х...
    - Смотрите, Дан!
    То были совсем другие  люди;  прямо  посреди  улицы  шла  колонна,
человек до сотни, у большинства руки были связаны за  спиной,  кое  на
ком одежда разорвана. Их вели люди, одетые одинаково,  как  волонтеры,
но не  в  отслужившее  солдатское,  а  в  черные  брюки  и  черные  же
облегающие  свитеры,  и  дубовые  листья  на  груди  каждого  были  не
зелеными, но ярко-желтыми и сразу бросались в глаза.
    - То  ли  кунсткамера,  -  пробормотал  Милов,  -  то  ли  расцвет
плюрализма... Это еще что за формирование?
    - Молодые стражи, - ответила Ева.
    - Все-то вы знаете...
    Колонна мешала проехать. Милов решительно загудел.
    Строй не сразу, как бы нехотя, начал принимать влево. Объезжать ее
пришлось медленно, начти вплотную. Арестованные шли, угрюмо глядя  кто
под ноги,кто прямо перед собой, никто не шарил глазами по  сторонам  -
видимо, стыдно было  своего  положения.  Один,  уже  очень  немолодой,
споткнулся, страж крикнул ему: "Под ноги гляди, морда безродная!" - но
тот поднял голову, оглянулся на звук мотора,  встретился  со  взглядом
Милова - в глазах  старика  стояла  тяжелая  тоска.  Ева  отшатнулась,
припала головой к плечу Милова.
    - Осторожно, девочка, - сказал Милое. - А то я врежусь не в  того,
в кого стоило бы... Она всхлипнула.
    - Не понимаю, - сказала она  с  отчаянием  в  голосе.  -  Не  могу
понять... Ученые, инженеры -  дико,  но  в  этом  есть  хоть  какая-то
логика. А это?.. Не укладывается в сознании.
    - Ну почему же? - сказал Милов  даже  как-то  лениво,  словно  ему
предстояло объяснять ребенку вещи очевидные и понятные едва ли  не  от
рождения. - Для одних  истребление  природы  было  причиной  требовать
изменения  самой  сути  цивилизации,  постепенного  перевода   ее   из
материального в духовное русло. А для тех, кто организовал все это,  -
он кивнул в сторону колонны, мимо которой они все еще ехали, - то  был
лишь повод для обвинения властей в несостоятельности - чтобы захватить
все в свои руки.


    Колонна осталась,  наконец,  позади,  и  он  увеличил  скорость  -
ненамного, потому что люди шли не только по тротуарам.
    - Болит голова, - пожаловалась Ева.
    - Крепитесь, милая... Вот дьявол! Ну, что ты скажешь!
    Впереди, перегораживая улицу, тесно друг к другу стояли грузовики.
    - Через такую баррикаду я  прорваться  не  берусь.  Разве  что  на
танке. Тут можно двигаться только вместе со всеми.
    - Погодите, - хрипло послышалось сзади; Граве очнулся. -  Где  мы?
Куда вы меня везете? Почему?..
    - Лежите спокойно, - посоветовал Милов.
    - Остановитесь! Выпустите меня! Я убью их, я всех убью! Дайте мне!
- он протянул руку между передними  сиденьями.  -  Вы  предлагали  мне
пистолет!
    - Разве вы стрелок, Граве? Да и вообще, это не выход.
    - Но ведь они убили ее... - проговорил  Граве  и  зарыдал,  словно
только сейчас поняв, что означали эти слова,  -  тяжело,  истошно,  не
умея остановиться. Машина тащилась на второй передаче.
    - Все, - сказал Милов. - Дальше не проехать. Сделаем так...
    Непрерывно гудя, он  стал  сворачивать  в  первую  же  подворотню.
Машину  нехотя  пропускали.  Въехали  в  неширокий  дворик  с   росшим
посредине деревом; почти вся кора с него уже  опала.  Милов  остановил
машину.
    - Придется  переждать  здесь,  -  сказал   он.   -   Кончится   же
когда-нибудь это шествие. Граве, вы  сидите  и  не  высовывайте  носа,
воздавать будете потом, сейчас это невозможно. А вы, Ева...
    - Я с вами, - решительно заявила она.
    - Но я хочу пойти на площадь - посмотреть, послушать, меня все это
чем дальше, тем больше интересует. А у вас нога...
    - Мне очень нравится, - сказала Ева, - когда меня носят на руках.
    - Ну, если так, то сдаюсь, -  капитулировал  Милов.  Милов  вылез,
помог выйти Еве.
    - Я сразу возьму вас на руки. Так будет надежнее.
    - Боитесь потерять меня? - спросила она,  улыбнувшись.  -  Нет,  я
хоть немного хочу пройти сама.
    Он крепко взял ее за руку.
    - Все равно, я вас не потеряю.

    Это была Ратушная площадь, и люди заполняли ее до предела; правда,
была она не так уж велика, как  и  в  большинстве  старых  европейских
городов. Люди стояли, разделившись на две четко  обозначенные  группы,
одна побольше,  другая  -  не  столь  многочисленная;  видимо,  намуры
непроизвольно  подходили  к  намурам,  фромы  -  к  своим,  никто   не
устанавливал их так, но все  же  между  группами  оставался  неширокий
проход, тянувшийся до самой ратуши, и там, вдоль здания, стояла третья
группа, самая маленькая - но то были волонтеры.
    - Не станем углубляться, - сказал Милов, когда он и Ева  вышли  на
площадь, несомые потоками - Входя, думай о том, как будешь выходить. -
Встав перед Евой, он начал расталкивать толпу  и  вскоре  добрался  до
одного из окаймляющих площадь домов, остановился близ подъезда. -  Вот
здесь и останемся. - Он поправил висевший за спиной автомат, ни у кого
не вызывавший удивления: вооруженных тут было  немало.  -  Надеюсь,  -
сказал Милов, - стрелять нам не придется.
    - Будем говорить поменьше, - тихо отозвалась Ева, - кто знает, как
здесь воспримут иностранцев...
    Над площадью стоял гул, неизбежный, когда собирается вместе  такое
множество людей. Местами над толпой поднимались  наспех  изготовленные
лозунги,  намалеванные,  скорее  всего,  на  полосах  от   разодранных
простыней. Тут и там размахивали национальными флагами, но в  стороне,
занятой фромами, мелькали и еще какие-то цвета -  возможно,  у  фромов
был и свой флаг, особый. Потом словно кто-то подал  знак,  Миловым  не
замеченный, - и все запели что-то, что Милов принял за марш, но то был
государственный гимн, и  пели  его  на  двух  языках,  изо  всех  сил,
стараясь как бы перекричать не только другой язык, но  и  все  шумы  в
стране. Затем вдруг настала полная тишина. На длинном балконе  второго
этажа показалось несколько человек, все - штатские, только один, очень
немолодой уже, был  в  комбинезоне,  как  все  волонтеры,  без  знаков
различия, но с дубовыми листьями.  Они  выходили  не  спеша,  один  за
другим, и останавливались, подойдя вплотную к балконным перилам.  Судя
по всему, это и были главари-или вожди, те, кто возглавлял это  не  до
конца  еще  понятное  движение  с  его  не  до  конца   еще   понятной
жестокостью. Можно было ожидать, что их ветретят  взрывом  энтузиазма,
но это, видимо, здесь не было и принято; а может быть, люди и не знали
всех в лицо - ведь и суток еще не прошло с минуты, когда все началось.
    Наконец, вышел, видимо, последний - их  оказалось  девять  человек
всего. Милов машинально огляделся в поисках телекамер, усмехнулся силе
привычки: телевидения на сей раз не будет, как не  бывало  его  прежде
сотни и тысячи лет...
    Люди на балконе помолчали, потом стоявший в середине поднял  руку,
как бы призывая ко  вниманию,  хотя  и  без  того  все  внимание  было
устремлено на него. По прямой Милова  отделяло  от  балкона  не  более
пятидесяти метров; щурясь, он вглядывался в лица девятерых - лица были
обыкновенными, не очень  выразительными.  Он  вдруг  ощутил,  как  Ева
сильно вцепилась в его руку. "Больно?" "Нет,  ничего..."  -  не  сразу
ответила она. И через секунду  повторила:  "Нет,  ничего,  ничего".  И
словно дождавшись именно этих слов, стоявший в середине девятки  начал
говорить.
    - Сограждане - произнес он, потом понял, видно, что  на  этот  раз
усилителей и микрофонов нет, и нужно говорить громко,  чтобы  услышали
все, и повторил, на сей раз почти выкрикнул: - Сограждане! Мы  с  вами
решились и совершили великое дело. Вы сами знаете,  какое:  мы  спасли
жизнь. Жизнь с большой буквы:  нашу,  наших  детей,  всех  предстоящих
поколений. Десятки и сотни лет люди и правительства,  не  имевшие  или
потерявшие чувство ответственности перед настоящим и будущим, убивали,
отравляли, калечили мир, в котором мы все живем, в  котором  только  и
можем жить. Вы все знаете, и не по рассказам знаете - на  самих  себе,
на детях своих испытали, как все это  происходило.  Как  вырубались  и
отравлялись леса, как вода превращалась в химический рассол, в котором
ничто живое существовать уже не могло, как земля, данная нам от  Бога,
наша плодородная земля становилась порошком  вроде  тех,  каким  морят
насекомых - но это не насекомых морили, это  нас  медленно,  но  верно
убивали, начиняя плоды нив, и садов,  и  пастбищ  такими  количествами
противных жизни веществ, что мы, сами того не понимая, подходили уже к
той грани, за  которой  нача"  лось  бы  стремительное  и  неудержимое
вымирание... Ради чего  все  это  совершалось,  сограждане?  Ничто  не
требовало этого, потому что нет смысла в  росте  населения,  если  оно
растет лишь для того, чтобы быть отравленным, удушенным и  сожженным".
И мы, в нашей маленькой стране, тоже  пользовались  ядовитыми  плодами
этого образа жизни, и к нам  приезжало  все  больше  людей  из  других
стран, привлеченных нашим кажущимся благополучием, и приезжали они  не
с пустыми руками, вначале  привозили  особой  горькие  плоды  науки  и
техники, а затем стали выращивать их и на нашей благословенной земле -
и мы не запретили им въезд не подумали о своем будущем - говоря  "мы",
я имею в виду то правительство,  которое  существовало  до  вчерашнего
дня; но бремя его вины перед народом превысило все мыслимые пределы, и
Создатель - или судьба,  если  угодно  -  сурово  покарали  преступных
властителей: рухнула, как многие из вас уже слышали, плотина, и  потоп
обрушился на столицу, и все они утонули, подобно крысами...
    Рев толпы прервал его. Господи, что за идиоты,  -  подумал  Милов,
понимавший не все, но главное.  -  Радуются  беде  -  как  же  они  не
соображают, что погибли наверняка и сотни тысяч людей, таких  же,  как
они сами, ни в чем не виноватых... Так вот, Значит, в чем дело, почему
нет энергии и откуда вода  в  канавах...  Но  он  подставляется  очень
необдуманно - опыта не хватает?..
    Опыта, видимо, было достаточно, потому что оратор продолжал:
    - Да, погибли многие и многие, и мы скорбим о  них.  Но  разве  не
сами они привели себя к погибели? Разве не им, жителям столицы,  разве
не их заводам и вертепам прежде всего нужна была та сила, ради которой
и воздвигали плотину, чтобы вода, наша чистая, природная вода  вертела
их машины, убивавшие и  уже  убившие  жизнь  в  нашей  реке  и  других
водоемах? Да, и мы с вами, сограждане, остались без  электричества,  и
нам отныне придется многое делать не так, как до вчерашнего дня, -  но
предки наши на нашей  земле  столетиями  жили  без  него  -  и  только
благодаря их здоровой  жизни  мы  и  появились  на  свет!  Вспомним  о
предках, сограждане, и пожелаем стать такими, как они, и не  сетовать,
но благославлять ту волю, благодаря которой все произошло... Ограничим
себя, сограждане, и в потребностях, и в поступках, будем жить скромно,
строго, целеустремленно и чисто...
    - Дан! - возбужденно прошептала Ева. - Но ведь все это  верно,  он
прав! Он прав!
    - Согласен. И все же... где-то в рукаве у  него  крапленая  карта.
Очень уж не вяжется...
    - Это же Растабелл, Дан! Он честный человек...
    - Ну, может быть, и не он сам, но кто-то из близких  к  нему  гнет
свою линию: идет к власти, к полной власти, к диктатуре, может быть...
Погодите, послушаем еще.
    - ...Вы скажете, сограждане: но ведь и мы виноваты! Да.  Но  разве
мы не поняли? Разве не раскаялись и не доказали этого делом?
    Тут толпа снова на несколько  мгновений  взорвалась  ревом;  Милов
почувствовал, как вздрогнула Ева, да и самому ему стало  не  по  себе,
хотя он вроде бы привык в жизни ко всякому. Он их доведет до  кипения,
- подумал Милов, - тогда уже не помогут никакие танки... Люди  ревели,
топали, аплодировали, поднимали в воздух оружие - те, у кого оно было,
остальные вздымали над головой  сжатые  кулаки,  размахивали  флагами.
Казалось, взрыв этот никому не под силу унять, но оратор снова  поднял
руку - и толпа затихла сразу, доверчиво, покорно. Да, он хорошо держит
их в руках, - подумал Милов. - Не зря оказался во главе.
    Растабелл, Растабелл... что-то я слышал - или читал?.. - Но оратор
уже заговорил снова:
    - Мы это сделали, да, сограждане. Но это не значит, что мы целиком
оправданы. Мы все еще виноваты,  виноваты  в  том,  что  были  слишком
нерешительны,  И  на  нашей  благословенной  Господом  земле  возникла
страшная язва, рассадник гибели. Вы отлично знаете, о чем ; я  говорю:
о Международном Научном центре. Нельзя было допускать его. Нельзя было
идти ни на какие соглашения. Мы - допустили. И в  этом  -  наша  общая
вина, и теперь получить прощение матери-природы  и  самого  Творца  мы
можем только  все  вместе,  общими  действиями.  Потому  что,  дорогие
сограждане, дело дошло до того, что и на, нашей земле стали  рождаться
дети, которые не хотят жить. Это наша с вами гибель. Это  преступление
не одного только нашего века -  это  величайшее  преступление  за  всю
историю рода людского?
    Снова взрыв. Ева сказала в самое ухо Милова - громко, иначе ему не
услышать бы:
    - Дан, он все равно прав-куда бы ни гнул. - Милов кивнул:
    - А лозунги всегда правильны. Они - начало. Но потом...
    Он умолк одновременно со всеми: снова над головой оратора взлетела
рука.
    - Но мы выступили вовремя, все еще в наших руках! Сограждане...  -
тут он запнулся, почти незаметно, на  полсекунды  только,  но  все  же
запнулся, словно ему надо было в  чем-то  преодолеть,  убедить  самого
себя, и это  ему  удалось,  хотя  и  недешево  стоило.  -  Всего  лишь
несколько часов прошло  с  той  поры,  как  остановились  заводы,  как
перестали  они  отравлять  воздух  -  наш  с  вами  воздух.  И  вот  -
результаты!  Наши  дети  (он  снова  на  мгновение  прервался,  словно
перехватило горло), наши дети, о которых я  сказал,  были  помещены  в
условия, в которых не должны жить люди, только лабораторных крыс можно
использовать так. Вы спросите: а что еще было делать, нельзя  же  было
позволить им умереть! Отвечу: да, нельзя! Но не надо  было  для  этого
замыкать их в непроницаемые камеры, словно приговоренных к пожизненной
тюрьме; надо было сделать то, что и сделали  мы:  убрать,  обезвредить
источники отравления! Мы сделали это - и вот...
    Он повернулся к выходившей на балкон двери. Толпа замерла.  И  тут
же, одна за другой, на балкон вышли четыре рослых женщины, одетых, как
сестры милосердия, и каждая держала  на  руках  младенца  -  крохотное
тельце, аккуратно укутанное в одеяльце.  Один  ребеночек  заплакал,  и
такая тишина стояла на площади, что этот тихий плач услышал каждый.
    Растабелл поднял голову,  раскрыл  рот,  но,  наверное,  не  нашел
нужных слов;  молчание  на  миг  стало  невыносимо  тяжелым  -  и  тут
заговорил другой, стоявший рядом с ним, слева:
    - Вы видите, сограждане! - крикнул он. - Вот они! Всего  несколько
часов - и они уже дышат, как мы  с  вами,  обыкновенным  воздухом.  Не
потому, что изменились они: изменился воздух!
    На этот раз ликующий рев достиг такой силы, что даже Растабеллу не
по силам оказалось бы справиться с ним, не  то,  что  новому  оратору;
люди клокотали, как  лава  в  кратере  проснувшегося  вулкана.  Многие
плакали, не стесняясь.
    - Дан... Я не верю, этого не может быть, мне кажется,  тут  совсем
другие дети...
    - Кричите "Ура!" - ответил он, - кричите громче! - И сам заорал: -
Да здравствует! Ура! Ура!
    Не менее десяти минут прошло, пока второй оратор  смог  заговорить
снова:
    - Сограждане! Наш Первый  гражданин  напомнил  вам,  что  минувшей
ночью  многие  выступили  против  источников  гибели.  И   обезвредили
некоторые из них. Но не, все! Успокаиваться рано, снова могут закипеть
котлы с адским варевом,  в  воздух  и  воду  снова  извергнутся  плоды
дьявольской кухни! И еще не наказаны те, кто занимался и дальше  готов
заниматься  этими  человеконенавистническими  делами  -  если  мы   не
помешаем... Что же удивительного, мои сограждане, намуры и фромы: ведь
большинство из них не принадлежит к нашим народам, это  пришлые  люди,
чуждые нам, и они не станут щадить ни нас, ни наших детей, и если даже
все мы поголовно вымрем, никто из них не почешется. Люди  бушевали,  и
ров их, отражаясь от каменных стен,  вихрился,  креп,  оконные  стекла
звенели и, калалось, вот-вот разлетятся  осколками.  Говоривший  снова
терпеливо обождал.
    - Как же мы, друзья, поступим с  ними?  Тут  были  разные  мнения:
проявить милосердие и просто выбросить их за пределы страны;  или  же,
поскольку они ели наш хлеб и наносили нам ущерб, заставить их  честным
человеческим трудом покрыть причиненные нам убытки. Да,  собратья,  мы
люди милосердные, и нам чуждо стремление причинить кому-либо вред.  Но
ответьте: а они о нас думали, они нас жалели? Нет и нет! И  мы  поняли
одно:  этих  людей  не  переделать.  Поступить  со   всеми   ними,   и
преступниками, и пособниками, милосердное - означало бы снова  предать
наш народ, не избавить его от давно нависавшего дамой... дакло...  ну,
от меча гибельной угрозы, черт меня возьми, мне эти чужие слова всегда
нелегко  давались...  -  Он  переждал  одобрительное  гудение   толпы,
постепенно он обретал власть над нею. - Нет! - выкрикнул он  затем.  -
Мы не пойдем на предательство - да вы и не позволите нам, потому что в
своем сердце вы уже вынесли им приговор, и приговор этот - смерть!
    На этот раз шторм грянул не сразу, и как-то вроде бы нерешительно,
но в разных углах  площади  все  громче  и  определеннее  раздавалось:
"Смерть! Смерть!" - и в конце концов сборище  загремело  еще  грознее,
чем прежде.
    - Дан, я боюсь...
    - Вот теперь обозначилось направление, понимаете?
    - Кто бы мог подумать: в наше время,  во  вполне  цивилизированной
стране, с традициями...
    - Диалектика, - усмехнулся Милов. -  Единство  противоположностей,
новое вызревает в недрах старого... Довольно противный голос, кстати.
    - ...Не месть и не расправа -  наша  цель,  но  уничтожение  всего
того, что угрожает жизни. Все, что принесено извне  в  нашу  жизнь,  в
наши дома, на улицы, в леса и поля, реки и озера той болезнью, которую
именуют научно-техническим прогрессом - все это подлежит  уничтожению.
Долой! Долой все то, что, как нам по нашей наивности казалось,  делает
нашу жизнь удобнее, комфортабельнее, приятнее! Ибо  все  это,  братья,
действительно делало удобнее-но не жизнь нашу, а смерть, нашу с вами и
всех тех, кому надлежало прийти от нас - после нас. Поэтому - не  надо
жалости! Не надо сомнений! Чистый воздух, чистая земля,  чистая  вода,
чистый народ!..
    - Дан, вы понимаете, что это  значит?  Это  же  призыв  разгромить
Центр и расправиться...
    - Чего уж проще.
    - До сих пор я надеялась, что дети послужат защитой, те, что у нас
в Центре: это же их дети! Но теперь... Дан, они ведь, по сути,  решили
принести  их  в  жертву,  раз  объявили  здесь,  что  они  здоровы   и
благополучны, что там их больше нет. И Растабелл среди них, вот  этого
я не могу понять...
    - Почему?
    Ответа он не получил: почувствовал, что кто-то  оттесняет  Еву  от
него, насколько это было возможно в плотной толпе. Не размышляя, Милов
резко двинул рукой, почти наугад. Но в этой каше нельзя было  ударить,
как  следует,  и  кулак  лишь  скользнул  по   чьей-то   скуле.   Ева,
изловчившись, перехватила его руку.
    - Дан, милый, это же Гектор, из Ю-Пи-Ай, это свой...  Гектор,  это
Дан Милов, из России. Гектор,  кто  это  вас  так?  Дан  не  мог...  -
Простите, Гектор! - заорал Милов, чтобы перекричать толпу.  -  Я  было
решил...
    - Пустяки, Дан, то ли бывает. Вы от кого?
    - Я тут в общем случайно.
    - Жаль-обменялись бы информацией. Меня потрясло чудо с детьми:  за
несколько часов...
    - Чистый блеф. А меня - то, что он сказал о плотине. Действительно
- потоп?
    - Плотина рухнула, как по заказу, с нее и началось, хотя