твенной  судьбе.  Все  от  головы.  Люди  могут  неметь,
слепнуть, глохнуть с какой-то неосознанной целью. Какую,  по-вашему,  цель
могло преследовать подсознание этой девушки, делая ее немой?
     - Нежелание разговаривать? - предположил я. Я не  сомневался,  что  в
своем деле Мидбин дока, но его манера вести беседу просто-таки вызывала на
дерзость.
     - Я это выясню, - твердо сказал он. -  Наверняка  это  более  простой
случай патологической приспособительной реакции, чем у Барба...
     - Ох, давайте о другом, - запротестовал Эйс.
     - Чушь, Дорн; обскурантистская чушь. Врачебная  тайна  -  необходимый
элемент той этики в белом халате, с помощью которой шарлатаны прячут  свое
невежество. Фетиш для непосвященных. Чтоб не задавали лишних вопросов. Это
подход шамана, а не ученого. Искусство и великая тайна  кровопускания!  Не
держите при себе того, что знаете, пусть это узнает весь мир.
     - Думаю, Барбара вряд ли захотела бы, чтобы ее потаенные мысли  узнал
весь мир. Где-то надо провести черту.
     Мидбин  склонил  голову  набок  и  уставился  на  Эйса   так,   будто
рассматривал нечто едва различимое.
     - Это интересно, Дорн, - проговорил он. - Интересно,  что  превращает
искателя знаний в цензора.
     - Теперь вы собираетесь исследовать патологию моих эмоций?
     - Это не слишком любопытно. Совсем не любопытно. Диагноз - не сходя с
места,  лечение  -  небольшими  дозами.  Вот   Барбара   -   действительно
великолепный случай. Великолепный. Годы лечения -  и  практически  никаких
признаков улучшения. Да конечно же, она не хочет,  чтобы  хоть  кто-нибудь
узнал ее мысли. А почему? Потому что ненависть к умершей матери делает  ее
счастливой. Для миссис Гранди это было бы ударом, для хозяина  -  вдвойне.
Гипертрофированное чувство собственности по отношению к отцу - вот  корень
ее страданий. Мысль обнародована, страдание стало  предметов  пересудов  -
стыд, осуждение! Неприлично! Ее маниакальное...
     - Мидбин!
     -  Ее  маниакальное  стремление  вернуться  в  детство   -   Это   же
очаровательно,  когда   у   взрослого   инфантильное   ощущение   времени,
инфантильная семантика поведения, детские антипатии - и  там,  в  детстве,
как-нибудь напакостить матери есть болезненная  навязчивая  идея.  Барбара
пестует ее, как  собака,  зализывающая  рану.  Вот  только  без  лечебного
эффекта, которого  собака  добивается  с  легкостью.  Обнародуйте-ка  это.
Обнародуйте, попытайтесь. Случай  с  девушкой  наверняка  проще.  Хотя  бы
потому, что она моложе. Не  говоря  об  остальном.  И  симптомы  -  ясные,
очевидные! Приводите ее завтра, и начнем.
     - Я? - вырвалось у меня.
     - А кто же? Вы единственный, кому она доверяет.
     Меня  буквально  взбесило  то,  что  щенячья  привязанность   девушки
замечена и стала уже предметом разговоров. Я понимал: девушка видит во мне
единственную, пусть и исчезающе тонкую, связь с навсегда ушедшей в прошлое
нормальной  жизнью,  но  предполагал,  что  через   несколько   дней   эта
привязанность естественнейшим образом обратится на  женщин,  которые  явно
получали наслаждение, носясь с потерпевшей, как с писаной  торбой.  Однако
она не более чем терпела их внимание; как бы я ни  старался  избегать  ее,
она меня находила и бежала ко мне, беззвучно крича.  Это  должно  было  бы
казаться трогательным - но было лишь утомительным.
     В  ответ  на  телеграмму  мистера  Хаггеруэллса  нас  уведомили,  что
помощник  шерифа  посетит  Приют,  "когда   найдет   время."   Хаггеруэллс
телеграфировал и  в  испанскую  миссию.  Ему  ответили,  что  единственные
Эскобары, которые миссии известны - это дон Хайме и его супруга.  Девушка,
должно  быть,  не  более  чем  служанка,  или  вообще   посторонняя;   Его
католическое величество ни малейшего участия в ее судьбе принять не может.
     Судя по школьной форме, она вряд ли была служанкой - но  дальше  этих
умозаключений  дело  у  нас  не  шло.  По-испански  ли,  по-английски   ее
спрашивали - она не отвечала, и даже нельзя  было  сказать,  понимает  она
что-нибудь или нет; отсутствующее выражение на ее  лице  было  неизменным.
Когда ей дали карандаш и бумагу, она с любопытством повертела их в  руках,
а потом уронила на пол.
     Одно время я думал, что она слегка повредилась в рассудке, но  Мидбин
отрицал  это  твердо  и  даже  как-то  воинственно.   Его   точка   зрения
подтверждалась - по крайней мере, для меня - тем,  что  девушка  сохранила
прекрасную  координацию  движений,  а   по   опрятности   и   деликатности
превосходила всех, кого я прежде знал.
     Лечебная методика  Мидбина  отдавала  мистикой.  Предполагалось,  что
пациенты  должны  укладываться  на  кушетку,  полностью  расслабляться   и
говорить все, что им  взбредет  в  голову.  Во  всяком  случае,  это  было
наиболее понятной частью его  объяснений,  которые  я  выслушал,  когда  с
вызывающим видом привел девушку в  его  "кабинет"  -  просторную  и  почти
пустую комнату, украшенную висящими по стенам старыми расписаниями  лекций
известного   европейского   академика   Пикассо.   "Кушеткой"    оказалась
раскладушка, на которой после трудового дня почивал сам Мидбин.
     - Ну, - сказал я, - и как вы намерены действовать?
     - Прежде всего - убедить ее, что все хорошо и  что  я  не  сделаю  ей
ничего дурного.
     - Разумеется, - согласился я. - Только вот - как?
     Характерно склонив голову набок, он оценивающе оглядел меня, а  потом
повернулся к девушке. Опустив глаза, она равнодушно ждала.
     - Ложитесь, - распорядился он.
     - Я? Разве я немой?!
     - Изобразите немого.  Ложитесь,  закройте  глаза  и  болтайте  первую
попавшуюся чушь. Не фиксируйте мысль на том, что говорите.
     - Как я могу что-то говорить, если изображаю немого?
     Нехотя я  подчинился,  отчетливо  представляя,  как  как  насмешливое
недоумение скользнет по слишком спокойному  лицу  девушки  при  виде  моих
эволюций. И пробормотал:
     - Нельзя дважды войти в одну и ту же реку.
     Мидбин заставил меня исполнить это представление несколько раз. Затем
жестами попытался убедить девушку повторить его. Вряд ли она нас поняла; в
конце концов, нам пришлось с максимальной обходительностью  самим  уложить
ее. О расслаблении и речи не было - она, хоть  и  закрыла  глаза,  лежала,
словно ожидая удара, от напряжения буквально одеревенев.
     Все что мы творили, было столь явно бесполезным и  нелепым,  если  не
сказать - непристойным, что мне хотелось уйти. И лишь низменный расчет  на
голос Мидбина при обсуждении моей кандидатуры удерживал меня.
     Разглядывая напряженно вытянутую фигурку, я в который  раз  убедился,
что девушка очень красива. Но никаких чувств я не  испытывал;  красота  ее
осознавалась рассудком, как некое  абстрактное  понятие,  а  нежные  линии
юного тела не возбуждали желания.  Я  ощущал  только  раздражение;  сейчас
девушка  была  для  меня  лишь  препятствием  на  пути  в   чудесный   мир
Хаггерсхэйвена - и препятствием, по-видимому, непреодолимым.
     - Ну, и какой во всем этом прок? - не выдержал  я,  когда  в  тщетных
потугах прошло минут десять. - Вы стараетесь узнать, почему она  не  может
говорить - а она не может вам сказать, почему говорить она не может.
     - Наука должна испробовать все способы, - высокопарно ответил Мидбин.
- Я ищу методику, которая позволит нам пробиться к ее сознанию.  Приводите
ее завтра.
     Проглотив досаду, я двинулся к выходу.  Девушка  тут  же  вскочила  и
прижалась ко мне. Из открывшейся двери пахнуло свежестью;  я  ощутил,  как
моя подопечная старается унять дрожь.
     - Думаю, что подыщу тебе местечко потеплее, - сердито проворчал я,  -
или найду какую-нибудь верхнюю одежду. Не понимаю только,  с  какой  такой
радости я должен быть тебе нянькой?
     Едва слышный жалобный всхлип был мне ответом; он больно  кольнул  мою
совесть. Девушка ни в чем передо мной не провинилась, и  мое  бездушие  не
имело оправданий. Но хоть бы  она  отыскала  себе  другого  покровителя  и
оставила меня в покое...
     В предчувствии скорого изгнания я пытался за  несколько  дней  успеть
все. Я понимал, что эти короткие осенние недели, пролетающие в  разговорах
со случайными собеседниками или в  знакомом  мне  с  детства  крестьянском
труде - я, как мог, помогал членам товарищества готовиться к зиме  -  были
критическим моментом в моей жизни. Я мало что мог сделать, чтобы  повлиять
на  решение  собрания  -  только  демонстрировать  беззаветную  готовность
исполнять  любую  нужную  для  Приюта  работу  да  повторять  при   каждом
мало-мальски подходящем случае, что Хаггерсхэйвен это буквально откровение
для меня, это островок цивилизации  в  море  хаоса  и  дикости.  Я  мечтал
остаться здесь.
     Безусловно, жалкое самообразование  и  дилетантская  начитанность  не
могли сами по себе склонить на мою сторону жителей  Приюта.  Я  смел  лишь
надеяться, что  они  ощутят  во  мне  некую  "божью  искру."  Эту  надежду
подтачивала враждебность  Барбары,  стократ  усиленная  теперь  гневом  на
Мидбина, осмелившегося посвятить другому человеку, да  к  тому  же  другой
женщине, внимание,  на  которое  Барбара  заявляла  исключительные  права;
вдобавок он применил к этой женщине ту  же,  что  и  к  Барбаре,  методику
лечения. Я знал ее упорство и не сомневался: она  сделает  все  возможное,
чтобы меня не приняли. Под ее влиянием было достаточно людей.
     Банда, которая одно время орудовала в окрестностях Приюта, с  которой
я, возможно, и столкнулся, ушла из этих мест.  Во  всяком  случае,  ей  не
приписывалось никаких новых преступлений.  Поскольку  опасность  миновала,
помощник шерифа Бизли наконец "нашел  время"  посетить  Хаггерсхэйвен.  Он
явно здесь уже бывал. Похоже, Приют не снискал его уважения - да и  он  не
снискал уважения в Приюте. У меня возникло четкое ощущение:  он  предпочел
бы более формальную экспертизу, нежели  та,  что  происходила  в  кабинете
мистера Хаггеруэллса, когда члены товарищества то  входили,  то  выходили,
прерывая процедуру своими комментариями.
     По-моему, он вообще сомневался в немоте девушки. Он  выкрикивал  свой
вопросы  так  громко  и  бесцеремонно,  что  перепугал  бы  и  куда  более
благополучного  и  уравновешенного  человека.  Он  быстро  довел   ее   до
беззвучной истерики, а потом обратил свои усилия на меня.
     Я сильно опасался, как бы его вопросы ненароком не вытащили  на  свет
божий какие-то обстоятельства моей жизни у Тисса и моих связях  с  Великой
Армией; но само присутствие в Хаггерсхэйвен,  видимо,  явилось  для  Бизли
неоспоримым признаком граничащей с идиотизмом  безобидности  -  во  всяком
случае, в отношении обычных преступлений. Мое путешествие в  Йорк,  как  и
все предшествовавшие ему события, его нисколько не интересовали; он  хотел
лишь  конспективного  изложения  обстоятельств  нападения  на   Эскобаров,
напомнив  мне  покойного  полковника  Толлибура,  который,  по-моему,  был
убежден, что глаз непрофессионала безотчетно, как  фотоаппарат,  фиксирует
самые незначительны детали любого события.
     Было ясно, я не удовлетворил его своим  рассказом;  он  ушел,  ворча,
что, дескать, было  бы  куда  полезней,  если  бы  книжные  черви  учились
разбираться в людях, а не в логарифмах и тригонометрии. Я  не  понял,  как
отнести это к себе - ведь я не разбирался ни в том, ни в другом.
     Если  офицер  Бизли  был  разочарован,  то  ученый  Мидбин  явственно
испытывал удовлетворение. Конечно, он и  раньше  слышал  мой  рассказ,  но
сейчас впервые начал осознавать, какое воздействие налет  мог  оказать  на
девушку.
     - Понимаете, эта псевдоафония - не врожденная и не застарелая. Логика
подсказывает,  что  она  является  результатом  испуга,  который   девушка
испытала в момент нападения. Должно быть, она хотела  закричать;  для  нее
почти невозможно было не закричать - но она не могла себе этого позволить,
потому что выдать себя для нее значило умереть. Она смотрела на убийц,  но
ей приходилось оставаться безмолвной.
     В первый раз за время общения  с  Мидбином  мне  показалось,  что  он
говорит дело.
     - Ее инстинкт самосохранения подавил мощнейший естественный  импульс,
- продолжал он. - Ей пришлось  это  сделать,  сделать  спонтанно  -  жизнь
зависела. Это было огромное усилие, и эффект его оказался соответствующим.
Она, так сказать, перестаралась. Когда говорить вновь стало безопасно, она
по-прежнему этого не может.
     Все это звучало правдоподобно, и я спросил его  -  этот  вопрос  я  и
раньше хотел задать - почему, в таком случае, она совсем не понимает нас и
почему не написала что-нибудь, когда ей дали бумагу и карандаш.
     - Связи с действительностью, - ответил Мидбин. - Она разорвала их все
разом, и теперь не так-то просто их восстановить. Но это лишь один аспект.
Другой посложнее. Налет произошел месяц назад, это так, но не  думаете  же
вы, что поврежденное сознание отсчитывает время с точностью? Да и вообще -
возможен ли такой подсчет? ВременнАя  протяженность,  как  все  мы  знаем,
чрезвычайно субъективна. То, что для вас  "вчера",  для  меня  может  быть
"сегодня". Мы в какой-то мере  осознаем  это,  когда  говорим,  что  время
"летит" или "тянется". Возможно, девушка до сих пор испытывает мучительную
необходимость подавлять крик; нападение и смерть для  нее  не  прошлое,  а
настоящее. Они длятся и длятся, и, не исключено, будут длиться до конца ее
дней. А если это так, то стоит  ли  удивляться  тому,  что  она  не  может
расслабиться, отключить механизмы защиты и осознать,  что  настоящее  есть
настоящее, и все ужасное - позади?
     В глубокой задумчивости он с силой потер живот.
     - Если бы мы теперь ухитрились  воссоздать  в  ее  сознании  условия,
приведшие к катастрофе, появился бы шанс,  что  она  даст  выход  эмоциям,
которые вынуждена была подавить. Возможно, она заговорит.  Только  поймите
меня правильно - я не сказал: заговорит. Я сказал: возможно.
     Я понимал, что процесс этот по самой  сути  своей  будет  долгим;  но
время шло, а Мидбину так и не удавалось пробиться к сознанию  девушки,  не
говоря  уж  о  каких-то  положительных   результатах.   Один   из   членов
товарищества, говоривший по-испански, - ботаник, живший в Приюте наездами,
перевел мой рассказ о нападении и, прерываемый возбужденными указаниями  и
уточнениями Мидбина, прочел отрывки лежавшей на "кушетке" девушке.  Эффект
был нулевой.
     Помимо  жалкой  обязанности   уговаривать   девушку   участвовать   в
мидбинских сеансах, у меня не было никаких дел - только те, которые я взял
на себя сам или сумел убедить других доверить мне. Хиро Агати заявил,  что
я безнадежно не гожусь помогать ему у плавильни, сооруженной  им  с  целью
получения "стойкого стекла" - чрезвычайно плотной субстанции, которая, как
надеялся химик, сможет заменить, например, железо в  топках  или  глиняную
плитку в дымоходах. Правда, он  вынужден  был  признать,  что  я  способен
приносить ему кой-какую пользу в садике возле его коттеджа; в садике  этом
и он сам, и мисс Агати - она была много моложе мужа, выглядела  необычайно
миниатюрно и оказалась архитектором, -  и  трое  их  детей  проводили  все
свободное время, постоянно  что-то  пересаживая,  переделывая  или  просто
готовясь к следующему сезону.
     Доктор  Агати   стал   не   только   первым   американцем   японского
происхождения,  которого  я  впервые  увидел  в  своей  жизни;  его  семья
оказалась  первой  увиденной  мною  семьей,  которая  нарушила  неписанное
правило не заводить более одного ребенка. И Хиро, и Кими Агати будто и  не
слыхали о  громогласных  пророчествах,  рассыпаемых  налево  и  направо  и
вигами, и популистами -  дескать,  если  население  страны  начнет  быстро
расти, произойдет катастрофа. Фумио и Эйко эти пророчества мелко видели, а
двухлетний Есио о них вообще не знал.
     Перспектива навсегда расстаться с семьей Агати  стала  еще  одной  из
причин, по которым мысль  о  скором  изгнании  из  Приюта  доставляла  мне
невыносимую боль. Хотя я ничего не мыслил ни в химии, ни в архитектуре,  и
круг разговоров наших был ограничен, это отнюдь не уменьшало удовольствия,
которое я получал,  общаясь  с  супругами  Агати  и  их  детьми.  Когда  я
окончательно уверился, что мне в их доме рады, я частенько читал у них или
просто посиживал молча, пока Хиро работал, ребятишки бегали взад и вперед,
а консервативная Кими, не признававшая стульев, удобно  расположившись  на
полу, делала эскизы или расчеты напряжений.
     Желание, чтобы вопрос о моем приеме не решался бы как  можно  дольше,
постепенно сменилось желанием, чтобы все решилось как можно скорее.
     - Зачем? - спросил Хиро. - В состоянии неопределенности мы живем  всю
жизнь.
     - Да, но степени различны. Вы, например, знаете, что будете делать  в
будущем году.
     - Знаю? Да какие у меня гарантии? К счастью, будущее от  нас  скрыто.
Когда мне было столько, сколько вам, я пребывал в  жутком  отчаянии  из-за
того, что никто не желал брать на контракт японца... Понимаете, нас до сих
пор зовут японцами, хотя предки наши бежали в Америку  еще  в  1868  году,
после провала попытки  свергнуть  с„гунат  и  восстановить  власть  микадо
(*31). Именно в  неопределенности  счастье,  отнюдь  не  в  точном  знании
будущего.
     - Так ли, нет ли, - сказала  практичная  Кими,  -  но  до  следующего
собрания может пройти несколько месяцев.
     - Что вы говорите? Разве срок не назначается заранее?
     Конечно, срок назначался, но у меня не хватило духу спросить о дате.
     Хиро покачал головой.
     - А  зачем?  Вот  соберутся  члены  товарищества,  чтобы  рассмотреть
программу ассигнований или утвердить какой-нибудь проект - тогда и  решим,
есть ли в Приюте место для историка.
     - Но... Кими сказала, собрания может не быть много месяцев.
     - Или оно может быть завтра, - уронил Хиро.
     - Не дергайся, Ходж, - сказал Фумио. - Папа будет голосовать за тебя,
и мама тоже.
     Хиро лишь хмыкнул.
     Когда же собрание состоялось наконец, я  после  долгого  напряженного
ожидания воспринял его как разрядку. Хиро, Мидбин и еще несколько человек,
с которыми я вряд ли более чем парой слов перебросился, рекомендовали меня
к приему, а Барбара ограничилась тем, что проигнорировала происходящее.  Я
стал действительным членом  товарищества  Приюта  Хаггерсхэйвен  со  всеми
вытекающими из этого правами и обязанностями. Наконец-то,  впервые  с  тех
пор, как шесть с лишним  лет  назад  я  покинул  Уоппингер-фоллз,  у  меня
появилась надежная крыша над головой. Свой  дом...  Я  знал,  что  за  всю
историю Приюта очень немногие порывали с  ним;  и  совсем  уж  немногих  -
просили сделать это.
     На скромном празднестве, устроенном в ту ночь на большой кухне, Приют
продемонстрировал таланты своих обитателей с иной, до сих пор  неизвестной
мне стороны. Хиро нахимичил из  древесных  опилок  целый  галлон  крепкого
зелья, которое назвал "целлюсакэ". Мистер Хаггеруэллс  заявил,  что  зелье
отвечает   даже   самым   изысканным   вкусам,    а    затем    разразился
импровизированной лекцией о том, как  и  что  пили  на  различных  стадиях
развития  цивилизации.  Мидбин  с  таким  увлечением  дегустировал   новый
напиток, что не постеснялся спародировать лекцию мистера  Хаггеруэллса,  а
затем, будучи явно  в  ударе,  показал,  как  мистер  Хаггеруэллс  мог  бы
передразнить самого Мидбина. Эйс и еще трое  спели;  даже  немая  девушка,
которую долго и затейливо убеждали пригубить капельку целлюсакэ - что  она
и сделала в конце концов под неодобрительными взглядами  своих  самозваных
опекунш - казалось, немного  оживилась.  Если  кто  и  заметил  отсутствие
Барбары Хаггеруэллс, то никак не показал этого.
     Вскоре осень сменилась зимой. Из рощи приволокли последние  бревна  и
посредством сжатого  воздуха,  методом,  разработанным  здесь,  в  Приюте,
получили из них лигнин (*32) - горючее,  которое  мы  применяли  в  топках
паров