утями.
     К подобному решению пришел не я один,  проселки  были  полны  народу.
Хотя я помнил маршруты  движения  всех  дивизий  и  большинства  полков  и
неплохо представлял себе  сумбурные  перемещения  гражданского  населения,
выглядело все это сущей неразберихой. Фермеры, торговцы и рабочие прямо  в
своих спецовках, кто на лошади, кто "на своих двоих" двигались на  восток;
другие, с виду совсем такие же, с той же настойчивостью тянулись на запад.
Мимо катили кареты и повозки с женщинами, с детьми, одни побыстрее, другие
помедленнее - и тоже в обоих направлениях. Взводы и роты одетых в  голубое
бойцов двигались и по дорогам, и прямо через поля, безжалостно  вытаптывая
посевы; месиво звуков - пение, ругань, болтовня - маревом висело над ними.
Держась на безопасном расстоянии, другие воины, в сером - только цвет их и
отличал - шагали в том же направлении. Я решил, что никто  не  обратит  на
меня внимания в этой толчее.
     Не так-то легко историку, всегда удаленному от исследуемых событий на
десять, или пятьдесят, или пятьсот лет, вдруг забыть на время свои теории,
забыть об общих тенденциях и движущих силах,  забыть  все  свои  подспорья
типа статистики, схем, карт, подробных планов  и  диаграмм,  где  массовые
передвижения мужчин, женщин, детей выглядят всего лишь стрелками, а боевые
соединения - вся эта уйма людей, то трусов, то  героев  -  превращаются  в
маленькие аккуратные  прямоугольнички.  Не  так-то  легко  видеть,  _ч_т_о
стоит за источниками, и сознавать: официальные документы, рапорты, письма,
дневники пишутся людьми, которые в основном-то заняты тем, что спят, едят,
зевают, ходят в туалет, выдавливают угри, похотливо потеют, глазеют в окна
или болтают ни о чем, зато с кем попало.  Мы  слишком  ослеплены  понятыми
нами закономерностями - или мы только думаем,  будто  они  поняты  нами  -
чтобы помнить: для непосредственных участников  событий  история  есть  не
более чем суматошная вереница случайностей, явно не имеющих  ни  малейшего
смысла, вызываемых поступками людей, интересы которых  мелки  и  никак  не
касаются тех, кто ощущает на себе последствия. Историк почти всегда  видит
перст судьбы. Участник - почти никогда; а если видит, то  почти  всегда  -
ошибочно.
     Поэтому оказавшись вдруг в эпицентре  кризиса,  телом  будучи  внутри
событий, я душою - вне,  я  испытывал  шок  за  шоком,  и  их  нечем  было
смягчить.  Отставшие  от  своих  частей  солдаты,   беженцы,   деревенские
мальчишки, покрикивающие на лошадей, джентльмены в  цилиндрах,  костерящие
возниц, и возницы,  огрызающиеся  на  джентльменов,  грабители,  сводники,
профессиональные игроки, проститутки, сестры милосердия, газетчики  -  все
они были именно такими, какими выглядели: беспредельно важными  для  самих
себя и совершенно неважными для остальных.  И  в  то  же  время  это  были
параграфы, страницы, главы и целые тома моей истории.
     Уверен, что, если не букве, то духу предупреждения Барбары я следовал
вполне; никто из сотен проходивших мимо  меня  людей,  и  никто  из  сотен
людей, мимо которых проходил я, не обращал на меня ни малейшего внимания -
разве  лишь  взглядывали  иногда  с  мимолетным   любопытством.   Мне   же
приходилось постоянно подавлять искушение всматриваться в  каждое,  каждое
лицо в бессмысленных потугах угадать, счастье или несчастье принесут  тому
или иному человеку решительные события трех надвигающихся дней.
     Ближе к городу давка и толчея стали еще ужаснее; конные подразделения
разведчиков Юэлла,  прикрывавшие  левый  фланг  конфедератов  на  йоркской
дороге, торчали впереди, как пробка в бутылке.  Поскольку,  в  отличие  от
всех остальных, я это знал, то круто взял к югу и вернулся на  хановерскую
дорогу, по которой некоторое время шел вначале, сразу  после  полуночи;  я
прошел мост через Рок-Крик и, уже  довольно  усталый,  добрел  наконец  до
Геттисберга.
     Двухэтажные  кирпичные  дома,  многие  -  с  мансардами,   безмятежно
подставляли жаркому июльскому солнцу свои красные, крытые  шифером  крыши.
Бесшабашный петух поклевывал  лошадиный  навоз  прямо  посреди  улицы,  не
обращая никакого внимания на окружавшие  его  полчища  солдат,  каждый  из
которых мог оказаться не прочь полакомиться жареной курятиной.  Рядовые  в
черных шапках потомакской армии, кавалеристы с широкими желтыми  лампасами
и артиллеристы с красными - все  были  преисполнены  чувства  собственного
достоинства, все пыжились, как могли. Лейтенанты,  манерно  придерживающие
рукояти  сабель,  капитаны,  праздно  прячущие  руки   под   расстегнутыми
кителями, полковники, величаво курящие сигареты, бродили по улице  взад  и
вперед, входили в дома, в магазины, выходили из них - и все это  с  видом,
будто вот сейчас они совершают нечто такое, что решительно повлияет на ход
войны. По временам сквозь толпу проезжал на лошади  какой-нибудь  генерал,
неторопливый и глубокомысленный, явно  изнемогающий  под  бременем  своего
сана. Солдаты сплевывали, подмигивали пробегающим  мимо  женщинам,  понуро
сидели на ступеньках крылечек или браво маршировали навстречу  судьбе.  На
флагштоке над зданием суда тряпкой висел в знойном воздухе  флаг;  похоже,
он  и  сам  не  был  уверен  в  своей  нужности.  То  и  дело  раздавались
беспорядочные звуки, напоминавшие отдаленный гром.
     Изображая из себя этакого бравого пехотинца -  они  себя  чувствовали
здесь, как рыба в воде, - я нашел незанятое крыльцо и уселся  на  ступени,
кинув любопытный взгляд на дом. Здесь вполне мог жить кто-то,  чьи  письма
или дневники мне доводилось читать. Достав из кармана сушеное  мясо,  я  с
трудом  сжевал  его,  ни  на  миг  не  отвлекаясь  от   окружавшего   меня
удивительного  мира.  Лишь   я   один   знал,   каким   отчаянием,   какой
безнадежностью вскоре наполнятся для всех этих солдат кровавое  сегодня  и
завтра. Я один знал, как попадут они в западню третьего  июля,  как  будут
разбиты наголову; и как начнется затем  последний  этап  войны.  Вот  этот
майор, думал я, так  гордящийся  сейчас  своими  только  что  выслуженными
золотыми дубовыми листочками, возможно,  лишится  руки  или  ноги,  тщетно
защищая Калпс-Хилл, а этот сержант, возможно, еще до захода солнца  упадет
где-нибудь под яблоней с превращенным в кровавое месиво лицом.
     Оставались считанные часы до того момента, когда все эти люди, бросив
казавшиеся столь  надежным  укрытием  городские  дома,  двинутся  к  линии
холмов, где их ждут поражение и смерть. Мне больше нечего  было  делать  в
Геттисберге - хотя я и готов  был  провести  здесь  много  дней,  впитывая
цвета,  запахи...  Я  и  так  уже  долго  искушал  судьбу,   легкомысленно
рассевшись посреди города. В любой  момент  со  мной  могли  заговорить  -
попросить прикурить или спросить дорогу, - и первое же невпопад  сказанное
слово, первое же действие, странное с теперешней точки зрения, вызвали  бы
нарастающую волну изменений, которая непредсказуемо перекроила бы будущее.
Я уже достаточно наделал  глупостей;  пора  мне  было  двигаться  на  свой
наблюдательный пункт, который я заранее определил для себя  так,  чтобы  я
видел все, а меня - никто.
     Я встал, потянулся; тело отказывалось повиноваться. Но еще пара  миль
- и мне уже не будет грозить случайная встреча с чересчур приветливым  или
чересчур любопытным  военным  или  гражданским.  Я  огляделся  напоследок,
пытаясь  запечатлеть  в  памяти  каждую  деталь,  и  двинулся  на  юг,   к
эммитсбергской дороге.
     Я шел не наобум. Я знал, где и когда последует решающий ход,  который
предопределит судьбу  сражения.  Пока  тысячи  солдат  будут  сражаться  и
умирать по всей долине, конфедераты выдвинут свежий отряд, и он, незаметно
и  беспрепятственно  овладев  позицией,  господствующей  над   остальными,
выиграет битву - и войну - для Юга. Знать это, знать единственным из всех,
было невыносимо. С тяжелым сердцем я шагал к  одинокой  ферме,  окруженной
полями пшеницы и персиковым садом.



                          20. ДАРЮ ВАМ ПРАЗДНИК

     Великие битвы поначалу похожи на робкое ухаживание; не  знаешь,  чего
ждать в следующий миг, ни в чем не уверен, ведать не ведаешь, каким  будет
исход. Земля еще принадлежит обеим сторонам на равных - подходи,  занимай,
окапывайся, никто не протестует и не бесится от ревности. Я шагал себе  по
эммитсбергской дороге; слева, я знал,  расположились  силы  Союза,  справа
маневрировали южане. Через несколько часов и двух шагов не пройдешь меж их
линиями - станешь  решетом;  но  сейчас,  пока  не  зачитаны  обращения  к
войскам, пока не принесены последние клятвы, и для той, и для другой армии
оставалась возможность спокойно отойти. Не настолько они  ненавидели  друг
друга, чтобы быть неразлучными врагами. Время от времени отдаленно гремели
пушки, и над моей головой то вправо, то влево с рыдающим воем  проносились
разрывные ядра. Стороны флиртовали, как умели.
     Несмотря на палящее солнце, трава была прохладной и сочной, а тень  в
саду - густой. С одной из  низко  свисавших  ветвей  я  сорвал  почти  уже
созревший персик и высосал кисловатый сок. Потом развалился на земле  -  и
стал ждать. На многие мили окрест мужчины из Мэна и Висконсина, Джорджии и
Северной Каролины занимали ровно такое же положение.  Но  только  я  знал,
чего жду; они могли лишь догадываться.
     Какие-то странные шумы вторглись  в  безмятежную,  напоенную  звуками
жизни тишину летнего  дня.  И  впрямь  ли  земля  стала  подрагивать?  Или
встававшие  перед  мои  мысленным  взором  картины  -  марширующие  армии,
вереницы трясущихся по рытвинам перегруженных  обозных  фургонов,  глубоко
вспахивающие землю тяжелые пушки, топот бесчисленных  лошадиных  подков  -
так действовали мне на нервы, что я начал  ощущать  все  это?  Вряд  ли  я
задремал, но, так или иначе, постепенно  я  перестал  замечать  аккуратные
ряды деревьев с их трещиноватой, складчатой корой,  причудливо  изогнутыми
ветвями и изящными листьями - и потому внезапный,  близкий  стук  копыт  и
скрип кавалерийских ремней застали меня врасплох.
     Они  ехали  по  саду  шагом.  Они  были  в  голубом.  Они  напоминали
бестолковых охотников,  возвращающихся,  упустив  лису:  они  болтали  без
умолку, покрикивали друг на друга, держались в седлах небрежно, а один или
двое, обнажив сабли, то и дело привставали на стременах и срубали ветви  -
просто так, со злости.
     За ними показались пехотинцы  -  взмокшие,  ругающиеся  на  чем  свет
стоит, и куда более серьезные. Некоторые были ранены, у некоторых не  было
ружей. Синие кителя - небрежно расстегнуты, брюки, более светлого  оттенка
- измазаны травой, землей, пылью. Судя по  тому,  как  заплетались  у  них
ноги, они совсем  выбились  из  сил.  То  и  дело  между  ними  вспыхивали
короткие, вялые перебранки, и сразу угасали. С первого взгляда было  ясно,
что они отступают.
     Когда они ушли, в саду вновь стало тихо - но то была уже совсем  иная
тишина. Не шелестела листва, ни одна птица не решалась подать  голос;  сад
будто вымер - ни белки, ни бурундучка. Если очень прислушаться, можно было
различить слитный, ровный звон насекомых. Но и не прислушиваясь, я  слышал
пушки. Яснее и громче. Это не был еще рев битвы  в  полном  разгаре  -  но
басовитые раскаты, совсем не так,  как  пару  часов  назад,  несли  теперь
только смерть. Флирт кончился. Свадьба была сыграна, и разлучить  супругов
могла отныне лишь могила.
     Затем  появились  конфедераты.  Они  продвигались  осторожно,  но  не
настолько,  чтобы  в  них  нельзя  было  распознать  воинов  победоносной,
наступающей армии. Конечно, они выглядели не как на смотру - но  энергично
и  уверенно.  Лишь  некоторые  могли  похвастаться  формой  установленного
образца,  да  и  та  обветшала  от  долгой  носки.  Большинство   было   в
полуофициальном  сером  -   домотканом,   грубокрашенном,   с   прожилками
грязно-коричневого  цвета;  некоторые  вообще  были  в  штатском,  лишь  в
уставных фуражках да с армейскими пуговицами, а  кое  на  ком  красовались
даже голубые брюки федералистов - но с серыми куртками.
     Под стать одежде было и оружие. Я заметил  длинноствольные  винтовки,
короткие карабины, ружья разной степени устарелости, чуть ли не вплоть  до
мушкетов; один бородач был вооружен тяжеленным дробовиком. Однако,  каковы
бы ни были их вооружение и обмундирование, они вели себя, как завоеватели.
На поле сегодняшней битвы я был единственным человеком, который доподлинно
знал  ее  исход,  но  эти  бойцы  конфедератов,  похоже,  уже  вполне  его
предчувствовали.
     Оглушенные поражением северяне прошли мимо меня,  ничего  не  замечая
вокруг. Эти же были - внимательнее некуда. Слишком поздно я сообразил, что
мне не уберечься от их острых, наметанных глаз. Но ругать себя за глупость
уже не приходилось - не успел я и начать, как здоровый  детина  с  пышными
бакенбардами,  облаченный  в  нечто,   бывшее   когда-то   модным   пальто
бутылочного цвета, наставил на меня ружье.
     - Дуй сюда, ребята! - И потом уже мне: - Ты чего тут делаешь, малый?
     Трое-четверо южан с любопытством окружили меня.
     - Смешней этого дрянь-янки я в жизни не видал. Ей-ей, он будто только
сейчас из ванночки!
     Я прошагал всю  ночь  по  пыльным  дорогам;  оставалось  думать,  что
представления бойцов о чистоте не слишком завышены. Это сразу подтвердил и
их запах - запах застарелого пота, одежду, которую много дней  не  снимали
даже на ночь, запах давным-давно не мытых ног и прокисшего табака.
     - Я нестроевой, - ляпнул я.
     - Чего? - спросил бородач. - Баптист, что ли?
     - Не, - поправил стоявший с ним рядом.  -  Эти  словечки  оставь  для
судейских. Просто у парня с головой не в порядке.
     - Зато с ногами в порядке, глянь! Покажи-ка свои сапоги, янки. Мои-то
вовсе каши просят.
     Ужасно было отнюдь не прощание с сапогами. И не возможность ареста. И
даже не гипотетическая перспектива быть расстрелянным в  качестве  шпиона.
То, что они меня обнаружили, грозило катастрофой куда более  чудовищной  и
непоправимой. Эти  вот  люди  составляли  передовую  роту  полка,  которой
надлежало,  прочесав  сад  и  пшеничные  поля,  провести   рекогносцировку
пустоши, известной как Дэйвилс-Дэн и занять  высоту  Литл-Раунд-Топ,  куда
затем будет переброшена целая бригада конфедератов. Она удержит  Раунд-Топ
в течение нескольких часов, а за  это  время  на  высоту  будет  выдвинута
артиллерия, для которой все поле боя окажется как на  ладони.  Артиллерия,
которая решит исход битвы при Геттисберге в пользу южан.
     Ни в каких материалах мне не встречалось ни малейших  свидетельств  о
задержке, пусть сколь угодно короткой, в этом персиковом саду.  Опасность,
о которой Барбара предупреждала столь  настойчиво,  стала  реальной.  Меня
обнаружили, и этот нелепый, не имеющий сам по себе никакого значения факт,
грозил изменить весь ход истории.
     Я старался  не  поддаваться  панике.  В  конце  концов,  задержка  на
несколько минут  не  может  повлечь  заметных  последствий.  Все  историки
сходятся на том, что  захват  южанами  высот  Раунд-Топс  был  неотвратим;
конфедераты были бы полными дураками, если бы просмотрели эту  возможность
- да как бы они ее просмотрели, ведь высоты буквально бросаются в глаза  и
на картах, и при непосредственном осмотре поля боя. Южане заняли высоты не
на  несколько  минут,  а  на  несколько  часов  раньше,  чем   федералисты
предприняли аналогичную попытку. Я проявил себя невозможным  кретином,  не
спрятавшись как следует, но последствия этого будут исчерпаны в  несколько
минут.
     - Дай посмотреть сапоги, говорю. Мне весь день ждать, что ли?
     Подошел высокий офицер - острая эспаньолка, усы песочного, даже  чуть
рыжеватого  цвета  с  напомаженными  подкрученными  кончиками;  в  руке  -
револьвер.
     - Что здесь происходит?
     - Да вот янки, кэп. Маленько меняемся обувкой, - тон  был  ворчливый,
почти вызывающий.
     Нашивке на рукаве офицера свидетельствовали, что чин его  не  слишком
высок.
     - Я, капитан, человек гражданский, - мирно сказал я. - Я понимаю, тут
мне не место.
     Капитан смерил меня холодным, презрительным взглядом.
     - Здешний?
     - Не совсем. Я из Йорка.
     - Очень плохо. Думаю, вы сможете рассказать мне о янки там,  впереди.
Дженкс, верните этому гражданскому джентльмену его обувь.
     За издевательской вежливостью клокотали ярость, ненависть,  злоба  на
меня за то, что я  штатский,  на  собственных  подчиненных  за  недостаток
уважения, на битву, на весь свет. И вдруг я почувствовал, что лицо офицера
мне знакомо. Странно. Это начинало раздражать. Я не мог увязать его  ни  с
каким-либо  именем,  ни  с  каким-либо  местом,  ни   даже   с   какими-то
определенными обстоятельствами.
     - Как долго вы пробыли в этом саду, мистер Гражданский-из-Йорка?
     Непроизвольные потуги вспомнить, кто  он  такой,  буквально  взбесили
меня, мешая сообразить, что происходит вокруг.
     А что происходит вокруг? "Очень плохо. Думаю, вы  сможете  рассказать
мне о янки там, впереди. Как долго вы пробыли в этом саду?"
     Янки впереди? Но их там нет. Их не может там быть,  по  крайней  мере
еще несколько часов.
     - Повторяю свой вопрос. Как долго вы пробыли в этом саду?
     Возможно, впоследствии этот офицер так продвинулся по службе что  его
портрет попал в  какие-нибудь  малозначительные  воспоминания.  Но  я  был
уверен, что лицо капитана не напоминает мне случайно увиденную  и  тут  же
позабытую иллюстрацию. Эти черты я видел часто...
     - Нет, ей-бо, мне позарез нужны его сапоги. Ежели мы  деремся  не  за
ихние сапоги, так на кой ляд мы вообще деремся?
     Что я мог сказать? Что пробыл в  саду  полчаса?  Это  сразу  повлечет
следующий вопрос: видел ли я федеральные войска? И, как бы я  ни  отвечал,
моя роль соглядатая станет очевидной.
     - Эй, кэп! А ведь малый знает чего-то! Гляньте, как осклабился!
     Я улыбаюсь? Почему? От страха? От растерянности? В  простом  старании
отмолчаться, чтобы не увязнуть глубже?
     - Ну я ж говорю! Чего-то знает!
     Можете меня повесить, можете вытряхнуть из сапог; теперь я буду  нем,
как была когда-то милая моя Кэтти.
     - Выкладывай, парень. Ты изрядно влип. Есть впереди янки?
     В голове у меня все окончательно перепуталось. Если бы я знал будущий
чин этого капитана, я сообразил бы, кто он. Полковник какой-то.  Бригадный
капитан имярек. Что же произошло? Почему я позволил себя заметить?  Почему
я заговорил, почему я теперь так упорно молчу?
     - Янки впереди! Ей-бо, янки впереди!
     - Тихо! Я спрашиваю его - а он этого не сказал.
     - Ка! Дрянь-янки у нас  под  носом.  Только  и  дожидаются,  чтоб  мы
сунулись!
     - Малый говорит, там засада синепузых!
     Неужели  я  готов  был  солгать,  и  возбужденные  солдаты   каким-то
сверхъестественным образом уловили мои мысли?  Неужели  даже  молчание  не
освобождает от соучастия?
     - Парень, которого мы сцапали, говорит, впереди все пушки федиков,  и
все глядят на нас!
     - Назад, ребята! Назад!
     Я  много  читал  о  способности  ни  на  чем  не  основанных   мнений
распространяться,   подобно   эпидемии.   Неправильно    понятое    слово,
беспочвенный слух, абсурдный рапорт -  и  вот  организованные  вооруженные
люди, взвод ли, армия ли, начинают вести себя, как лишенная капли здравого
смысла толпа. Подчас подобные эпидемии приводят к  подвигам,  подчас  -  к
панике. Здесь паника еще не началась, но моя нервная, ничего не означавшая
улыбка была истолкована как свидетельство того, чего на  самом  деле  и  в
помине не было.
     - Тут ловушка. Давай назад, ребята. Выберемся на открытое место,  там
поглядим, где янки.
     Капитан повернул к своим людям.
     - Черт вас раздери! - яростно закричал  он.  -  С  ума  вы,  что  ли,
посходили? Парень ничего не сказал. Нет там никакой ловушки!
     Люди медленно, угрюмо уходили.
     - А я слышал, - пробормотал один, об