скалит
зубы: "Вон одна из них; бьюсь об заклад, они там..." и дальше  то,  что  в
данный момент ему представляется наиболее далеким от его понимания  нормы.
А недоверие респектабельных школ? По совести говоря,  Приют  действительно
можно назвать убежищем для тех, кто не сумел приспособиться, но разве быть
не в состоянии приспособиться к окружающей нас цивилизации  -  это  всегда
плохо?
     - Не могу отвечать вам, мисс, я пристрастен. Я-то определенно не смог
приспособиться.
     Она смолчала, и я почувствовал, что зашел слишком  далеко,  решившись
на это опрометчивое заявление. От неловкости я выпалил:
     - Вы... вы думаете, у меня есть шанс?
     Как ни старался я сохранить  сдержанность  -  ничего  не  получилось;
голос мой был полон детского нетерпения.
     - Не могу сказать, - просто ответила она. - Все зависит исключительно
от общего голосования. Я здесь  для  того  только,  чтобы  предложить  вам
деньги на проезд. Ни вас, ни Приют это ни к чему не обязывает.
     - Я бы очень хотел, чтобы меня обязывало, - пылко ответил я.
     - Через пару недель у вас, возможно, поубавится жару.
     Я уже было хотел сказать еще что-то еще, но с улицы вошла Крошка Эгги
- так ее звали, чтобы отличать от Толстой Эгги, занимавшейся одним  с  нею
ремеслом, но с бОльшим успехом. Того, что  Крошка  зарабатывала  в  районе
Астон-плэйс по ночам, ей не хватало - поэтому днем она  попрошайничала  на
тех же самых улицах,  на  которых  вертела  задом  ночью;  это  давало  ей
ощутимую прибавку к доходам.
     - Прости, Эгги, - сказал я, - мистер Тисс ничего для тебя не оставил.
     - Может, эта леди захочет помочь бедной рабочей девушке,  которой  не
повезло в жизни, - предположила Крошка, подходя ближе.  -  Ух  ты,  клевый
прикид! Похоже на шелк, ей-ей...
     Барбара  Хаггеруэллс  отпрянула;  лицо  ее  исказилось  от  гнева   и
омерзения.
     - Нет, - резко сказала она, - ничего! - повернулась в мою сторону.  -
Я должна идти. Развлекайте подругу.
     - Линяю, линяю, - весело сказала Крошка, - нечего шуметь. Пока.
     Откровенно говоря, я был  озадачен  воинственно  ханжеской  реакцией;
Барбара никак не походила на ханжу. Я мог ожидать, что она  снисходительно
усмехнется, или презрительно сделает вид,  будто  ничего  не  видит  и  не
слышит, или даже вновь даст  выход  высокомерному  раздражению  -  но  эта
ярость, это неистовое отвращение...
     - Мне очень жаль, что Крошка Эгги так подействовала на вас. Поверьте,
в сущности она вовсе не порочная. И ей  действительно  бывает  тяжеленько,
она ведь одна.
     -  Уверена,  ее  общество  доставляет  вам  ни  с  чем  не  сравнимое
удовольствие. К моему великому сожалению, в Приюте мы не сможем предложить
вам подобных забав!
     За сутенера она меня приняла, что ли... Но  даже  в  этом  случае  ее
поведение было странным. Я не тешил себя мыслью, что заинтересовал Барбару
как мужчина, но вспышка ее  напоминала  именно  сцену  ревности,  странной
ревности, похожей, возможно, на ту, чувственность, которую я в ней  ощутил
- как если бы присутствие иной женщины уже само по себе сразу  оказывалось
оскорбительным.
     - Пожалуйста, не уходите. Еще одну... - Я лихорадочно  искал  предлог
задержать ее, не отпускать, пока она не сменит гнев на милость и не унесет
с собою лучшего впечатления обо мне, чем то, которое явно имела сейчас.  -
Еще одну вещь вы мне так и не сказали: каким образом мое заявление  попало
в Хаггерсхэйвен.
     Она смерила меня ледяным, яростным взглядом.
     - Хотя ортодоксальные преподаватели и считают нас чудаками, они часто
пересылают нам подобные письма. Возможно, они не исключают, что в  будущем
сами захотят обратиться к нам с просьбой о приеме.
     Представшая   передо   мной   картина   академической   жизни    была
поразительной. На поверку жизнь эта  оказалась  вовсе  не  такой  тихой  и
обеспеченной, как мне  представлялось  когда-то,  коль  скоро  приходилось
загодя подготавливать пути бегства. Я же считал  самоочевидным,  что  наши
колледжи хоть и много хуже  зарубежных,  но  являются,  по  крайней  мере,
местом спокойным и укрытым от невзгод.
     Когда я высказался в этом смысле, Барбара даже рассмеялась.
     - Ничуть.  Колледжи  не  просто  разваливаются  -  они  разваливаются
быстрее всех иных учреждений. Они -  лишь  пустые  скорлупки,  осыпающиеся
финтифлюшки на руинах прошлого.  Преподаватели  шпионят  друг  за  другом,
стараясь  выслужиться  перед  попечителями  и  гарантировать  себе   новое
назначение,  если  факультет  будет  закрыт  -  такое  нередко  случается.
Лояльность стала главным критерием ценности преподавателя, но именно когда
это произошло, все перестали понимать, по отношению  к  кому,  собственно,
следует быть лояльным. Разумеется, в таких условиях уже не до науки. О ней
заботятся меньше всего.
     Мало-помалу мне удалось задобрить ее разговором  -  скорее,  пожалуй,
она  сама  позволила  оказаться  задобренной  -  и  вернуть   ей   прежнее
настроение; вскоре мы вновь беседовали о книгах. Однако теперь в ее голосе
и взгляде появился новый, теплый оттенок, словно она одержала некую победу
- но как и над кем, я не мог понять.
     Когда она ушла, у меня осталась надежда, что Барбара Хаггеруэллс  уже
не слишком предубеждена против меня.  Для  себя  же  я  сразу  решил,  что
завести с ней интрижку довольно легко - если не бояться  унижений;  видно,
унижать других было в ее натуре.



                              10. НАПАДЕНИЕ

     На этот раз Тисс обошелся без заблаговременного  предупреждения  -  и
обошелся совершенно спокойно, заметив лишь:
     - Все, что мне следовало сказать тебе перед тем, как ты уйдешь, я уже
говорил, и не буду теперь повторяться. Но с какой  все-таки  поразительной
точностью мы играем написанный для нас сценарий!
     Мне показалось, будто этим замысловатым путем он хочет  сказать,  что
все к лучшему. Впервые я видел скорее торжественного, нежели предрекающего
беды Тисса; его крайний пессимизм и пошлый оптимизм явно слились  воедино,
образовав нечто подобное его идущему по кругу времени.  Я,  снисходительно
улыбаясь, от всей души поблагодарил его за доброту.
     К 1944 году  прошло  уже  почти  сто  лет,  как  между  Нью-Йорком  и
восточной Пенсильванией пошли поезда - но не думаю,  что  мое  путешествие
сильно выигрывало в скорости и в удобстве по сравнению с тем, какое мог мы
предпринять в свое время отец деда Ходжинса. Паровым паромом я  перебрался
через Гудзон в Джерси. Когда-то мне  доводилось  слышать,  что  отнюдь  не
технические, а лишь финансовые трудности не дают построить здесь мост  или
туннель. Если англичане и французы смогли проковыряли нору  под  Ла-Маншем
еще в начале века, если японцы сумели построить свое  чудо  под  Корейским
проливом, то  трудно  понять,  почему  гораздо  менее  трудоемкие  проекты
отвергаются у нас как бредни мечтателей,  безосновательно  верящих,  будто
работы окупятся уже через несколько лет  после  того,  как  поезда  пойдут
прямо на Манхэттен.
     Паром был не единственным современником деда Ходжинса на  моем  пути.
Вагоны  явно  попали  к  нам,  когда  их  списали  с  конфедеративных  или
британских линий - "как на подбор",  они  разваливались  все.  С  ощутимым
негодованием  изношенные  локомотивы  волокли  их  по  вихляющим   рельсам
горбатого полотна. Пассажиры первого класса восседали на потертых плюшевых
или засаленных набитых соломой сиденьях; второй класс стоял в  проходах  и
тамбурах, третий путешествовал на крышах - при обычных для  наших  поездов
небольших скоростях это было вполне безопасно, если успевать хвататься  за
что-нибудь в моменты внезапных поворотов или толчков.
     Было так много различных линий, каждая из которых  ревниво  оберегала
свои исключительные права на тот  или  иной  участок  пути,  что  пассажир
никогда не успевал привыкнуть к своему  месту  -  то  и  дело  приходилось
хватать пожитки и галопом нестись к согласованному  поезду,  который  мог,
конечно, стоять на том же пути или хотя бы в  том  же  самом  прокопченном
депо, но гораздо чаще оказывался где-нибудь на расстоянии мили. Да и слово
"согласованный", по большей части, звучало издевкой,  поскольку,  согласно
многим расписаниям, отправление на несколько минут предшествовало прибытию
- а это вело к задержке иногда на один час, иногда на двенадцать.
     Лишь виды, открывающиеся по ту сторону забрызганных  грязью  окон,  в
состоянии были хоть как-то умерить мое лихорадочное волнение. "Бесплодный"
и "тщетный" - вот единственные слова, которые они навевали.  За  последние
шесть лет я совсем  забыл,  как  неприглядны  городишки  и  деревни  с  их
построенными на скорую руку, тяп-ляп, большими и малыми зданиями, когда их
захлестывает общая волна равнодушия, и они даже не пытаются, хотя  бы  для
виду, оживить себя новым тяп-ляп. Я  забыл,  как  плесневеют  арендованные
фермы, как пустые магазины безнадежно  пытаются  выглядеть  процветающими,
декорируя грязные витрины товарами, которые никто никогда не купит; забыл,
как напускают на  себя  вид  создателей  чего-то  очень  ценного  фабрики,
крохотные настолько, что вряд ли могут вообще что-то производить.
     Едва покинув Нью-Йорк, сразу  понимаешь,  насколько  особняком  стоит
этот город с  его  активностью  и  практичностью.  Местность,  по  которой
проходила дорога, между полями и пастбищами, поодаль от  центральных  улиц
городишек, должна была бы стать индустриальным сердцем энергичной, сильной
страны.  Вместо  этого  -  истлевшие  возможности,  зачахнувшие   замыслы,
разруха, нищета.
     Мы пересекли Саскуэханну по старому, старому каменному мосту, который
сразу напомнил мне об окровавленных,  перебинтованных  храбрецах  генерала
Мида; как во сне брели они на север без помощи, без надежды после  триумфа
конфедератов под Геттисбергом, и мечтали теперь лишь об одном: ускользнуть
от преследующей их по пятам кавалерии Джеба Стюарта (*30).  Каждый  клочок
земли здесь нес на себе бремя памяти о тех днях.
     На склоне дня Йорк показался мне старым, серым и обшарпанным; но,  по
правде ска