аравая на завтрак, на  обед  и  на
ужин.
     - Только человек настолько дик, чтобы  питаться  падалью,  -  изрекал
Тисс, энергично жуя. - Какой лев  или  тигр  будет  есть  старую,  гниющую
убоину? Какой стервятник, какая гиена сравнится с нами в убожестве? Не-ет,
все мы людоеды в душе. Мы едим своих богов.
     - Это фигура речи или поэтический образ, мистер Тисс? Я полагаю,  все
это не относится, например, к пшенице, зерна которой сеятель, так сказать,
убивает и затем хоронит в земле?
     - Ты думаешь, боги создавались по образу  и  подобию  Джона  Ячменное
Зерно, а не Джон Ячменное Зерно по  их  образу  и  подобию,  чтобы  навеки
утаить от нас их судьбу? Боюсь, ты слишком высокого мнения о человечестве,
Ходжинс. Оно не оправдывает твоего доверия.
     - Тогда я, наверное, не вполне понимаю, что вы называете богами.
     - Воплощения и персонификации человеческих  идеалов.  Добро,  правда,
красота - с крылышками на пятках или бычьим туловищем.
     - А как же... ну, Хронос? Или Сатана?
     Явно удовлетворенный, он слизнул с пальцев мясной сок.
     - Сатана. Великолепный пример. В нем воплотилось  тщетное  стремление
человека пойти наперекор божественному предначертанию, бросить вызов ему -
разумеется, Ходжинс,  я  употребляю  слово  "божественный"  в  ироническом
смысле.  Кто  из  нас  в  глубине  души  не  восхищается  Люцифером  и  не
преклоняется перед ним? А сделав бога из дьявола, мы каждый день едим его,
едим двояко: не жуя, глотаем миф о его враждебности нам - хотя  настоящего
друга у нас никогда не было, и в то  же  время  отлично  перевариваем  его
великий завет: гордость, пытливость, сила.  Ты  по  себе  знаешь,  как  он
подбрасывает  интересные  мысли  в  пустые  головы  -  чтобы  было  о  чем
поразмыслить. Пошли работать.
     Да, мне приходилось работать -  но  Тисс  вовсе  не  был  жестоким  и
бессердечным  хозяином.  В  1938-44  годах,  когда   страна   все   больше
превращалась в колонию, немного в ней можно было  отыскать  работодателей,
столь снисходительных к своим рабочим. Я много читал, читал всегда,  когда
мне этого  хотелось;  и,  несмотря  на  язвительные  замечания  по  поводу
образования вообще, Тисс потакал мне и даже доходил  до  того,  что,  если
заинтересовавшей меня книги не обнаруживалось в его обширных  залежах,  он
разрешал мне взять ее у кого-нибудь из своих конкурентов и  записывал  это
на свой счет.
     И, отправляя меня куда-нибудь с поручением, он никогда  не  требовал,
чтобы я вернулся  точно  к  такому-то  времени.  Знакомясь  с  городом,  я
продолжал бродить, как если бы у меня вообще не было никаких дел.  А  если
мне вдруг случалось обнаружить, что в Нью-Йорке есть девушки, глядящие  не
без благосклонности на длинного паренька, хотя от  него  до  сих  пор  еще
несет деревней, Тисс  никогда  не  интересовался,  почему  путь  длиной  в
полмили занял у меня несколько часов.
     Правда,  он  неукоснительно  придерживался   своего   первоначального
обещания не платить мне жалованья - но зато частенько совал  монету-другую
на карманные расходы, явно довольный тем, что я у него не краду; и  он  же
заменил мой злосчастный второпях позаимствованный гардероб поношенной,  но
вполне приличной одеждой.
     Он не преувеличил возможностей,  которые  книжное  окружение  открыло
передо мною; его короткое предупреждение "можешь также не  узнать  ничего"
явно ко мне не относилось. Не исключено, конечно,  что  человек  с  другим
характером быстро пресытился бы здесь всякой типографской продукцией; могу
сказать только: со мною этого не  произошло.  Я  нацеливался,  пробовал  и
глотал, нацеливался,  пробовал  и  глотал;  глотал,  глотал  книги.  Когда
магазин закрывался, я длинной  трубкой  подсоединял  к  ближайшей  газовой
горелке отводной светильник, укладывался на свой  тюфяк,  разложив  кругом
дюжину томов сразу, и читал, пока глаза не слипались, пока  не  переставал
понимать текст. Часто, просыпаясь по утрам, я обнаруживал,  что  свет  еще
горит, а рука продолжает придерживать страницу.
     Думаю,  одной  из  первых  книг,  сильно  повлиявших  на  меня,  было
монументальное  исследование  "Причины   упадка   и   крушения   Америки",
написанное известным историком Генри Адамсом, в свое  время  высланным  из
Штатов. Особенно  меня  потряс  знаменитый  пассаж,  где  он  выговаривает
бостонским эссеистам Уильяму и Генри  Джеймсам  за  их  лозунг  "останемся
дома", за их донкихотскую жертвенность и бессмысленное стремление отстоять
давно проигранное дело. Благие намерения отдельных  личностей,  писал  сэр
Генри,  отказавшийся  от  гражданства  Соединенных  Штатов  и  возведенный
Уильямом У в рыцари, никогда не могли направить историческое  развитие  по
какому-либо пути или отклонить его с  какого-либо  пути.  Историей  правят
силы, источником которых является не мораль, а география.
     Возможно, ученейший изгнанник был и прав, но  мои  симпатии  были  на
стороне Джеймсов - несмотря даже на то, что мне не понравились  их  книги.
Не понравились - хотя отчасти это объяснялось тем, что небольшие их тиражи
были  отпечатаны  неряшливо  и  небрежно,  а  отчасти  -  чрезмерным,  как
справедливо   указывали   зарубежные   критики,   употреблением   присущих
исключительно   янки   просторечий,   нарочито   используемых   с    целью
продемонстрировать патриотизм  и  пренебрежение  к  идущей  из-за  границы
стилистической элегантности. Почему-то - тогда я сам еще не понимал почему
- я не упоминал об Адамсе в разговорах с Тиссом, хотя  обычно  рассказывал
ему обо всех своих открытиях. Стоило ему застать меня с  книгой  в  руках,
он, бросив над моим  плечом  быстрый  взгляд  на  титул,  тут  же  заводил
разговор или об этой книге, или о предмете, которому  она  посвящена.  То,
что он говорил, всегда помогало мне глубже понять прочитанное - сам я  так
глубоко вряд ли бы проник -  и  подсказывало,  к  каким  авторам  и  каким
проблемам обращаться дальше. Он не признавал авторитетов, и тот факт,  что
некий авторитет является общепризнанным, сам по себе для Тисса  ничего  не
значил; он и меня буквально провоцировал  проверять  на  прочность  каждое
утверждение, каждую гипотезу, вне зависимости от того,  сколь  широко  они
распространены.
     Еще когда я только начинал работать  у  него,  внимание  мое  привлек
большой лист пергаментной бумаги в раме, чуть косо  висящий  над  наборной
кассой шрифтов и  явно  обожаемый  пылью.  Текст  был  просто,  но  изящно
отпечатан шестнадцатым баскервилем; безо всяких пояснений я  сразу  понял,
что Тисс набрал и оттиснул его сам.

                  Тело Бенджамина Франклина, Печатника,
               Как обложка старой книги, лишенная тиснения
                 и позолоты, лежит здесь и кормит червей.
                   Но труд не пропадет втуне. Он верил,
               Что возродится в новом, улучшенном издании,
                   Исправленном и дополненном автором.

     В который раз я восхищенно  рассматривал  эту  странную  вещь,  когда
неожиданно вошел Тисс.
     - Удачно, Ходжинс,  не  так  ли?  -  рассмеялся  он.  -  Но  -  ложь,
настойчивая и, вероятно, лицемерная. Нет никакого Автора.  Книга  жизни  -
лишь груда перемешанных литер, повесть, которую пересказал  дурак.  В  ней
много слов и страсти, нет  лишь  смысла  (*23).  Нет  предначертания,  нет
либретто, которое можно было бы насытить дозволенными Автором надеждами  и
поступками, вызывающими у  Автора  одобрение.  Ничего  нет,  кроме  пустой
вселенной.
     - Не так давно вы говорили, что мы восхищаемся дьяволом именно  из-за
его бунта против предначертания.
     Он усмехнулся.
     -  Итак,  ты  ждешь  от  меня  не  истины,  Ходжинс,  а  всего   лишь
механистической   последовательности   суждений.    Нет    предначертания,
определяемого разумом;  именно  против  отсутствия  такого  предначертания
восстал Люцифер. Но есть предначертание безумное, бессмысленное - оно-то и
определяет все наши поступки.
     Как-то  мне  на  глаза  попалась  книжка  малоизвестного  ирландского
богослова, викария какого-то  богом  забытого  прихода;  читающая  публика
ставила его так низко, что ему приходилось за свой счет  публиковать  свои
проповеди. Звали его, кажется, Джордж Б.Шоу. На меня произвел  впечатление
его исполненный мощи стиль. Теперь я принялся цитировать  его  Тиссу  -  в
равной,  возможно,  степени  желая  побить   его   аргументы,   и   просто
покрасоваться.
     - Чепуха. Читал я этого доброго священника с его логикой  двухвековой
давности и вычурным рационализмом. Его книги - пустая  трата  типографской
краски и бумаги. Человек не думает; он только пребывает в  убеждении,  что
думает.  Человек  -  это  автомат,  инстинктивно  реагирующий  на  внешние
раздражители. Управлять своими мыслями он не умеет.
     - Вы полагаете нет никакой  свободы  воли?  Ни  малейшей  возможности
выбора?
     - Именно так. Все это придумано. Мы делаем то, что делаем, потому что
кто-то другой сделал то, что он сделал; а он сделал это, потому что кто-то
третий сделал то,  что  он  сделал,  чуть  раньше.  Каждый  поступок  есть
однозначно обусловленный результат другого поступка.
     - Но должно же быть какое-то начало, - возразил  я.  -  А  если  было
начало, выбор существовал хотя бы в то, первое  мгновение.  А  если  выбор
существовал однажды, он может возникнуть вновь.
     - Это метафизические выкрутасы, Ходжинс, - презрительно отрезал Тисс;
"метафизика" было одним из  самых  бранных  слов  его  лексикона.  -  Твои
логические построения  -  это  построения  ребенка.  Отвечая  тебе  и  его
преподобию Шоу на вашем уровне, я мог бы сказать, что время - не более чем
условность,  и  все  события  происходят  одновременно.  Но  даже  если  я
соглашусь, что оно является измерением, я же и спрошу: что заставляет тебя
думать, будто оно - лишь прямая, проходящая через вечность? Почему  ты  не
допускаешь, что оно  искривлено?  Можешь  ты  представить  конец  времени?
Можешь вообразить его начало? Ясно, что нет; тогда почему не предположить,
что они суть одно и то же? Что время подобно змее, кусающей свой хвост?
     - Значит, мы просто играем роли в навязанном нам сценарии, но к  тому
же повторяем их снова и снова до бесконечности? В  сконструированном  вами
мироздании нет небес - один лишь невообразимый, нескончаемый ад.
     Он пожал плечами.
     - То, что тебе следует обрушивать на меня свои бурные словоизвержения
- это часть того, что ты называешь сценарием, Ходжинс.  Не  ты  подбираешь
слова, и не по своей воле ты их произносишь. Они вызываются тем, о  чем  я
говорил.  Тем,  что,  в  свою  очередь,  тоже  не  более  чем  реакция  на
происходившее прежде.
     Теряя позиции, я вынужден был прибегнуть к более простым аргументам.
     - Ваше поведение противоречит вашим убеждениям.
     Он презрительно фыркнул.
     - Неразумное замечание, простительное лишь для автомата. Разве я могу
вести себя иначе? Как и ты, я узник внешних раздражителей.
     - Но разве не бессмысленно рисковать разориться и попасть  в  тюрьму,
служа в Великой Армии,  если  никто  не  может  изменить  того,  что  было
суждено?
     - Бессмысленно или нет, но переживания и взгляды являются реакциями в
той же мере, в какой и поступки. Я ничего не  могу  поделать  с  тем,  что
состою в подполье, так же, как ничего не могу  поделать  с  дыханием,  или
сокращениями сердечной мышцы, или со смертью, когда она  придет.  Говорят,
нет ничего обязательного, кроме смерти и налогов.  На  самом  деле  -  все
обязательно. Все, - повторил он твердо.
     С сомнением покачав головой,  я  вновь  принялся  разбирать  брошюры,
которые должны были пойти на продажу как  макулатура.  Теория  Тисса  была
неприступна; сама природа  исходного  тезиса  делала  бессмысленным  любой
наскок. В том, что  теория  неверна,  я  не  сомневался,  но  неуязвимость
заблуждения превращала это заблуждение в страшилище.
     В воображении я спорил с Тиссом не меньше, нежели в действительности.
Но даже и тогда, ничем, казалось бы, не стесняемый и не ограничиваемый,  я
не мог взять над ним верх. Почему, оглядываясь на Войну  за  Независимость
Юга, он сожалеет о том, что могло бы быть, если  не  может  быть  никакого
"могло бы быть"? Мысленно я спрашивал его об этом и знал, что он  ответит;
но - я ничего не мог с собой поделать - для меня  этот  ответ  ответом  не
был. Ни в коей мере.
     Логичная алогичность была лишь одним из множества противоречий натуры
Тисса. Великая Армия, которой он посвятил себя, была жестокой организацией
ожесточенных людей. Он и сам был сторонником насилия - нелегальная  газета
"Истинный американец" сходила с нашего станка, и я не раз видел скомканные
гранки  с  крупно  набранными  предупреждениями:  "Убирайся   из   города,
конфедератский ПРИХВОСТЕНЬ, не то ВА  ТЕБЯ  ПОВЕСИТ!"  И,  однако,  всякая
непримиримость, кроме непримиримости в интеллектуальном поединке, была ему
отвратительна;  его  свирепая  мстительность  по  отношению  к   вигам   и
конфедератам объяснялась тем, что он  жестоко  страдал  из-за  кошмара,  в
который они ввергли страну.
     Пондайбл и другие - все чем-то неуловимо похожие друг на друга,  хоть
бородатые, хоть нет - часто заходили в магазин  по  делам  Великой  Армии;
уверен, многие поручения, по которым меня  гоняли  во  все  концы  города,
двигали - или предполагалось, что двигали - вперед дело освобождения.  Те,
кто расписывался в получении принесенного мною значком  Х  -  а  Тисс,  по
крайней  мере,  поначалу,  был  очень  строг  относительно  уверенности  в
доставке, - не слишком-то походили на покупателей наших товаров.
     Меня радовало, что, если исключить самую первую беседу с  Пондайблом,
никто не делал ни малейших попыток склонить меня к вступлению в ВА.  Но  в
то же время я был озадачен  и,  признаюсь,  слегка  задет.  Тисс,  похоже,
почувствовал это, потому что как-то раз ни  с  того  ни  с  сего  принялся
излагать очередную доктрину, которая  могла  бы  послужить  мне  косвенным
объяснением.
     - Существуют, Ходжинс,  типы  деятельные  и  типы  созерцающие.  Одни
воздействуют, другие подвергаются воздействию. Одни изменяют ход  событий,
другие наблюдают его. Конечно же, - поспешил оговориться он, - я не  плету
метафизического вздора; когда я говорю, что деятельный  тип  изменяет  ход
событий, я всего  лишь  имею  в  виду,  что  он  реагирует  на  полученное
раздражение активно, в то время как созерцатель в тех  же  обстоятельствах
реагирует  пассивно  -   но   оба   типа   реакций   жестко   обусловлены,
детерминированы.  На  самом  деле  ход   событий,   разумеется,   изменить
невозможно.
     - А почему один и тот же человек не может оказаться в какой-то момент
действующим, а в другой  -  созерцающим?  Я  определенно  слышал  о  людях
действия, которые вдруг садились писать мемуары.
     - Ты путаешь последействие с бездействием, Ходжинс.  Это  все  равно,
что путать рябь на поверхности пруда, в который бросили камень, с рябью на
спокойной поверхности, которую никто никогда не  тревожил.  Нет,  Ходжинс,
эти типы абсолютно различны и не  могут  переходить  один  в  другой.  Шеф
швейцарской полиции Карл  Юнг,  усовершенствовав  и  развив  классификацию
Ломброзо,  показал,  как  деятельный  тип  всегда  может  быть  достоверно
определен.
     Я чувствовал, что он говорит сущую  чепуху,  хотя  никогда  не  читал
Ломброзо и не слышал о полицейском начальнике Юнге.
     - Деятельному  типу  созерцатель  кажется  бесполезным  существом,  а
созерцателю человек действия кажется  несколько  смешным  и  ограниченным.
Прирожденный  созерцатель  воспримет   формирование   кадрированных   рот,
назначения офицеров, секретные тренировки  -  все  эти  нешуточные  усилия
Великой Армии стать настоящей армией - как нечто  невыносимо  серьезное  и
отшатнется от них.
     - Вы полагаете, я  отношусь  к  созерцающему  типу,  мистер  Тисс?  -
напрямик спросил я.
     - Без сомнения, Ходжинс. Некоторые  черты  поначалу  могут  обмануть:
глаза  посажены  широко,  губы  скорее  узкие,  чем  полные,  крылья  носа
приподняты - но все это дезавуируется более существенными признаками.  Нет
вопросов - Юнг определил бы тебя как созерцателя.
     Если  бы  эти  фантастические  рассуждения  и  эта   нелепая   манера
классифицировать людей по видам, как животных, могли  освободить  меня  от
необходимости решительно отказаться от вступления в Великую Армию,  я  был
бы только рад. Но они совсем не умеряли моей тревоги по поводу того, что я
- пусть  даже  в  самой  незначительной  степени  -  являюсь  соучастником
избиений, похищений и  убийств;  и  я  успокаивал  свою  совесть,  пытаясь
уверить себя, будто в конце концов могу и ошибаться,  думая,  что  Великая
Армия  меня  использует.  По  временам  я  чувствовал:  я  должен   честно
объясниться и уйти; но когда  передо  мною  вставала  перспектива  поисков
жилья и пропитания - даже  если  отрешиться  от  потребности  в  книгах  -
мужество мне изменяло.
     Созерцатель? Почему бы и нет? Созерцателям  не  приходится  принимать
трудных решений.



                         5. О ВИГАХ И ПОПУЛИСТАХ

     Страна, разгромленная в жестокой войне, лишенная половины территорий,
утрачивает жизненную энергию и силу духа; народ испытывает шок. В  течение
нескольких поколений ее жители только и делают, что печально размышляют  о
случившемся, бредят прошлым и мечтают о чуде, которое бы  все  изменило  -
пока время не принесет  спасительное  равнодушие  или  новые  исторические
потрясения. Великая Армия с ее грубой философией и бесчеловечными методами
была ответом уязвленной гордости на поражение.
     Это был не единственный ответ; у двух  основных  политических  партий
были иные.  Трезво  мыслящие  виги  хотели  привести  экономику  страны  в
соответствие с реальными условиями в мире -  полностью,  ничуть  этого  не
скрывая,  отдать  ее  во  власть   великим   промышленным   нациям   и   с
благодарностью принять инвестиции  и  покровительство  извне.  В  качестве
немедленного результата ожидалось повышение благосостояния имущих классов;
виги полагали, что это поведет к постепенному  повышению  уровня  жизни  в
целом,  поскольку  предприниматели  смогут  нанимать  больше  рабочих,   и
контрактная система, не выдерживая конкуренции с системой оплаты по труду,
отомрет сама собой.
     Популисты возражали. Правительство, утверждали они, когда  находились
в  оппозиции,  должно  создать  отечественную  индустрию,   законодательно
запретить  контрактную  систему,  выкупить   контракты   квалифицированных
рабочих и установить  достаточно  высокие  для  возникновения  внутреннего
рынка ставки заработной платы; от остального  мира  следует  отгородиться,
создав новую армию и новый флот. То, что будучи у власти, они  никогда  не
могли воплотить свою программу в жизнь, списывалось  на  коварные  происки
вигов.
     Предвыборная компания 1940 года  была  такой  неистовой,  будто  пост
президента - этот пустой титул - и впрямь  стоил  борьбы,  будто  реальная
власть не находилась в руках лидера большинства  Палаты  представителей  и
его, по сути дела, кабинета, состоящего из председателей комиссий.  Уже  в
мае в одного из ведущих  популистских  претендентов  стреляли,  и  он  был
жестоко изувечен; Кливленд-холл, где происходил съезд вигов, подожгли.
     Чтобы иметь право голосовать, мне не хватало  двух  лет,  но  и  меня
захватила предвыборная горячка. Популист Дженнингс  Льюис  был,  наверное,
самым уродливым кандидатом из всех,  когда-либо  выдвигавшихся;  абсолютно
лысая голова его как две капли воды  походила  на  череп  мертвеца.  Дьюи,
прошедший от вигов, обладал некоторой  привлекательностью,  что  могло  бы
оказаться  преимуществом,  если   бы   настойчивые   сторонники   женского
равноправия преуспели хоть в чем-то.
     Как и прежде, кандидаты не  отважились  забираться  западнее  Чикаго,
сосредоточив всю свою активность на Нью-Йо