асмешки - разумеется, когда тот
не  слышал,  -  или  пускался  в   длинные,   подкрепленные   достижениями
антропометрии  и  частыми  ссылками  на  Ломброзо  и  Юнга  рассуждения  о
неспособности негров к самоуправлению. Я заметил,  однако,  что  он  ведет
себя с консулом так же вежливо  и  честно,  как  с  самыми  уважаемыми  из
постоянных  наших  покупателей;  а  к  этому  времени  я  знал  Тисса  уже
достаточно для того, чтобы  объяснить  эту  обходительность  не  хитростью
корыстного торговца, а  состраданием,  подавленным  и  едва  различимым  в
лабиринте противоречий его натуры.
     Долго я почти не обращал на Энфандена  внимания,  разве  что  отмечал
широту его интересов - о ней свидетельствовало разнообразие покупаемых  им
книг. Я чувствовал, что он, как и я, застенчив. Он  заключил  договор,  по
которому возвращал большинство купленных книг в качестве кредита за новые.
Если бы он этого не сделал, его  библиотека,  мне  это  было  ясно,  скоро
вытеснила бы его из дому; и так уже книги загромождали  все  пространство,
не занятое имуществом консульства, да еще в спальне от них  была  свободна
часть   стены,   на   которой   висело   большое   распятие.   В   большой
темно-коричневой руке Энфандена какая-нибудь книга, похоже, была всегда  -
либо вежливо прикрытая, но заложенная большим  пальцем,  либо  нетерпеливо
распахнутая на первой попавшейся странице.
     Высокий, с крупными и резкими  чертами  лица,  Энфанден  выделялся  в
любой компании. В Соединенных Штатах, где черные  до  сих  пор  оставались
самым явным  напоминанием  о  воззвании  мистера  Линкольна  и  о  военной
катастрофе, он  был  постоянным  объектом  приложения  усилий  проказливых
подростков и взрослых хулиганов. Даже дипломатический иммунитет служил ему
слабой  защитой,  поскольку  не  без  оснований  считалось,   что   Гаити,
единственная сохранившая независимость американская республика южнее линии
Мэйсона-Диксона, противодействует нашей официальной, хотя и реализуемой от
случая  к  случаю,  политике  депортации  негров  в  Африку,  поощряя   их
переселение на свои берега или, что настораживало еще сильнее, помогая  им
бежать к непокоренным индейцам Айдахо или Монтаны.
     Сомневаюсь, что мы обменялись с Энфанденом хотя бы сотней слов  -  за
исключением слов "Доброе утро" или  "Спасибо",  разумеется  -  пока  я  не
увидел в его собрании экземпляр "Осколка" Рэндолфа Буэрна.
     - Это не то, что вы думаете, - воскликнул я невольно, - это роман!
     Он серьезно посмотрел на меня.
     - Вам тоже нравится Буэрн?
     -  Да,  нравится...  -  ответил  я  и  тут   же   почувствовал   себя
легкомысленным дураком - не только потому, что полез со  своими  советами,
но,  главным  образом,  из-за  несоизмеримости  моего  "да,  нравится"   и
писателя, которому было что сказать людям и который подвергся гонениям  за
то, что им это говорил. Я помнил также мнение Тисса: "Разве может  калека,
вроде Буэрна, сказать что-то дельное нормальным, здоровым людям?"
     - Но вы не одобряете художественной литературы, это так?  -  Энфанден
говорил почти  без  акцента,  но  его  английский  часто  переставал  быть
разговорным, делаясь чересчур выверенным и напряженным.
     Я мельком вспомнил приключенческие повести, которые, затаив  дыхание,
проглатывал когда-то.
     - Ну... она мне кажется отчасти... пустой тратой времени.
     Он кивнул.
     - Времени, да... Мы  растрачиваем  время,  или  экономим  время,  или
используем время - можно подумать, будто мы им управляем, а  не  наоборот.
Да неужели действительно вся художественная литература - это  лишь  пустая
трата нашего драгоценного  достояния?  А  может  быть,  вы  недооцениваете
пользу выдумки?
     - Нет, - ответил я, -  но  что  пользы  выдумывать  события,  которых
никогда не было, и людей, которые никогда не существовали?
     - Кто скажет, что было и чего не было? Дело в том, как  понимать  эти
слова.
     - Хорошо, - сказал я, предположим, люди существуют в голове автора, и
события тоже. В чем тут польза выдумки?
     - В том же, в чем польза любой выдумки, ответил он. - В ее цели или в
ее использовании. Колесо, крутящееся без толку, не  стоит  ничего.  То  же
самое колесо, прилаженное к повозке или ставшее блоком, меняет судьбу рода
людского.
     - Нельзя научиться чему-нибудь из сказок, - упрямо стоял я на своем.
     Он улыбнулся.
     - Может быть, вам просто не попадалось хороших сказок.
     Вскоре я стал ощущать с его стороны живое,  пронзительное  понимание;
подчас казалось, он читает мои мысли. Он терпеливо слушал  меня,  зеленого
юнца; он  высказывал  в  ответ  свои  соображения  без  недомолвок  и  без
назидательности. Он щедро дарил мне сочувствие и поддержку, которых  я  не
ожидал - да и не хотел - от Тисса. Ему, не Тирзе, я открывал свои  желания
и мечты; он слушал с непритворным вниманием и, похоже, они не казались ему
глупыми и неосуществимыми. Нисколько не желая преуменьшить то, что  сделал
для меня Тисс, я могу определенно  сказать:  не  будь  Энфандена,  я  куда
меньше почерпнул бы из тех книг,  которые  стали  доступны  мне  благодаря
моему хозяину.
     Постепенно я все сильнее привязывался к Энфандену; не уверен, был  ли
ему, в свою очередь, нужен я, хотя однажды он проговорился в рассеянности:
"Ах, как мы похожи - вы и я. Книги, вечно книги. И читаем-то  мы  не  так,
как здравомыслящие люди, которые  хотят  вычитать  что-нибудь  такое,  что
поможет им стать богатыми или знаменитыми. Просто потому что интересно. Не
глупцы ли мы? Но это приятная глупость, это невинный порок."
     Мне страшно хотелось поговорить с ним о Тирзе. Не только потому,  что
для влюбленного к делу и не  к  делу  вставлять  в  разговор  имя  любимой
является жизненной необходимостью, но и в смутной надежде, что  он  сможет
подсказать, как ответить ей на ее отношение ко мне - и  на  ее  вопрос.  Я
подбирался к заветной теме самыми различными путями - но всякий раз беседа
катилась дальше, а я так и не решался заговорить о своей законтрактованной
этим миром возлюбленной.
     Часто после того, как я приносил в консульство охапку  книг  и  мы  с
Энфанденом успевали побеседовать о целой уйме вещей - в отличие от меня он
всегда говорил об интересовавших его вещах без боязни, что  кто-то  сочтет
его интересы тривиальными - он, прогуливаясь, провожал  меня  до  книжного
магазина, оставив  в  дверях  консульства  записку.  Но,  боюсь,  обещание
"Вернусь через десять минут" редко выполнялось; среди книжных полок консул
забывал о времени.
     Возможность, представлявшаяся мне такой важной, вдруг возникла, когда
мы беседовали о непротивлении злу; по этому поводу Энфанден  мог  говорить
очень много. Мы как раз миновали магазин Уонэмэйкера и Стюарта,  а  консул
как раз с восторгом проанализировал удивительное решение японского  с„гуна
полностью упразднить полицию - и тут  я  почувствовал  чей-то  пристальный
взгляд.
     Минибиль с высокой подвеской, явно сделанный на заказ, медленно катил
по улице.  Его  блестящая  медная  отделка,  бамперы,  похожие  на  шляпки
огромных гвоздей,  изысканной  формы  отверстия  на  ступичных  ободах,  в
которых крепились могучие спицы, лампы в стиле рококо, водостоки и дверные
ручки - все было ослепительным. В минибиле, на откидном  сиденье  напротив
величественной дамы, была Тирза.
     Она уже демонстративно смотрела мимо.
     Энфанден остановился - как и я.
     - Вам знакомы эти дамы? - негромко спросил он.
     - Только девушка. Леди - ее наниматель.
     - Я видел ее лицо лишь мельком, но, по-моему, она очень мила.
     - Да. О да... - Мне отчаянно хотелось сказать  больше;  мне  хотелось
поблагодарить его за эти слова, будто внешность Тирзы можно было поставить
мне в заслугу; мне хотелось гимны ей петь, и в то же время  кричать  о  ее
жестокости и бессердечии. - О да!
     - Я так понимаю, она ваша добрая знакомая?
     Я кивнул.
     - Очень добрая.
     Мы вновь зашагали по улице - молча.
     - Это прекрасно, - проговорил он минуту спустя. - Но, я так  понимаю,
она не в восторге от ваших перспектив?
     - Как вы догадались?
     - Догадаться  было  не  трудно.  Вас  скрыли  от  хозяйки;  богатство
производит на юную леди впечатление; вы - идеалист,  и  на  вас  богатство
подобного впечатления не производит.
     Наконец ко мне вернулась  способность  говорить.  Я  рассказал  о  ее
контракте, о честолюбивых планах и о том, как все время  жду,  жду  каждую
секунду, что она порвет со мной.
     - И с этим я поделать ничего не могу, - горько закончил я.
     - Да, это так, Ходж. С этим поделать ничего не можете, потому  что...
Вы извините меня, если  я  буду  говорить  откровенно?  Может  быть,  даже
жестоко?
     - Давайте уж. Тирза... - Каким наслаждением было  просто  назвать  ее
имя! - Тирза часто говорила, какой я непрактичный.
     - Я не это имел в виду. Я хотел сказать, что вы ничего  не  можете  с
этим поделать, потому что ничего не хотите с этим делать.
     - Как это? Да все, что только...
     - Будто бы? Отказались бы от книг, например?
     - Это еще зачем? Что это даст?
     - Я не говорю, что это надо или что это даст нечто  хорошее.  Я  хочу
только  проиллюстрировать  тот   факт,   что   юная   леди,   даже   столь
очаровательная и  столь  значимая  для  вас,  отнюдь  не  является  чем-то
наиболее заманчивым и существенным в вашей жизни. Романтическая  любовь  -
не  более,  чем  довольно  нелепый  побочный  продукт  западноевропейского
феодализма; азиаты и  африканцы  могут  лишь  посмеиваться  над  ним  -  с
изрядной осторожностью, впрочем. Вы угрюмо  качаете  головой,  вы  мне  не
верите. Ну и хорошо. По крайней мере, это значит,  что  больно  я  вам  не
сделал.
     - Но и не помогли ни капельки!
     - А чего вы ждете от негра с Гаити? Чуда?
     - Боюсь, тут только чудо и  поможет...  Теперь  вы  скажете,  что  со
временем это пройдет и что, как бы там ни было, это лишь юношеская дурь.
     Он посмотрел на меня с укоризной.
     Нет, Ходж. Надеюсь, я никогда не принадлежал и не буду принадлежать к
тем, кто полагает, будто истинные страдания ограничены каким-то  возрастом
или каким-то временем. Относительно же того, что это  пройдет...  В  конце
концов, все пройдет, но как бы ни был желанен вечный покой, полагаю, очень
немногие хотели бы раньше времени оставить юдоль скорби.
     Позже я пытался сопоставить сказанное Энфанденом с тем,  что  мог  бы
сказать Тисс. Зависит ли спасение наших с Тирзой отношений от меня одного,
или  от  нас  обоих,  или  от  судьбы,  или  от   случайности?   Или   все
предначертано, и глупо даже думать о борьбе?
     Потом я спросил себя, не  слишком  ли  я  горд  и  раним.  Я  пытался
заставить Тирзу смотреть на мир моими глазами,  и  потому  спорил  с  нею,
пытался подавить; неужели нельзя, не  отказываясь  от  самого  главного  в
себе, быть в то же время по отношению к ней более терпимым? Неужели нельзя
излечить ее - пусть не от честолюбия, но хотя бы от презрения ко мне?
     Полный  решимости,  я  ушел  из  магазина  сразу  после  восьми;   от
нетерпения я почти бежал и оказался на Площади  Бассейна,  где  мы  обычно
встречались, слишком рано - но колокола на соседней церкви едва  отзвонили
четверть часа, как раздался голос:
     - Ходж...
     Она пришла на редкость точно; то был, наверное, добрый знак.  Надежда
горела во мне.
     - Тирза, я тебя видел сегодня...
     - Ну да? А я думала, ты так увлечен беседой со своим черномазым,  что
не видишь ничего вокруг.
     - Зачем ты так его называешь? Думаешь...
     - Ради бога, не надо нотаций. Я назвала его  черномазым,  потому  что
это звучит лучше, чем черножопый.
     О моя решимость смотреть на мир глазами любимой, где ты?
     - Я называю его мсье Энфанден, потому что его зовут именно так.
     - У тебя есть хоть какое-то чувство собственного достоинства? Похоже,
что нет. Странные же у  тебя  манеры,  Ходж!  Я  еще  могу  примириться  с
подобными выходками, но другие вряд ли их  поймут.  Как  ты  думаешь,  что
сказала миссис Смит?
     - Я не знаком с этой дамой. Откуда мне знать?
     - Зато я знаю - и я с ней согласна. Тебе понравилось  бы,  если  б  у
меня ходил в приятелях голый людоед с кольцом в носу?
     - Но у Энфандена нет кольца в носу, и ты сама видела, что  он  вполне
одет. Возможно, он тайком и ест миссионеров, но это  не  может  оскорблять
миссис Смит, ибо выглядит он вполне пристойно.
     - Я говорю серьезно, Ходж.
     - Я тоже. Энфанден - мой единственный друг.
     - Может, ты и выше приличий и правил хорошего тона, но я - нет.  Если
ты еще хоть  раз  покажешься  с  ним  на  людях,  сюда  можешь  больше  не
приходить. Я не стану общаться с тобой.
     -  Но,  Тирза...  -   беспомощно   начал   я,   ошеломленный   полной
невозможностью отыскать какой-то компромисс с ее несообразной позицией.  -
Тирза, но...
     - Нет, - твердо сказала она, - тебе пора взрослеть, Ходж, и кончать с
этими детскими фортелями. Единственный друг, подумать только! Да ведь если
б он сейчас тут появился, ты бы, наверное, заговорил с ним!
     - Ну, естественно. Не думаешь же ты, что я...
     - Думаю. Именно это  я  и  думаю.  Что  ты  должен  вести  себя,  как
воспитанный человек.
     Я не сердился на нее. Я не мог сердиться на нее!
     - Если таково воспитание, думаю, мне лучше остаться диким.
     - Ты хочешь сказать, - в ее голосе  сквозило  удивление,  -  нет,  ты
действительно хочешь сказать, что и впредь собираешься вести себя подобным
образом?
     Должно быть дедушка Бэкмэйкер был упрямый человек; тому  порукой  то,
что, по словам матери, от Ходжинсов во мне ничего нет.
     - Тирза, что  ты  подумаешь  обо  мне,  если  я  откажусь  от  своего
единственного по-настоящему доброго и понимающего друга  -  за  всю  жизнь
единственного!  -  только  потому,  что  у  миссис  Смит  представления  о
приличиях расходятся с моими?
     - Я подумаю, что ты наконец начал что-то понимать.
     - Прости, Тирза.
     - Знаешь, Ходж, я предполагала, что так получится. Что ж,  значит  мы
больше не увидимся.
     - Если ты только выслушаешь меня...
     - То, думаешь, стану таким же придурком, как  ты?  Не  хочу  быть  ни
придурком, ни мученицей. Не собираюсь изменять мир. Я нормальная.
     - Тирза...
     - Прощай, Ходж.
     И пошла прочь.
     Нелепо, но мне казалось, если позвать ее - она вернется. Или хотя  бы
остановится, выслушает. Я не позвал. Энфанден прав, все дело во мне.  Есть
вещи, от которых я не могу отказаться.
     Этого героизма мне хватило минут на пятнадцать. Потом я понесся через
парк, через улицу - к дому Смитов. На верхних этажах  горел  свет,  но  на
цокольном, как всегда, было темно. Я не решился стучать  или  звонить;  ее
запрет я помнил крепко. В душе был сумбур; я ходил и ходил взад-вперед  по
выложенному плитками тротуару, покуда патрульный не  начал  с  подозрением
посматривать на меня. Я малодушно ретировался.
     Не дожидаясь дня, я принялся писать ей  длинное,  бессвязное  письмо,
умоляя позволить мне поговорить с нею, всего лишь поговорить - час, десять
минут,  минуту.  Я  обещал  законтрактоваться,  эмигрировать,  разбогатеть
каким-то чудом - только бы она выслушала меня.  Я  вспоминал  наши  лучшие
мгновения, я уверял, что  люблю  ее,  что  умру  без  нее.  Исписав  этими
сантиментами несколько страниц, я начал сначала и  написал  то  же  самое.
Светало, когда я отправил письмо пневматической почтой.
     Усталый и измученный, я был Тиссу в тот день плохим помощником.  Даст
ли она телеграмму? Или отправит письмо, как я  -  тогда  оно  поступит  не
раньше вечера. Или она зайдет в магазин?
     Назавтра я послал еще два письма и пришел вечером на Площадь Бассейна
в идиотской надежде найти ее, где находил  всегда.  Потом  я  буравил  дом
Смитов взглядом, будто хотел гипнозом заставить ее выйти. На  третий  день
мои письма вернулись нераспечатанными.
     Существует расхожее мнение, что в юности люди  быстро  забывают  свои
печали. И правда, уже через несколько недель боль моя притупилась,  а  еще
через несколько - мое сердце вновь  принадлежало  лишь  мне.  Но  то  были
долгие недели.
     С  Энфанденом  мы  больше  не  говорили  о  Тирзе.  Должно  быть   он
почувствовал, что она оставила меня, а возможно, догадался даже,  что  это
как-то связано с ним - но он был достаточно тактичен и не упоминал о  ней;
и я не упоминал. Мне было слишком тяжело.
     Не знаю, стал ли я и впрямь взрослее после этой истории, или, испытав
и  горе,  и  гнев,  я  попытался  больше  не  поддаваться   легкомысленным
увлечениям и оградить себя от новых  страданий  чем-то  по-настоящему  для
себя интересным - так или иначе, есть тут связь или нет, но именно с этого
момента я решил сосредоточить свое книгоглотание на работах по истории.  С
некоторой робостью я сказал об этом Энфандену.
     - История? Ну, конечно, Ходж. Благородное занятие. Только вот что это
такое - история? Как ее пишут? Как ее читают? Это -  бесстрастная  хроника
событий, доподлинно установленных и последовательно  изложенных  в  полном
соответствии с их сравнительной важностью? Но разве  такое  возможно?  Или
это превращение обыденного в прославленное? Или хитроумное передергивание,
которое вдруг дает более точную картину, нежели аккуратное копирование?
     - Мне кажется, что факты первичны, а интерпретации возникают позднее,
- ответил я. - Только после того, как мы смогли обнаружить факт, мы  можем
сформулировать свое мнение о нем.
     - Возможно, возможно. Но возьмем, к примеру, факт, который  для  меня
является главным фактом всей истории, - он указал на распятие. - Для меня,
как для католика, этот факт ясен: я верую в то, что гласят Евангелия.  Сын
Человеческий умер на кресте ради моего спасения. А каковы были  факты  для
тогдашнего  римского  чиновника?  Никому  не  известный   проповедник   из
захолустья поставил под угрозу стабильность в провинции, где  и  без  того
непросто, и был  незамедлительно  казнен  в  назидание  другим  официально
принятым в Римской империи способом.  А  для  наших  современников  здесь?
Такого человека вообще не было.  Вы  думаете,  эти  факты  исключают  друг
друга? Но вы ведь знаете, нет двух людей, которые один и  тот  же  предмет
видели бы одинаково; очень  многие  честные  свидетели  противоречат  друг
другу. Даже Евангелия приходится согласовывать.
     - По-вашему выходит, истина относительна.
     - Будто бы? Значит, мне нужно точнее выражаться. Или точнее думать. Я
ведь не хотел сказать ничего подобного. Истина абсолютна, во  веки  веков.
Но один человек не может охватить ее всю, целиком; при всем желании  он  в
состоянии увидеть лишь один какой-то ее  аспект.  Поэтому  я  говорю  вам,
Ходж: сомневайтесь. Всегда сомневайтесь.
     -  Всегда?  -  Мне  показалось,  это  предостережение   не   очень-то
согласуется с только что провозглашенным им символом веры. Он понял сразу.
     - Для верующего сомнение насущно  необходимо.  Как  иначе  он  сможет
отличить ложных богов от истинных? Только сомневаясь и в тех, и в  других.
Одна из наиболее распространенных поговорок гласит: не верь глазам  своим.
Почему вы должны верить своим глазам? Глаза даны вам, чтобы видеть ими,  а
не чтобы верить им. Верьте своему разуму, своей интуиции, своему  здравому
смыслу, своим чувствам, если угодно -  но  глазам,  не  вооруженным  всеми
этими интерпретаторами, не верьте. Ваши  глаза  могут  увидеть  мираж  или
галлюцинацию так же ясно, как и то, что существует  на  самом  деле.  Ваши
глаза скажут вам, что не существует ничего, кроме материи...
     - Это говорят не только мои глаза, но и мой босс.
     - Что такое?!
     - При всем своем дружелюбии Энфанден был живым человеком;  когда  его
прервали на полуслове, это не понравилось ему, как не понравилось бы  кому
угодно. Но его раздражение было  мимолетным,  и  через  мгновение  он  уже
внимательно слушал мой рассказ о мех