она.
Да, похоже.
    - Да, - сказал Ева, - а тропинок на вашей карте не было?
    - Таких - нет. Я поддержу вас, Ева, тут круто. Через минуту-другую
они вышли на асфальтированную площадку рядом с  дорогой.  Автобуса  не
оказалось.
    - Придется, видимо, немного подождать, - сказал Граве. Он взглянул
на часы. - Нет, не разберу... Однако я  уверен,  что  автобус  еще  не
проходил.
    - И не пройдет, - ответил Милов невесело. - Глядите.
    Если бы они все еще шли низом, то неизбежно наткнулись бы на него.
Автобус валялся под откосом берега на боку, передняя часть его уходила
в воду.
    - Вот откуда бензином пахло, - сказал Милов.
    - Что же нам делать? - растерянно проговорил Граве.
    - Идти пешком.
    - Смотрите, и столбы повалены, - сказала Ева тревожно.
    - Похоже, это не только капуста, - проговорил Милов. - Ну, в путь.
Жизнь становится чем дальше, тем интереснее. И они  двинулись  быстрым
шагом.
    - Вы не могли бы помедленнее? - попросила Ева. Туфли свои она  еще
внизу то ли потеряла, то ли бросила, и снова шла босиком.  -  Тут  все
колется, - объяснила она, - и мне надоело прыгать, как горной козочке.
    - Я не узнаю Намурии... - проговорил в  ответ  Граве  с  искренним
трагизмом в голосе.
    И в самом деле, то, что они видели сейчас и среди чего находились,
не очень походило на то представление о Намурии, которое возникало  по
рассказам путешественников, туристским проспектам и рекламным плакатам
- хотя многое, в общем, и соответствовало  действительности.  В  таких
странах, как Намурия -  да  в  любой,  и  не  только  европейской  или
североамериканской даже -  признаки  машинной  цивилизации  давно  уже
проникли в  самые  глухие  уголки,  так  что  лес  порой  мог  удивить
ровностью рядов, в каких росли многолетние уже, дородные деревья, и  в
разных направлениях расходились от трансформаторов - в каменных будках
или  на  деревянных  и  бетонных  устоях  располагались   они-провода,
толстые, силовые,  а  на  столбах  а  пониже  держались  телефонные  и
телеграфные, а если мачт с проводами -  не  было,  то  в  определенном
ритме попадались  таблички,  предупреждающие,  что  под  землей  здесь
проходит  кабель;   аккуратные   павильончики   автобусных   остановок
виднелись у дорог; и где-то в пределах видимости оказывался фермер  на
своем тракторе, оснащенном по  сезону  -  плугом,  сеялкой,  косилкой,
граблями; и уж, разумеется, не умолкало на дорогах, только среди  ночи
ослабевая, шуршание шин по асфальту, гудрону, бетону, легкое  жужжание
легковых и сердитое гудение грузовых моторов - немецких,  французских,
итальянских,  американских,  японских,  реже  -  советских,   чешских,
румынских, к темноте сползавшихся к кемпингам и мотелям, а  со  светом
вновь разлетавшихся во всех направлениях ради дела  или  прихоти.  Да,
еще вчера так было. И, похоже, кончилось как-то сразу и  по  причинам,
которые пока еще было не понять.
    Сейчас на дороге, по которой шли трое, ни машины не попадалось, не
рокотали тракторы на аккуратных полях; столбы  с  проводами  были  где
повалены, где сильно наклонены; повалены  были  дорожные  указатели  и
щиты с описанием  предстоящих  дорожных  развязок;  зато  вдруг  масса
всякого мусора взялась  откуда-то  -  мусора,  в  котором  можно  было
угадать обломки и останки того, что вчера еще было нужными,  полезными
и  желанными  в  жизни  вещами:  главным  образом   электрическими   и
электронными приборами, от утюга до  стереофонического  двухкассетника
или какой-то из приставок к персональному компьютеру, без которого  не
обходился уже давно ни один фермер. Словно бы кто-то сначала собрал  и
изуродовал это все как только сумел, а потом погрузил  на  многотонные
трейлеры и, медленно двигаясь  по  дороге,  неустанно  расшвыривал  по
сторонам - и на дорогу, и в кюветы, по которым сейчас  медленно  текла
вода, неизвестно откуда взявшаяся, потому  что  дождей  давно  уже  не
было. Местами ровное темно-серое покрытие дороги было  усеяно  мелкими
крошками разбитых  автомобильных  стекол;  какие-то  тряпки  валялись,
остатки одежды, клочья газет, яркие журнальные обложки. Вот  на  какую
дорогу вышли и двинулись  по  ней  Ева  с  двумя  спутниками;  что  же
удивительного в том, что нелегко было ей ступать босиком.
    - Господи, Ева! -  воскликнул  Милов,  прямо-таки  ужаснувшись.  -
Нельзя же так! Где ваши туфли?
    - Где прошлогодний снег, - она старалась еще  шутить.  Милов  снял
свои туфли, носки.
    - Немедленно обуйтесь. Не смущайтесь -  носки  я  меняю  дважды  в
день, старый предрассудок.
    - Вот еще! - сказала она. - У меня двадцать три с половиной,  а  у
вас...
    - Двадцать пять, - сказал Милов, - набейте в носы травы,  или  вот
вам тряпка...
    - Я, к сожалению, не  могу  помочь,  -  сказал  Граве,  -  у  меня
двадцать девятый номер. А как же вы теперь, господин Милф?
    - Обойдусь. Да и, наверное, на этой дороге можно  найти  все,  что
угодно - и пару обуви в том числе. За меня не  волнуйтесь,  я  считаю,
что легко отделался: иначе мне пришлось бы нести Еву на  руках  -  это
было бы, конечно, приятней, но тогда я лишился бы маневренности.
    - И почему я не отказалась от ваших ботинок наотрез? - усмехнулась
Ева, но во взгляде, который  она  подняла  на  Милова,  было  странное
какое-то выражение - словно она впервые его увидела; да так оно и было
по сути дела: при свете  -  впервые.  И  тут  она  неудержимо,  звонко
расхохоталась:
    - О Дан, что это такое? Нет, я не  могу,  не  выдержу!  Прелестно,
неподражаемо прелестно...
    Она заливалась,  будто  не  было  страхов,  пещер,  грязной  реки,
заваленной дороги, стертых ног. Может быть, и было в ее  смехе  что-то
от истерики, но все же главным оставалось веселье.
    - Да в чем дело? - Мидов уже готов был обидеться.
    - Галстук, Дан, ваш галетук!  Где  вы  ухитрились  откопать  такой
шедевр?
    Галстук у Милова, теперь уже  хорошо  видимый  в  глубоком  вырезе
свитера, был и на самом деле выдающимся: шириной в лопату, таких давно
уже никто не носил, он бросался в глаза  еще  и  редкой  по  безвкусию
расцветкой - громадными красными  розами,  зелеными  листьями,  а  над
ними-райской птицей всех цветов радуги...
    - Это у вас там делают такие? Снимите, Дан,  ради  Бога,  иначе  я
просто не выживу - смех убьет меня!
    - Ни за что! - сказал Милов торжественно. У него и  в  самом  деле
были причины не снимать эту часть экипировки - до поры, до времени  во
всяком случае. - И не просите: я дал обет носить его,  и  не  могу  от
этого отказаться. Проиграл пари, понимаете?
    Пари - дело святое,  это  Ева  знала.  И,  отсмеявшись,  уступила.
Встала, прошла два шага, вернулась.
    - Что же, вполне приемлемо. Спасибо, Дан. Хотя если вы ждете,  что
теперь я понесу вас на руках, то не надейтесь напрасно: и не подумаю.
    - Если вы готовы, доктор, то идемте,  -  поторопил  Граве.  -  Мне
кажется, мы теряем очень много времени.
    - А вот мне кажется, нужно еще помедлить,  -  неожиданно  возразил
Милов.  -  Там,  впереди,  по-моему,  автобусный  павильончик  еще  не
разгромили, давайте посидим там и немного подумаем.
    - О чем думать? - не понял Граве. - Пора домой!
    - Да вот хотя бы об этом, - Милов повел рукой округ. - О том,  что
все это должно означать, Или вы попрежнему думаете, что это не  более,
чем капустный бунт?
    Граве еще поколебался - видимо, всякая задержка сейчас вызывала  у
него даже не досаду, а просто злость. Но шагать  дальше  одному,  надо
полагать, улыбалось еще меньше.
    - Хорошо, - буркнул он наконец. - Но сделайте  одолжение,  думайте
побыстрее. Только почему для этого надо забираться в будку?
    - Дорога,  может  быть,  просматривается,  -  сказал  Милов,  -  и
движущийся предмет легче заметить. Если же мы сосредоточимся только на
наблюдении.
    - Ну,  хорошо,  хорошо.  Идемте.   До   павильончика   дошли   без
приключений. Скамья в нем сохранилась - была она каменной.
    - Очень уютно, - сказала Ева. - Ну, Дан, начинайте. И постарайтесь
успокоить нас, потому что от вида этой дороги мне хочется плакать.
    - Согласен, - сказал Милов. - Поделюсь своими мыслями. Нет, тут не
вспышка фермерского гнева. Тут что-то куда более  серьезное.  Господин
Граве, вы  -  местный  житель,  вы  лучше  знаете  свою  страну,  чем,
вероятно, Ева, и во  всяком  случае,  чем  я.  Что,  по-вашему,  могло
произойти? Внешне это напоминает некий эмоциональный взрыв, причем тут
действовали не одиночки, а масса: даже банде хулиганов сотворить такое
не под силу, по-моему, за всем этим чувствуется какая-то  организация.
Тут творилось не просто бесчинство.  Вы  обратили  внимание?  Ни  одно
деревце не  сломано,  ни  один  куст  не  помят;  только  изделия  рук
человеческих, и тоже не всякие. Я насчитал восемь электрических утюгов
- и ни одного простого, полдюжины разбитых стиральных автоматов - и ни
единого корыта...
    - Да их наверняка давно уже не осталось? - сказала Ева.
    - Может быть. Но вот  журналы  на  дороге  нам  попадались  только
связанные с техникой, а не, скажем, с порнографией...
    - У нас нет таких, - хмуро сказал Граве.
    - Я чувствую, это звучит  неубедительно  но  дело  в  том,  что  я
стараюсь перевести на язык доказательств то, что ощущаю  интуитивно...
Хорошо, не стану доказывать, скажу только о  моих  наблюдениях.  Я  не
очень хорошо разбираюсь  в  намурском  и  совсем  не  знаю  фромского;
однако, мне кажется, и журналы, и газеты - обрывки их - попадались тут
на обоих языках. Если бы не это, я предположил бы,  что  речь  идет  о
национальном конфликте: по слухам, между намурами и фромами  вовсе  не
всегда царят мир и согласие...
    - Это и неудивительно, -  сказал  Граве.  -  Мы,  намуры  -  народ
работящий, тихий, законопослушный; кроме того, мы живем на этой  земле
столько, сколько себя помним.  Фромы  же  появились  тут  каких-нибудь
четыреста лет назад; это пришлый народ, работают спустя  рукава,  зато
любят повеселиться, да... Не возьмусь утверждать, что мы с ними всегда
ладим. Но чтобы дело дошло до такого... - Он пожал плечами.
    - Намуры и нас, иностранцев, не очень любят, - сказала Ева. - Не в
действиях это, насколько могу судить, никогда не проявлялось. Я всегда
чувствовала себя тут спокойно, как и во всякой цивилизованной  стране.
Теряюсь в догадках...
    - Вот вы оба, - сказал Милан, - были свидетелями, даже участниками
этого...  назовем  его  инцидентом  в  поселке.  Наверное  ведь  люди,
ворвавшиеся к вам, что-то говорили, даже кричали, может  быть.  А  вот
что?
    - Нет, конечно, они вовсе не молчали, - подтвердила Ева. - Один из
тех, что вторглись  в  дом  моего  приятеля,  сказал  мне  очень  даже
выразительно:  "А  ты,  цыпка,  сейчас  получишь  массу  удовольствия,
ручаюсь".
    - Гм, - неопределенно сказал Милов. - Ясно, однако  не  совсем  на
тему. А что слышали вы, господин Граве?
    - Ну,  я  не  возьмусь  передать  дословно  и,   признаться,   был
достаточно взволнован, чтобы... Но смысл  был  примерно  таков:  умные
головы, погодите, мы вам еще не такое покажем, убийцы очкастые...  Да,
нечто подобное. Были и другие выражения, но они - не для женского уха.
    - А вот это уже ближе к сути дела, - сказал Милов. - Ведь Намурия,
господин Граве, страна промышленная, не так ли?
    - О, да! - ответил Граве, и в голосе его  прозвучала  гордость.  -
Наши изделия известны во всем мире. Наша электроника, наша химия -  мы
успешно конкурируем с Америкой, Японией, Германией...
    - И природа при этом гибнет, - закончил за него Милов.
    - Что верно, то верно, - сказала Ева.  -  Найти  зеленое  местечко
стало почти невозможно. А даже я еще помню...
    - Вам легко говорить это, доктор,  -  Граве,  казалось,  несколько
обиделся. - А что творится у вас дома?
    - Бордель, - сказала Ева. - Но мы спохватились раньше вашего.  Уже
почти во всех штатах приняты законы... Как и у вас, Дан, по-моему...
    - Ну,  у  нас  принятие  законов  -  фактор  скорее  тревожный,  -
усмехнулся Милов. - Мы  ничего  не  умеем  так  хорошо,  как  обходить
законы, и если до их принятия нарушаем правила  кое-как,  то  после  -
начинаем делать это уже профессионально. Правда, я уже некоторое время
не бывал дома, и что там сегодня - могу только представлять...
    - Все путешествуете, - сказал Граве.
    - Все путешествую, - подтвердил Милов. - У вас же, Ева,  насколько
я понимаю, просто сильно возросли цены за убийство природы - как охота
на львов  стала  обходиться  дороже,  когда  их  осталось  мало.  Цены
возросли, но охота  не  прекратилась.  Ну,  а  тут,  в  вашей  стране,
господин Граве...
    - У нас, - сухо проговорил Граве, - происходит то же, что и везде.
Мы вовсе не желали и не желаем отставать от  уровня  цивилизации.  Да,
конечно, есть издержки -  но  наше  демократическое  общество  успешно
протестует. Партия Зеленых - вам о  ней,  разумеется,известно,  -  уже
прочно утвердилась в парламенте  и  активно  действует.  Наши  молодые
защитники природы предприняли у берегов Новой Зеландии...
    - А, ну, это, конечно, колоссально, - согласился Милов.  -  Судьба
Новой Зеландии, безусловно, должна волновать вас безмерно.  Ну,  а  на
берегах вот этой реки - Дины,  кажется,  я  верно  назвал  -  что  они
сделали?
    - Я полагаю, немало, - сказал Граве. - В частности,  даже  Научный
центр вынужден платить немалые штрафы...
    - Все верно, - согласился Милов. - Зелень исчезает в  природе,  но
вместо зеленых листьев возникают зеленые бумажки на банковских счетах.
Вы  никогда  не  пробовали  приготовить  салат  из  двадцатидолларовых
бумажек? Свою валюту я не предлагаю... У нас зеленые только трешки, их
нужно очень много, чтобы насытиться. Скажите: вот то, что  происходило
и в поселке, и, видимо, тут, на дороге, и может быть, сейчас  творится
еще где-нибудь - не  могло  ли  все  это  произойти,  как  реакция  на
уничтожение природы? Понимаете ли, если убийца ближнего  вам  человека
осужден или даже приговорен к смерти - разве убитый воскресает?  Разве
возмещается ваша потеря? Почему в вашей  страна,  Ева,  в  свое  время
существовал суд Линча, а у нас - так называемый  самосуд?  Потому  что
или не было судебной власти, или на нее  не  надеялись.  Так  сказать,
прямое волеизъявление жителей. И для того, чтобы оно  возникло,  порой
достаточно  бывает  одного-единственного  события,  даже   не   самого
важного...
    - Такое событие было, - сказала Ева хмуро. - Еще один случай  ОДА.
Как раз вчера.  И  нужно  же  было,  чтобы  ребенок  оказался  дочерью
Растабелла.
    - Я слышал эту фамилию, -  сказал  Милов.  -  Но  это  не  здешний
министр-президент. Кто он?
    - Общественный деятель, - сказала Ева.
    - Сказать так - ничего не сказать, - обиделся Граве. - Растабелл -
это наш голос, звучный и неподкупный. Он всегда  говорит  о  том,  что
больнее всего сейчас. А ныне - вы правы, Милф, - природа болеет у  нас
больше всего. За Растабеллом идет народ и пойдет дальше, куда бы он ни
повел. Вполне  можно  предположить,  что  народ,  узнав  о  несчастьи,
постигшем его любимца, и справедливо  полагая,  что  корень  зла  -  в
засилье   современной   технологии...   м-м...    несколько    нарушил
общепринятые нормы поведения...
    - Ну, что же, - сказал Милов задумчиво. -  Тогда,  пожалуй,  можно
уже  понять,  что  происходит  -  пусть  это  и  кажется  невероятным:
научно-техническая контрреволюция, если хотите.  По-моему,  точнее  не
определить.
    - Ну, господин Милф, - сказал Граве, - вы видите  вещи  в  слишком
мрачном свете. Это у вас в национальном характере?
    - Да нет, напротив, - сказал Милов, хотя можно было и не  отвечать
- просто пожать плечами. - Мы ужасные оптимисты, иначе давно  наложили
бы на себя руки.
    - Странный  оптимизм,  -  недоверчиво  покачал  головой  Граве.  -
Допустим, я принял ваше предложение и поверил, что жители целой округи
набросились на жителей поселка -  в  основном  ученых  -  чтобы  таким
способом  выразить  свое  отношение  к...  к   тому   вреду,   который
цивилизация  вынужденно  наносит  природе.  Я   согласен,   что   наше
правительство в области экологических  проблем  вело  себя  не  лучшим
образом,  что,  безусловно,  отразится  на  результатах  ближайших  же
выборов. Но ведь это не только у  нас,  мистер  Милф,  это  происходит
действительно  во  всем  мире  -  и  нигде  люди  не   свирепеют,   не
накидываются  на  других,  не  валят  столбы,  не  сбрасывают  в  реку
автобусы...
    - Еще немного, Граве, - сказала Ева, - и вы убедите  меня  в  том,
что автобус сбросили мы с вами.
    - Простите, доктор, не могу принять  вашей  шутки:  для  меня  все
выглядит достаточно серьезно, чтобы не сказать более. Я лучше знаю нас
с нашим национальным характером, чем вы, - о господине Милфе я уже  не
говорю. И вот что я утверждаю: произошел  инцидент,  да;  но  не  надо
сразу же давать ему громкие названия, эпизод есть эпизод, и если пошел
дождь, даже сильный, не надо спешить с заключением о начале потопа!
    - Лавина может начаться с одного камушка, разве не так?  И  почему
бы этому событию не оказаться таким вот камушком? А  лавина  -  это  и
есть та самая контрреволюция. Кстати, вы не замечали, что у  революций
проявляется тенденция - завершиться собственной противоположностью?
    - Не изучал революций, - буркнул Граве.
    - Точно так же жизнь  кончается  смертью,  -  неожиданно  серьезно
молвила Ева.  -  Что  удивительного?  Все  в  мире  приходит  к  своей
противоположности.
    - Революция! - проговорил Граве сердито. - Я этого  слова  никогда
не любил, потому что оно означает нарушение порядка,  то  есть  мешает
жить и заниматься делом. Но почему? Неужели нельзя обойтись без этого?
    - В общем, потому, - ответил ему Милов, - что революция чаще всего
не знает своей цели, хотя и провозглашает ее; вернее,  она  не  знает,
достижима ли цель принципиально, реальна ли она; следовательно, и пути
к цели она знать не может и лишь  совершает  простейшие  и  не  всегда
логичные действия, уповая на то, что нечто получится.  Но  чаще  всего
выходит совершенно не то,  что  хотелось  и  думалось.  Потому  что  к
людскому обществу чаще всего относятся так  же,  как  и  природе:  оно
неисчерпаемо, все стерпит и потому - вперед, без оглядки! А  общество,
как и природа, несет потери и что-то теряет безвозвратно.
    - Это ваше общество, - сказал Граве с раздражением, - хваталось за
оружие, когда его морили голодом, лишали свобод  -  хотя  даже  и  при
таких условиях далеко не всегда... Но наше общество! Сегодня! Нет, это
лежит за пределами здравого смысла. Мы живем в  прекрасной,  мирной  и
благоденствующей стране, где нет ни одной  хижины,  куда  не  была  бы
подведена горячая вода!
    - Вот в ней-то могут утопить каждого, кого сочтут виновным. Вы  не
хотите понять, Граве. Потому что люди  прежде  всего  нуждаются  не  в
горячей воде. И не в автомобилях, тряпках или космических кораблях. Им
куда нужнее другое. Жизнь. Когда люди начинают понимать, что все блага
жизни они получают за счет этой же самой жизни, и сами люди живы  лишь
до тех пор и  потому,  что  живым  остается  это  живое  -  вот  тогда
революция, - я имею в виду нашу  с  вами  научно-техническую,  великую
протезную  революцию,  -  вот  тогда   она   и   обращается   в   свою
противоположность, а мы с вами встречаемся в пещере и стараемся унести
ноги подобру-поздорову... Граве явно нужна была поддержка.
    - Доктор, надеюсь, вы-то не разделяете  взгляды  нашего  спутника?
Вам, жителю цивилизованной страны, было бы непростительно делать столь
экстремальные предположения: будто  у  нас  может  произойти  нечто...
подобное.
    Ну, если говорить серьезно,  -  не  сразу  ответила  Ева,  -  мне,
откровенно говоря, страшно не хочется  говорить  серьезно,  мне  спать
хочется... Но раз уж затеяли серьезную  беседу.  Мы,  медики,  кое-что
начали понимать  всерьез  и  раньше.  А  биолог