ого отопления и как присадку в светильниках, превращавшую  слабенькую
струйку пламени в могучее сияние. Мы все участвовали в этой работе  -  но,
поскольку я был не в состоянии сколько нибудь  удовлетворительно  помогать
Хиро в лаборатории, моя  несовместимость  ни  с  чем  механическим  вскоре
вернула меня в конюшни, где я был, конечно, более уместен.
     Я не роптал. Мне нравилось быть вместе с другими, но мне нравилось  и
поразмыслить спокойно и  неторопливо  без  людей,  в  ритме  шага  тяжелых
першеронов, или позабавиться, наблюдая за проделками двух юных жеребят.  И
мир, и чехарда событий в мире  улетали  далеко-далеко.  Я  испытывал  лишь
тихую радость и словно пребывал в нирване -  никакие  сильные  чувства  не
тревожили меня.
     Как-то днем я тер скребницей пятнистую кобылу и размышлял о том,  что
паровые  трактора,  которыми   пользовались   теперь   во   всех   крупных
зернопроизводящих хозяйствах Британской Америки, лишают фермера не  только
производителя  удобрений,  но  и  хорошего  товарища.  Вошла   Барбара   и
остановилась у меня за спиной. На улице было морозно,  и  ее  дыхание  еще
клубилось в холодном воздухе, который она принесла с собою. Я одним резким
движением  взъерошил  шерсть  на  боку  кобылы,  а  затем  вновь  принялся
выглаживать ее до блеска.
     - Привет, - сказала Барбара.
     - А-а, мисс Хаггеруэллс... Добрый день.
     - Зачем ты это, Ходж?
     Я снова взъерошил бок кобылы.
     - Что - это? Боюсь, не понимаю вас.
     Она подошла ближе, так близко, как тогда, в книжном магазине - и  мое
дыхание участилась само собой.
     - Думаю, понимаешь.  Зачем  ты  избегаешь  меня?  И  называешь  "мисс
Хаггеруэллс" с таким напыщенным видом? По-твоему, я старуха, или  уродина,
или недотрога?
     Это ранит Эйса, подумал я. Бедняга Эйс, эта Иезавель совсем  задурила
ему голову; ну почему бы ему не найти себе славную тихую девушку,  которая
не терзала бы его, без зазрения совести потворствуя всякой своей прихоти?
     В последний раз я огладил бок лошади и отложил скребницу.
     - Думаю, - сказал я, - вы  самая  обворожительная  женщина,  какую  я
когда-либо встречал, Барбара.



                                13. ВРЕМЯ

     - Ходж.
     - А?
     - Ты правда не писал матери ни разу с тех пор, как ушел из дому?
     - А зачем мне ей писать? О чем? Если бы мне хоть  что-то  удалось  из
того, о чем я тогда мечтал - может, и написал бы. Но сообщать,  что  шесть
лет пропахал впустую... Она опять скажет: "Нет хватки!" И все.
     - Удивляюсь, почему  хотя  бы  гордость  не  заставит  тебя  доказать
матери, что она не права?
     - Слышу голос Мидбина, - сказал я;  но  раздражен  я  не  был.  Лучше
отвечать на такие вопросы, чем на те, которые я беспрерывно слышал от  нее
вот уже несколько недель. А ты меня любишь? Правда? По-настоящему? Больше,
чем других женщин, которые у тебя были? А за что ты меня любишь?
     - Оливер иногда заглядывает в самую суть.
     - Боюсь, ты приписываешь мне свои собственные мотивы.
     - Мать меня ненавидела, - отрезала она.
     - Знаешь, Барбара, наш  мир  довольно  скуп  на  любовь,  и  для  нее
придумано множество заменителей подешевле и попроще. Но "ненависть"  -  уж
очень резко звучит. Откуда ты можешь быть уверена?
     - Я  уверена.  Что  тебе  за  разница,  откуда?  Просто  я  не  такая
бесчувственная, как ты.
     - Я? А что-то сделал?
     - Тебе все безразлично. И я, и все. Ты не любишь меня. На моем  месте
сейчас могла бы быть любая другая женщина.
     - Думаю, что это не так, Барбара, - поразмыслив, начал было я.
     - Надо же! "Думаю, это не так"! А уверенности-то в голосе  нет...  Ты
просто играешь со мной. Почему бы тебе не быть честным, почему не  сказать
правду? Будь здесь та нью-йоркская девка, ты вел бы  себя  точно  так  же.
Наверное, ты бы даже ее предпочел. Ты ведь скучаешь по ней, признайся!
     - Барбара, я сорок раз тебе говорил, что никогда...
     - А я  сорок  раз  говорила  тебе,  что  ты  лжец!  Но  мне  все  это
безразлично. Совершенно безразлично.
     - Вот и славно.
     - Ну что ты за флегма? Что ты за пень бесчувственный? Тебя  ничто  не
трогает. Деревенский чурбан! Ты и пахнешь, как деревенщина! От тебя  вечно
разит конюшней!
     - Прости, - коротко ответил я. - Постараюсь мыться почаще.
     Ее злые упреки, ее припадки ревности и бесконечные  претензии  ничуть
не беспокоили меня. Моя жизнь удивительным образом переменилась к лучшему,
и ничто пока не могло отравить мне радость. Когда я со дня  на  день  ждал
изгнания из Хаггерсхэйвена, Приют казался мне пределом земных мечтаний; но
действительность превзошла все ожидания. Хаггерсхэйвен и Барбара - Эдем  и
Лилит.
     Поначалу мне казалось, что  годы,  проведенные  в  книжном  магазине,
пропали втуне, но скоро я понял, какую громадную ценность  имело  пусть  и
бессистемное, наугад, но всеохватывающее чтение, как оно подготовило  меня
к нынешним временам. На какой-то момент  я  был  обескуражен  тем,  что  в
Приюте не с кем оказалось завязать чисто  человеческие,  непринужденные  и
доверительные отношения ученика и учителя - ведь я так рассчитывал на это;
но, хотя рядом не было ни  одного  историка,  который  мог  бы  стать  мне
наставником, зато меня окружали теперь люди,  хорошо  знавшие,  что  такое
профессиональная научная  работа.  Мне  не  с  кем  было  обсудить  детали
промышленной революции, или  неудачу  движения  ультрамаринов  (*33),  или
политику Адриана VII, или Адриана VIII, или Адриана IX - но зато любой мог
разъяснить мне систему, методологию, благодаря которым я  только  и  начал
понимать, чем отличается подлинное проникновение в материал от вульгарного
верхоглядства. Я буквально набросился на работу.
     Тогда же я начал постигать главную тайну исторической науки.  Историк
должен знать: "когда", "что", "как" и "где" - но "когда" является наименее
важным. В конечном итоге  историк  имеет  дело  не  с  хронологией,  а  со
взаимосвязями. Временной аспект, на первый взгляд столь существенный,  чем
дальше, тем больше  приобретает  подчиненный  характер.  То,  что  прошлое
осталось  в  прошлом,  оказывается  не  столь  уж  важным.  Стоит   только
отрешиться  от  линейных  представлений  -  и  оно  может  оказаться  и  в
настоящем, и в будущем, и даже, если кто-либо сумеет  это  вообразить,  на
параллельной линии развития. Получалось, что я исследую не окаменелость, а
живую, изменчивую среду. Там, где можно  с  полной  уверенностью  выяснить
"что", "как" и "где" - там выясняется и "почему"; а  коль  скоро  "почему"
уяснено, "когда" становится уже неважным.
     В ту  зиму  я  занимался  философией  и  психологией,  археологией  и
антропологией...  Моя  энергия  и  моя  страсть  были   сродни   какому-то
исступлению  -  но  им  и  оставалось  быть  только  такими.  Передо  мной
простирался океан знаний - не просто  знания  как  абстракции,  но  именно
того, что я хотел знать, что я должен был знать; с каждым днем океан  этот
оказывался все более необозримее, от беспредельности кружилась голова,  но
я плыл, захлебываясь,  подчас  теряя  направление,  и  медленно,  медленно
преодолевал расстояние, которое мне лучше  было  бы  оставить  позади  еще
несколько лет назад.
     Однако, получи я образование  обычным  способом,  не  видать  бы  мне
Хаггерсхэйвена. И Барбары.
     Романисты пишут о взрывах страсти с такой легкостью, будто взрывы эти
происходят сплошь и рядом. Но меня и впрямь влекла к Барбаре непреодолимая
сила. Не отпуская ни на день. Вспоминая свои чувства к Тирзе Вэйм,  я,  со
всей снисходительностью, какую только может ощущать  двадцатичетырехлетний
по отношению к двадцатилетнему,  видел  в  тогдашнем  себе  не  более  чем
туповатого молокососа. Я буквально стеснялся теперь своих прежних мук.
     Я жил сегодняшним днем, Барбара отменяла и прошлое, и  будущее.  Лишь
отчасти это объяснялось силой нашего тяготения друг  к  другу;  во  многом
была повинна ее исковерканная душа. Барбара оказалась так  ненасытна,  так
требовательна, что всякий день  старалась  выжать  меня  досуха  "здесь  и
сейчас"; ей будто и в голову не приходило, что у меня было какое-то  вчера
и будет какое-то  завтра.  Единственное,  что  не  дало  мне  окончательно
превратиться в раба наподобие бедняги Эйса, это твердая уверенность -  был
я прав, или нет, я до сих пор не знаю  -  что  утрата  последних  остатков
независимости лишит меня и последних шансов.  Не  только  на  Барбару.  На
осуществление грез, ставших в ту пору честолюбивыми, как никогда.
     И все же я знаю: львиная доля моей  сдержанности  была  излишней;  ее
порождала не рассудительность - страх. Я  отказывал  в  том,  что  мог  бы
дарить легко и безбедно, я приберегал для себя пустоту. То, что  я  считал
своим преимуществом перед Эйсом - умение легко, подчас даже слишком легко,
завоевывать женщин - никоим образом не было преимуществом. Дурак  дураком,
я воображал себя хозяином положения оттого лишь, что измены Барбары - если
можно говорить об изменах там, где о верности и речи не шло - не  задевали
меня. Мне казалось, я стал умудренным жизнью мужем с той поры, когда  одна
лишь мысль о возможном уходе  Тирзы  делала  меня  несчастным.  Я  жестоко
ошибался; моя умудренность была не достижением, а увечьем.
     Нужно  ли  объяснять,  что  Барбара  совсем  не  была  легкомысленной
женщиной, движимой невинными и бестолковыми порывами  чувственности?  Наша
пуританская эпоха, взявшая живую жизнь в тиски бесчисленных ограничений  и
запретов, сформировала Барбару ровно в той  же  степени,  в  какой  и  всю
цивилизацию. Барбарой руководили страсти, куда более  глубокие  и  темные,
нежели чувственность;  бешеная  ревность  была  лишь  одним  из  выражений
неутолимой, неукротимой потребности в постоянном самоутверждении. Ей нужно
было господствовать, быть объектом вожделения многих; нужно было, чтобы ей
все время подтверждали то, в чем сама она - всегда сомневалась -  что  эти
многие жаждут ее так сильно, как никого и никогда.
     Поражаюсь,  как  она  не  спалила   себя   -   не   только   пожарами
взаимоисключающих страстей, но и вулканическим  неистовством  работы.  Сон
она презирала, как  слабость,  хотя  нуждалась  в  нем  куда  больше,  чем
старалась показать; она отмеряла по крохам часы забытья и выдирала себя из
него безжалостно. Панегирикам Эйса, превозносившего ее как  физика,  я  не
слишком-то доверял,  но  другие  коллеги,  постарше  и  побеспристрастней,
говорили о ее математических  концепциях  не  просто  с  уважением,  но  с
благоговением.
     Со  мной  она  свою   работу   не   обсуждала;   наша   близость   не
распространялась на те сферы, в которых я ничего не смыслил как  ученый  -
ведь здесь мое восхищение не могло ей польстить, даже если бы  я  вдруг  и
начал  восхищаться.  У  меня  сложилось  впечатление,  что  она   пытается
сформулировать принципы полета на аппаратах тяжелее воздуха -  химера  эта
уже давно не давала покоя изобретателям.  Мне  это,  признаться,  казалось
довольно бессмысленным - очевидно же, что такие аппараты,  будь  они  даже
созданы, заменили бы комфортабельные и безопасные управляемые аэростаты не
в большей мере, чем минибиль заменил лошадь.
     Весна превратила нас всех в фермеров;  в  период  пахоты  и  сева  мы
думали и говорили исключительно о них. Но никому это не  было  в  тягость.
Экономика Приюта почти целиком зависела от наших урожаев, да и сама работа
в поле доставляла наслаждение. Лишь когда наш лихорадочный бег наперегонки
со временем замедлился, мы начали возвращаться к обычным занятиям.
     Я сказал "всех нас" - но надо исключить немую девушку. Она  встретила
весну всеми проявлениями радости, какие ей были доступны; ее  апатия  явно
осталась в прошлом. Неожиданно в ней открылся талант, переживший  шок  или
воскрешенный теплыми лучами солнца как листва, как цветы.  Оказалось,  она
мастерски управляется с иголкой и ниткой. Поначалу робко, но  чем  дальше,
тем увереннее, она придумывала и шила одежду - все ярче, все  причудливей,
не  чета  однообразно-унылым  фасонам,  принятым  в  Приюте.  И,  закончив
очередное творение, всегда бежала ко мне - будто только затем и старалась,
чтобы я одобрил.
     Эта невинная с ее стороны,  но  обременительная  для  меня  привычка,
разумеется, не могла ускользнуть  от  внимания  Барбары;  однако  гнев  ее
обратился не на девушку. На меня. Моя, как она  говорила,  "привязанность"
не только нелепа, она бьет всем в глаза и подрывает мой авторитет.  Что-то
очень не в порядке у меня самого, коль скоро я  предпочитаю  недоразвитых,
свихнувшихся дебилок.
     Конечно, когда девушка взяла моду прибегать на край поля и безмятежно
ждать, покуда я не пройду мимо с плугом, я не сомневался,  что  услышу  от
Барбары новые резкости, еще похлеще. Но девушку невозможно было  отвадить,
во всяком случае, у меня не хватало духу поговорить с нею достаточно круто
- и вот изо дня в день она часами простаивала,  глядя,  как  я  тяну  свои
борозды то вправо, то влево; потом  она  приносила  мне  еду,  и  послушно
отщипывала кусочек, когда я предлагал ей разделить со мной трапезу.
     С окончанием полевых работ Мидбин применил новую методику. Теперь  он
показывал  девушке  рисунки,  этап  за   этапом   воспроизводившие   сцену
нападения; в стремлении выявить какие-то новые мелкие детали он выжимал  и
выкручивал меня, как тряпку, стараясь сделать рисунки поточнее. Ее реакция
обрадовала его  безмерно.  На  первые  картинки  она  ответила  кивками  и
горловыми звуками, которые мы расценили, как знак понимания с ее  стороны.
Изображение самого нападения - убийство кучера, бегство лакея  и  то,  как
она пряталась  среди  кукурузы  -  вызвали  всхлипывания;  а  на  расстрел
Эскобаров она ответила тем, что съежилась и закрыла глаза.
     Думаю, я никогда не страдал избытком чувства такта, но у меня хватило
ума не рассказывать обо всем этом Барбаре. Однако Мидбин после  того,  как
на один из рисунков последовала очень уж обнадеживающая реакция, мимоходом
заметил:
     - Давненько Барбары не было. Ей бы следовало зайти ко мне.
     Когда я передал ей эти слова, она буквально взорвалась:
     - Как ты смеешь обсуждать меня с этим придурком?
     - Ты не так  поняла.  Мы  тебя  вовсе  не  обсуждали.  Мидбин  сказал
только...
     - Да знаю я, что он сказал. Я знаю все его глупости наперечет.
     - Он хочет тебе помочь, вот и все.
     - Помочь мне? Мне!!! Я что - немая, слепая или умалишенная?
     - Пожалуйста, Барбара...
     - Непривлекательная, да? Я знаю. Я видела тебя с этой тварью. Как  же
ты должен меня ненавидеть, если разгуливаешь с нею на глазах у всех!
     - Ты ведь знаешь, я только вожу ее к Мидбину, да и  то  лишь  потому,
что он настоял.
     - А ваши  маленькие  радости  под  кустом,  когда  ты  якобы  пашешь?
Думаешь, я не знаю?
     - Барбара, какие там радости? Она...
     - Лжец. Лжец! Подлец, лицемер! Жалкий, презренный  подхалим!  Ведь  я
тебе отвратительна - но ты готов даже целовать меня, лишь бы  не  вылететь
из Приюта. Я не слепая, нет! Ты просто используешь  меня  -  хладнокровно,
расчетливо используешь женщину, как ступеньку на пути вверх.
     Мидбин объяснил бы и оправдал эти вспышки  своей  патологией  эмоций.
Эйс, вероятно, принимал их безропотно и стойко, с видом покорности судьбе,
да и отец Барбары поступал так же  -  но  я  не  видел  для  себя  никакой
необходимости быть объектом подобных наскоков. Так  я  и  сказал  ей  -  а
потом, по-моему, безо всякого раздражения добавил:
     - Может, нам лучше не видеться больше наедине?
     Некоторое время она стояла неподвижно и молча, словно я  еще  говорил
что-то. Потом произнесла наконец:
     - Хорошо... Хорошо. Да. Лучше не видеться.
     Ее  кажущееся  спокойствие  сыграло  со  мной  дурную  шутку  -  я  с
облегчением улыбнулся.
     - Правильно, смейся. Почему бы тебе не посмеяться? Чувств у  тебя  не
больше, чем ума. Оборотень! Чурбан бессердечный,  деревня!  Стоит  тут  со
своей дурацкой ухмылкой! Ненавижу тебя! Как я тебя ненавижу!
     И - зарыдала, закричала, бросилась было  на  меня,  потом  отпрянула,
пронзительно причитая, что совсем не то  хотела  сказать,  совсем  не  то,
совсем не то. Она вымаливала, выклянчивала прошение за  каждое  неласковое
слово; заливаясь слезами, обещала отныне и всегда держать  себя  в  руках;
выкрикивала, будто жить без меня не может - а потом, когда я выслушал  все
это, не прерывая и не отвергая, заявила,  что  закатывает  подобные  сцены
потому только, что слишком настрадалась от безмерной  любви  ко  мне.  Это
было отвратительно, унизительно - и не в последнюю очередь оттого,  что  я
прекрасно  ощущал,  насколько  эротично  ее  самоуничижение.  Останься   я
хладнокровным, я мог бы пожалеть ее, мог бы  испугаться,  мог  бы  гадливо
оттолкнуть - но ее внезапная рабья покорность лишь возбуждала меня.
     Этот взрыв, похоже, изменил  наши  отношения  к  лучшему,  во  всяком
случае, ослабил напряжение между нами. Именно после  него  Барбара  начала
рассказывать мне о своей работе - и это сразу сделало наши отношения почти
дружескими, сняв прежний оттенок нескончаемого яростного поединка. Тогда я
понял, сколь превратно представлял себе круг ее интересов.
     - Летательный аппарат тяжелее воздуха!  -  восклицала  она.  -  Какой
вздор!
     - Ну, хорошо. Я же не знал.
     - Я теоретик. Рычаги и шестерни меня не волнуют.
     - Хорошо, хорошо.
     - Я хочу показать, что  время  и  пространство  суть  лишь  различные
проявления одной и той же сущности.
     - Хорошо, - ответил я, уже думая совершенно о другом.
     - Что такое время?
     - Ах, дорогая Барбара. Поскольку  о  подобных  предметах  я  не  знаю
ровным счетом ничего, твой вопрос вовсе не ставит меня в тупик. Я даже рта
не открою, чтобы дать определение времени.
     - Нет, ты вполне мог  бы  дать  ему  определение  -  но  в  понятиях,
рассматривающих  время  изнутри.  А  меня  интересует  не  определение,  а
понимание.
     - Хорошо, я уразумел.
     - Ходж, твое легкомыслие,  как  у  всех  надутых  тупиц,  чрезвычайно
тяжеловесно.
     - Извини. Дуй дальше.
     - Время - это проявление.
     - Ты уже сказала. Я знавал человека, который говорил, что время - это
иллюзия. А другой говорил, что время - это змея, кусающая свой хвост.
     - Мистицизм.
     Презрение, с которым она выговорила это  слово,  живо  напомнило  мне
Роджера Тисса, произносившего "метафизика" тем же самым тоном.
     - Время, материя, пространство, энергия - все это  проявления  единой
космической субстанции. Взаимоперетекающие проявления. Теоретически должно
быть возможно выразить материю  через  энергию,  а  пространство  -  через
время; а, значит, материю-энергию через пространство-время.
     - Это звучит так просто, что мне стыдно за себя, честное слово.
     - Нет. Если принять объяснение  в  столь  грубой  форме,  оно  только
собьет  с  толку.  Представь,  что   мы   разложили   материю   на   ее...
составляющие...
     - Атомы?  -  предположил  я.  Мне  показалось,  она  никак  не  может
подобрать слово.
     - Нет, атомы слишком дискретны, слишком  отдельны  друг  от  друга  и
самостоятельны.  Нечто   более   глубинное,   чем   атомы.   У   нас   нет
соответствующего термина, потому что мы суть-то еще не  ухватываем.  Может
быть, сущность... или, как в религии - дух. Если материя...
     - Человек, например?
     -  Человек,  репа  или  химическое   соединение,   -   ответила   она
нетерпеливо, - разложенные на составляющие их сущность  компоненты,  могут
быть  воссозданы  -  но  это  опять  неверное  слово  -  в  другой   точке
пространственно-временной структуры.
     - Ты имеешь в виду... например, вчера?
     -  Нет  -  и  да.  Что  такое  "вчера"?   Вещь?   Проявление?   Идея?
Характеристика взаимоотношений чего-то с чем-то? Ох, слова  -  бестолковая
штука. Даже математика - и та с трудом... Н