анистическом мировоззрении Тисса.
     - Прости, Господи его душу, - пробормотал он наконец. - Бедняга. Уйти
от веры - и впасть в суеверие, столь жалкое, что ни одному христианину  не
под силу даже  вообразить...  Вы  только  представьте  себе,  -  он  начал
расхаживать по комнате, - время идет по кругу, человек  есть  автомат,  мы
обречены повторять одни и те же действия снова и  снова,  вечно...  Говорю
вам, Ходж, это чудовищно, бедный, бедный.
     Я кивнул.
     - Да, но где ответ? Бесконечное пространство? Бесконечное время?  Они
ужасают  почти  также,  потому  что  непостижимы  и  слишком   и   слишком
величественны.
     - Но почему  непостижимое  и  величественное  должно  ужасать?  Разве
ничтожное человеческое понимание есть  истина  последней  инстанции?  Хотя
это, конечно, не ответ. Вот ответ: время, пространство, материя - все  это
иллюзия. Все - кроме Бога. Нет ничего реального,  кроме  Него.  Мы  -  Его
каприз, плод Его воображения.
     - Так откуда же берется свобода воли?
     - Даруется, естественно. Или сверхъестественно. Откуда  же  еще?  Это
величайший дар - и величайшая ответственность.
     Не скажу, что его объяснение удовлетворило меня вполне - но по  вкусу
оно мне пришлось куда больше,  чем  разглагольствования  Тисса.  Время  от
времени я возвращался к этой теме, и мысленно, и при  следующих  встречах,
однако,  в  конечном  счете  думаю,  по-настоящему  я  принял  лишь  совет
сомневаться.
     Однако вряд ли я всегда следовал ему так, как хотел Энфанден.



                   7. ОБ АГЕНТАХ КОНФЕДЕРАЦИИ В 1942 ГОДУ

     Может, кто  и  сообразил  бы  сразу,  что  надо  обязательно  сказать
Энфандену о связи Тисса с ненавидящей  и  негров,  и  иностранцев  Великой
Армией - но у меня, дурака, которому еще год оставался до совершеннолетия,
котелок варил медленно. Но, в  конце  концов,  сварил.  И,  раз  уж  мысль
возникла,  неважно  с  каким  опозданием,  ее  следовало   бы   немедленно
претворить в дело. Однако для меня здесь возникла дилемма.
     Если  я  расскажу   Энфандену   о   Тиссе,   это   будет   чудовищной
неблагодарностью по отношению к человеку, который вытащил меня из нищеты и
предоставил  долгожданную,  вожделенную  возможность   получить   истинное
образование.  Членство  в  Великой   Армии   считалось   преступлением   и
наказывалось по закону, пусть даже законы соблюдались подчас не слишком-то
строго.  Я  не  мог  рассчитывать,  что  официальное  лицо,   пользующееся
гостеприимством   Соединенных   Штатов,   станет   покрывать    преступную
деятельность, совершаемую против принимающей его стороны -  особенно  если
вспомнить, что, собственно, представляет  собою  Великая  Армия  на  самом
деле.
     Но если я смолчу, то окажусь плохим другом.
     Если я скажу, то стану доносчиком; если не скажу - лицемером и  много
хуже. То, что ни Тисс, ни Энфанден - правда, по совершенно разным причинам
- не будут осуждать меня, как бы я не поступил,  не  уменьшало,  а  скорее
усугубляло мое замешательство. Я все мешкал да мешкал, а это, в  сущности,
значило, что я покрываю Тисса;  и  чувство  симпатии  к  Энфандену  только
усиливалось чувством вины перед ним.
     Именно в этот критический момент произошел  целый  ряд  событий,  еще
глубже  втянувших  меня  в  деятельность  Великой  Армии  и   окончательно
запутавших мои отношения с Тиссом и Энфанденом. Все началось в  тот  день,
когда мое внимание привлек нарочитым покашливанием какой-то покупатель.
     - Да, сэр. Чем могу служить?
     Он  был  толст  и  невысок,  с  явно  вставными  зубами;  волосы  его
свешивались на воротник. Однако в целом его  внешность  не  была  смешной,
скорее он  производил  впечатление  человека  спокойного  и  властного,  и
чрезвычайно уверенного в себе.
     - Да, знаете, я ищу... - начал  он  вдруг  буквально  впился  в  меня
взглядом. - Э, да ни тебя ли, малый, я видал с ниггером? Таким здоровенным
черным козлом?
     Похоже, два гуляющих вместе человека, слегка отличных друг  от  друга
цветом кожи, несказанно поразили всех. Я почувствовал, что краснею.
     - А закон это запрещает?
     Он издал булькающий звук, который я расценил, как смех.
     - Что мне законы ваших дрянь-янки, парень! Сам я в ниггерах худого не
вижу, совершенно. Всегда якшался  с  ними  не  без  удовольствия.  Правда,
выглядел  довольно  редкой  птицей.  А  дрянь-янки  все  считают  ниггеров
неподходящей компанией. Вот такой тут  тупой  и  фанатичный  народишко.  О
присутствующих не говорим.
     - Мсье  Энфанден  -  консул  Республики  Гаити,  -  сказал  я.  -  Он
джентльмен и очень образованный человек.
     Я произнес это и сразу пожалел. Мои слова прозвучали с отвратительной
снисходительностью, даже как-то свысока. Мне стало стыдно, будто я  предал
друга, пытаясь оправдать нашу дружбу его редкими качества,  перекрывающими
неправильный цвет кожи.
     - А, муссо?  Дрессированный  ниггер?  Ладно,  все  нормально,  -  его
дружелюбный тон приобрел некий странный оттенок. - Давно тут пашешь?
     - Года четыре.
     - Скучновато, нет?
     - О, нет. Я люблю читать, а книг тут хватает.
     Он нахмурился.
     - Сдается мне, такой здоровый малый мог бы найти дельце поинтересней.
Ты на контракте, конечно?  Нет?  Ну,  ты  везуч!  В  некотором  смысле,  в
некотором. Деньжат-то  наверняка  не  хватает,  а?  Разве  что  счастливый
билетик выпадет.
     Я сказал, что никогда не покупаю лотерейных билетов.
     Он хлопнул себя по ноге, как  если  бы  я  отмочил  особенно  удачную
шутку.
     - Ну и фраера, - воскликнул он, -  ну  и  балбесы!  Нужда  заставляет
устраивать лотереи, а чистоплюйство не дает билеты покупать! Ну, балбесы!
     Какое-то время он булькал по этому поводу - но глаза  его  беспокойно
обшаривали сумрачное помещение.
     - И что ты читаешь, а? Проповеди? Книжки про ведьм?
     Я признал, что почитываю и то и другое, я зачем,  пытаясь  произвести
на него впечатление, что ли, рассказал о своих планах.
     - Ну да? Профессиональным историком?  Это  малость  не  мое,  но  мне
сдается их тут у вас на Севере не так много.
     - Совсем немного. Горстка преподавателей в колледжах - да и те скорее
балуются.
     Он покачал головой.
     - Малому с такими замашками лучше бы двинуться на Юг.
     - Да, наверное. Сейчас в Лисберге, Вашингтон-Балтиморе и Лиме ведутся
очень интересные разработки. Вы сами конфедерат, сэр?
     - Южанин, именно. И здорово горжусь этим. Теперь вот что,  парень;  я
раскрою все карты. Ты свободный, и денег здесь не получаешь.  Смог  бы  ты
провернуть для меня небольшое дельце? Деньжат подкину, не обижу. И, может,
устрою  тебе  договор...  нет,  как   это...   стипендию   в   Лисбергском
университете. Потом.
     Стипендия  в  Лисберге.  Там,  где  Исторический   факультет   затеял
монументальный проект -  ни  много  ни  мало,  составление  полного  свода
источников о Войне за  Независимость  Юга!  Лишь  каким-то  нечеловеческим
усилием я удержался от того, чтобы очертя голову, сразу не сказать "да".
     - Звучит заманчиво, мистер... э?
     - Полковник Толлибур. Да ты зови меня просто полкан.
     В его осанке, в его манере держаться не было  ничего  военного.  Даже
отдаленно.
     - Звучит очень привлекательно, полковник. Но что я должен сделать?
     Он задумчиво щелкнул своими неестественно ровными зубами.
     - Да, почти нечего, малыш, почти нечего. Просто составь мне список.
     Казалось, он уверен, что высказался достаточно ясно.
     - Что за список, полковник?
     - Ну, список людей, которые сюда часто ходят особенно тех, что  вроде
и не покупают ничего, а просто разговаривают с хозяином.  Если  знаешь  их
имена - напиши, но это не самое главное. Просто  общее  описание.  Скажем,
рост пять футов девять дюймов, глаза голубые, волосы темные,  нос  сломан,
на левой брови шрам. И так далее. Никаких особенных подробностей. И список
тех, кому ты носишь товар на дом.
     Меня провоцируют? Я не знал.
     - Простите, полковник. Боюсь, не смогу вам помочь.
     - Не только стипендия. Скажем, сотня долларов в настоящей валюте?
     Я отрицательно покачал головой.
     - Тут нет ничего плохого, парень. И не будет ничего плохого.
     - Простите.
     - А две сотни? Я толкую тебе не  о  ваших  медяшках,  а  о  настоящих
банкнотах Конфедерации: личико президента Джимми оттиснуто на каждой.
     - Дело не в деньгах, полковник Толлибур.
     Он оценивающе посмотрел мне в лицо.
     - Подумай хорошенько, парень. Нам некуда торопиться,  -  он  протянул
мне визитную карточку. - Если передумаешь, заходи. Или дай телеграмму.
     Вежливо проводив его до дверей, я убедился, что он покинул магазин.
     Итак, похоже, Великая Армия обеспокоила могущественную  Конфедерацию.
Тиссу следовало бы знать, что им интересуются. Но  я  понимал,  что  я  не
смогу сказать ему.
     - Предположим, - говорил я Энфандену на следующее  утро,  -  человека
вынудили стать невольным пособником... соучастником...
     И  запнулся,  не  зная,  как  описать  случившееся,  не  вдаваясь   в
изобличающие меня подробности. Я не мог рассказать о Толлибуре и  о  своем
прямом долге дать Тиссу знать о шпионаже, не рассказывая о членстве  Тисса
в Великой Армии - но тогда неминуемо открылось бы, что я давно должен  был
предупредить Энфандена и подло не сделал этого. Что бы я ни сказал и о чем
бы ни умолчал - все равно оказался виноват.
     Энфанден  терпеливо  ждал,  а  я   собирался   с   мыслями,   пытаясь
сформулировать вопрос, который в сущности, уже не был вопросом.
     - Ведь нельзя делать зло, что из этого  получится  добро,  -  наконец
вырвалось у меня.
     - Именно так. Ну и?
     - А тогда... Тогда, может быть, вообще ничего не  надо  делать?  Ведь
никогда нельзя быть уверенным, что поступок, пусть даже самый  безобидный,
не вызовет плохих последствий.
     Он кивнул.
     - Может быть. Манихеи полагали именно так; они думали,  что  добро  и
зло уравновешивают друг друга,  а  люди  созданы  по  образу  Сатаны.  Но,
разумеется,  между  верой  в  этот  бесчеловечный  догмат  и  отказом   от
сознательного совершения зла существует огромная разница.
     - Возможно, - с сомнением сказал я.
     Он задумчиво посмотрел на меня.
     - В реке тонет человек.  У  меня  есть  веревка.  Если  я  брошу  ему
веревку, он, возможно, не только спасется, но и обретет ее у меня и удавит
ею какого-нибудь добропорядочного гражданина.  Следует  ли  этого,  что  я
должен дать человеку утонуть, ибо не  желаю  творить  добро,  из  которого
может проистечь зло?
     - Подчас добро и зло так переплетены, что распутать невозможно...
     - Невозможно? Или всего лишь очень трудно?
     - Ох... Я не знаю.
     - Не слишком ли абстрактно вы рассматриваете проблему? Не заключается
ли ваша ситуация - ваша гипотетическая ситуация - всего лишь  в  том,  что
некто  предпочитает  способствовать  чему-то  неправильному,  так  как   в
противном случае столкнется с чем-то для себя лично нежелательным?
     Снова  я  лихорадочно  пытался  найти  слова,  за  которыми  мог   бы
спрятаться. Энфанден сформулировал проблему так, что мне  оставалось  либо
уйти  от  Тисса,  либо  рассказать  ему  о  взглядах  Тисса.  Но   почему,
собственно? Почему бы мне не сообщить Тиссу о визите полковника Толлибура?
Ведь это просто-таки мой долг! Неужели моя щепетильность - не  более,  чем
следствие инстинктивного стремления избежать личных неприятностей?
     - Да, - пробормотал я наконец.
     - Жизнь была бы прекрасна, если  бы  правильные  решения  никогда  не
имели изъянов. Тогда неправильный выбор делали бы  только  душевнобольные,
извращенные да насквозь порочные люди. Кто захочет  идти  окольным  путем,
если прямым идти столь же просто? Так нет-нет, дорогой мой Ходж, никто  не
может избежать ответственности за свой выбор.
     -  Должны  ли  мы  действовать  даже  тогда,  когда  не   уверены   в
последствиях?
     - Бездействие - тоже действие; можем ли  мы  всегда  быть  уверены  в
последствиях бездействия?
     Мелочная ограниченность, что ли,  наставляла  меня  противопоставлять
положение Энфандена - положение должностного  лица  маленькой,  но  вполне
благополучной страны, получающего  жалование  более  чем  достаточное  для
безбедной жизни и мое, при котором разрыв с Тиссом означал нищету  и  крах
всех  начинаний,  день  ото  дня  становившихся  мне  все  дороже?   Разве
обстоятельства не меняют дела? Ему-то легко рассуждать  подобным  образом,
перед ним не стоит этот жестокий выбор!
     - Знаете, Ходж, - сказал он, как бы меняя тему, - таких, как я, у вас
называют дипломатами карьеры - в  том  смысле,  что  у  меня  нет  никаких
доходов, помимо жалования. Вам это может показаться большими деньгами,  но
на  самом  деле  они  не  велики,  особенно  если  учесть,  что   протокол
предписывает мне тратить больше, чем мне нужно. Для престижа моей  страны.
На родине у меня дом, который нужно содержать в должном порядке, там живут
моя жена и мои дети...
     Это поразило меня. Он выглядел явным холостяком.
     - ...потому что, если уж быть до  конца  откровенным,  я  решил,  что
из-за цвета их кожи пребывание в Соединенных Штатах не будет  для  них  ни
приятным, ни безопасным. Помимо этих расходов я делаю личные пожертвования
для оказания помощи чернокожим гражданам вашей страны, которые, как бы это
сказать, очутились в  сложных  обстоятельствах  -  поскольку  считаю,  что
официальные  ассигнования  недостаточны.  Сейчас   я   веду   себя   очень
неосторожно - выбалтываю государственные  секреты.  Почему  я  это  делаю?
Потому что хочу помочь вам, мой друг. Увы, я не могу предложить вам денег.
Но вот что я могу, если только это не ущемит вашу  гордость:  я  предлагаю
вам переселиться сюда - судя по тому, как вы описывали мне  ваше  нынешнее
жилье, здесь вам будет по крайней мере  не  менее  удобно,  чем  там  -  и
посещать один из городских колледжей. Какому-нибудь известному педагогу от
гаитянского правительства  будет  даже,  например,  медаль,  или  поступит
официальный документ, подтверждающий, что труд его  будет  оплачен  -  все
декорации  мы  разрисуем  как  можно  более  эффектно,  чтобы  скрыть   от
непосвященных то, чего им не следует знать. Что вы на это скажите?
     Что я мог сказать? Что не стою его великодушия?  Но  такое  заявление
будет бессмысленным, будет пустым светским фразерством, если  не  открыть,
что я не был с Энфанденом откровенен - а сейчас меньше, чем когда-либо,  я
мог это сделать. Или сказать, что буквально несколько минут назад думал  о
нем с завистью и враждебностью? Жалкий и счастливый, я  бормотал  какие-то
бессвязные "спасибо", начинал и обрывал на полуслове одну  фразу,  другую,
третью - и наконец впал в оцепенелое молчание.
     Эта  новая  перспектива  разом  покончила  с  моим   самокопанием   и
самобичеванием. Будущее было слишком прельстительно, чтобы откладывать его
обсуждение до другого  раза;  и,  едва  я  пришел  в  себя,  мы  принялись
торопливо строить всевозможные планы,  возбужденно  перебивая  и  дополняя
друг друга, вслух предвкушая исполнение всех  желаний.  Мы  понимали  друг
друга с полуслова.
     Я должен был предупредить Тисса об уходе за две  недели,  хотя  нашей
первоначальной договоренностью такие  церемонии  и  не  предусматривались;
Энфанден взялся переговорить  со  знакомым  профессором  колледжа  о  моем
зачислении. Выслушав меня, мой наниматель насмешливо шевельнул бровями.
     - Ну, Ходжинс, видишь теперь, как все точно идет по сценарию.  Ни  на
долю случая,  ни  на  долю  выбора  не  остается  ничего.  Если  бы  некий
предприимчивый человек не освободил тебя от твоего пустячного  капитала  -
методом более действенным, нежели деликатным, ты  мог  целых  четыре  года
тупо суетиться  на  задворках  мира  науки.  Потом,  плюнув  бы  на  ворох
разрозненных фактов, которыми тебя накачали, ты  обратился  бы  наконец  к
здравому смыслу - а то  и  к  способности  думать,  если  бы  она  у  тебя
сохранилась, и остаток жизни просуетился бы на задворках делового мира. Ты
не мог не встретить Джорджа Пондайбла, и  не  мог  не  попасть  сюда,  где
натренировал свои мозги сам, не вися на профессорской дыбе.
     - Думаю, все это вышло само собой.
     Он одарил меня укоризненным взглядом.
     - Самость и предопределенность, Ходжинс, - не одно и то же. И ни  то,
ни другое не исключает искусства правильно  вести  себя  в  той  или  иной
ситуации. Безотчетного искусства, разумеется.  Посмотри  на  снежинку  или
кристалл. Как искусно они сделаны! Со временем ты тоже станешь профессором
и  начнешь  подвешивать  на  дыбе  перспективных  студентов,   в   которых
заподозришь будущих соперников. Ты  будешь  писать  многомудрые  труды  по
истории, ведь ты - разве я  не  говорил  тебе  об  этом?  -  относишься  к
созерцающему типу. Роль, написанная для тебя,  не  требует  от  тебя  быть
участником, инструментом  для  видимого  со  стороны  воздействия  на  ход
событий. Следовательно, тебе остается лишь описывать их так, чтобы будущие
поколения могли воображать, будто люди - не марионетки.
     И он насмешливо  оскалился.  В  другое  время  я  с  наслаждением  бы
накинулся  на  только  что   высказанную   им   серию   непоследовательных
рассуждений; но сейчас мог думать лишь о  своей  неспособности  рассказать
ему про  визит  агента  конфедератов.  В  это  мгновение  и  впрямь  могло
показаться, что его механические убеждения истинны,  и  я  обречен  всегда
быть неблагодарным потребителем чужой доброты.
     -  Теперь,  -  сказал  он,  проглотив   последний   кусок   хлеба   с
полупрожаренным мясом, - пока твоя сентиментальность еще  заставляет  тебя
придерживаться  взятых  обязательств,   поработай-ка.   Эти   ящики   надо
перетащить наверх. Днем Пондайбл пришлет за ними фургон.
     Я когда-то слышал, будто служить в книжном магазине легко и  приятно.
Работая у Роджера Тисса, я не уставал благодарить судьбу  за  то,  что  от
природы крепок и накачал силу на ферме.  Ящики  выглядели  небольшими,  но
оказались невероятно тяжелы; явно они были набиты  бумагой  доверху,  хотя
Тисс таскал их наравне со мной, я был рад-радешенек,  когда  мне  пришлось
оставить это дело и бежать с поручением.
     Когда я вернулся, Тисс уже ушел - в какую-то  библиотеку  с  каким-то
предложением. Вместо него меня  ждала  записка:  "Осталось  всего  четыре.
Последние две упакованы в бумагу - ящиков не хватило."
     Это было характерно для него - оставить мне то, что полегче. Бодро  я
взбежал  наверх  по  лестнице  с  одним  из  двух  оставшихся   деревянных
контейнеров; но, возвращаясь, споткнулся на последней ступеньке и неуклюже
повалился вперед. Падая, я задел инстинктивно вытянутыми  руками  один  из
бумажных пакетов. Плотно завернутый пакет лопнул под моей тяжестью  и  его
содержимое  -  аккуратно  перевязанные  пухлые  прямоугольники  вывалились
наружу.
     Я уже достаточно разбирался в печатном деле, чтобы сразу распознать в
ярко раскрашенных продолговатых предметах пачки литографических  оттисков,
и еще успел  удивиться,  почему  подобную  работу  заказали  Тиссу,  а  не
какой-нибудь специализирующейся по этой части мастерской. Даже при газовом
освещении краски смотрелись контрастно и насыщенно.
     Однако, присмотревшись, я буквально остолбенел. Поверху шла  надпись:
"ESPANA"; под  ней  был  оттиснут  профиль  человека  с  длинным  носом  и
выпяченной нижней губой; по обе стороны красовались цифры "5", а ниже  шла
легенда: "CINKO PESETAS". Банкноты Испанской империи. Пачки и пачки.
     Не требовалось ни специальных знаний, ни  долгих  размышлений.  Здесь
было целое состояние.
     В фальшивых купюрах.
     Смысла в подделке испанской валюты я не видел, но ясно было, что  это
не личная инициатива Тисса, а некая акция  Великой  Армии.  Озадаченный  и
встревоженный,  я  постарался  вновь  упаковать  банкноты  так,  чтобы  не
осталось никаких следов