азве она когда-либо чувствовала на себе
чью-то неприязнь по этой причине?
    - В  наше  время  все  меняется  быстро,  -  сказал  Милов   почти
механически, задумавшись совсем о  другом.  -  Вы,  помнится,  сказали
что-то о дубовых листьях - у тех, кто напал на поселок?
    - В этом нет ничего страшного, - ответил Граве. -  Символ  "воинов
природы" -  есть  у  нас  такое  движение,  его  возглавляет  господин
Растабелл. Однако я сомневаюсь, чтобы те люди...
    - Минутку,  господин  Граве.  У  них  такая  форма  -   солдатские
комбинезоны?
    - Ну что вы, никакой формы у  них  нет,  да  и  оружия  тоже,  это
гражданское движение, совершенно мирное. А этот... этот, мне  кажется,
из волонтеров.
    - Тоже защитники природы?
    - Я мало что о них знаю. Так, слышал краем уха, что возникла такая
организация - из бывших солдат в основном.
    - Мещерски, - сказала Ева  неожиданно;  до  этого  мгновения  она,
казалось, даже не прислушивалась к разговору. - Это его отряды. Лестер
хорошо знаком с ним.
    - Господин Лестер Рикс,  -  произнес  Граве  торжественно,  словно
церемонийместер. - Муж доктора.
    - Их девиз - "Чистая Намурия", - дополнила Ева.
    - Ну, что же, - сказал Милов. - Это уже яснее.
    - Извините, доктор, - сказал Граве, -  но  все  это  лишь  досужие
разговоры. Волонтеры никогда не вступали в конфликт с властями. И вас,
господин Милф, я призываю не делать поспешных выводов. Лучше подумайте
вот о  чем:  вы,  вольно  или  невольно,  убили  человека,  гражданина
Намурии,  и  должны  нести  за  это  ответственность:   мы   живем   в
цивилизованном государстве. Если вы сейчас покинете нас, то это  можно
будет расценить лишь еае попытку уклониться  от  ответственности.  Как
лояльный гражданин моей страны, я вынужден буду помешать вам в этом!
    Он даже плечи расправил и приподнялся на носках -  бессознательно,
наверное, и выглядеть он стал  не  грознее,  а  комичнее.  Господи,  -
подумал Милов, - сморчок этакий грозит мне... Но  он  ведь  прав  -  с
точки зрения нормальных условий жизни, и уважения  достойно,  что  так
выступил - не круглый же он идиот, чтобы не понимать, что  я  даже  со
связанными за спиной руками в два счета  его  утихомирю.  Мне  надо  в
Центр, это верно, однако ситуация не тривиальная, да и  женщина,  чего
доброго, подумает, что я испугался и спешу унести ноги...
    - Вы убедили меня, господин Граве, - сказал он почти торжественно,
краем глаза следя за Евой - сейчас она повернулась к нему лицом  и  на
губах ее возникла улыбка, одновременно  и  радостная,  и  насмешливая:
она-то, женщина, ясно видела, кто из двоих чего стоил. - Убедили, и  я
готов последовать за вами. - Милов почувствовал, как легко вдруг стало
на душе; неужели было у него внутреннее нежелание  расстаться  с  этой
женщиной тут, на распутье, возможно ли, чтобы  он...  он  оборвал  сам
себя. - Итак?
    - Бросьте, - сказала Ева. - Противно слушать. Дан, вам и  в  самом
деле нужно в Центр? В таком случае мы пойдем с вами.
    - Доктор, это необычайно глупо, - сказал Граве. - Что мы будем там
делать?
    - Я? Да мне просто стыдно оттого, что сбежала, поддалась страху. Я
врач. И там мои пациенты. Дети. Забыли?
    - Но ведь вы только вечером закончили дежурствах А в городе у  вас
семья. Семья!
    Он выговорил это слово так, словно  семья  была  превыше  всего  -
кроме Бога одного, как сказано. Ева в ответ невесело усмехнулась.
    - Ну, Лестеру-то все равно...  если  я  не  приду,  он,  по-моему,
просто вздохнет с облегчением.
    - Вы не  должны  говорить  так,  доктор,  а  мы  -  слушать...  Но
постойте, у меня возникла блестящая мысль! Что, если мы  посмотрим  ту
машину? Может быть, она еще способна двигаться - тогда мы  за  полчаса
доберемся до города, вы, Милф, дадите в  полиции  свопоказания,  а  мы
поручимся за вас, и вы сможете на ней же съездить в  Центр.  Поверьте,
вы все равно выиграете во времени.
    Насчет выигрыша  не  знаю,  -  подумал  Милов.  -  Мне  надо  было
оказаться там еще полтора часа назад,  теперь  все  будет  сложнее.  А
мысль и на самом деле неплохая.
    Они пошли быстро, почти побежали к торчавшей из канавы машине. Ева
медленно шла вслед им, прикусив губу: ноги болели все сильнее, женщина
не  сводила  глаз  с  быстро  отдалявшихся  спутников  и  то  и   дело
спотыкалась.  Двое  приближались  к  машине;  вот  они  достигли   ее,
остановились, немного постояли. Милов поглядел в сторону  Евы,  -  она
махнула ему рукой, сигнализируя о благополучии, - тогда он спрыгнул  в
канару. Ева шла, ожидая, что машина вот-вот дрогнет  и  начнет  задним
ходом вылезать из канавы. Вместо этого, когда идти осталось уже совсем
немного, мужчины словно бы пытались вытащить на дорогу что-то тяжелое.
Вытащили. Положили. Ева подняла ладони к щекам: то  был  человек.  Она
побежала, уже не обращая внимания на боль,  припадая  на  ногу.  Милов
бросился ей навстречу, подбежал, поднял на руки, хотя она  и  на  этот
раз  попыталась  было  протестовать,  и  понес  к  машине,   испытывая
странное, самому ему непонятное чувство,  ощущение  ноши,  которая  не
тяготит, напротив, прибавляет сил, чуть  ли  не  в  воздух  поднимает.
Маленькая ты, - подумал он, - легонькая...
    Он бережно опустил ее наземь - посадил невдалеке от вытащенного из
машины и теперь лежащего на траве под деревом тела.  Ева  взглянула  и
невольно вскрикнула.
    - Вы его знаете, Ева?
    - Это же доктор Карлуски! Мой шеф  по  клинике...  Он  должен  был
сейчас находиться с детьми. Ничего не понимаю...
    - Это точно он? - быстро, требовательно спросил Милов.
    - Я работаю с ним шестой год... - Ева, встав на колени, поискала у
лежавшего пульс, подняла веки. - Еще теплый... Снимите с  него...  или
хотя  бы  расстегните...  Рубашку  тоже...  По-моему,  пуля,  хотя  я,
конечно... Почти нет крови - скорее всего внутреннее кровоизлияние...
    Она еще что-то говорила - Милов  не  слушал.  Он  бежал,  -  думал
Милое. - Значит, меня все же опознали и его  предупредили.  Убили  его
случайно?  Если  нет-значит,  они  сами  рвут  свою  цепочку.   Решили
затаиться, переждать? Или что-то  другое?  Так  или  иначе,  в  Центре
теперь делать нечего. Остается  город.  Карму  гант,  шесть,  квартира
тринадцать, ключ "Дромар"... Да. Город.
    - Какой ужас? - сказал Граве, он был ошеломлен.  -  Теперь  просто
необходимо вызвать полицию сюда...
    - Давайте без лишних слов займемся делом, - Милов стал  влезать  в
кабину через левую переднюю,  не  помятую  дверцу.  Приглушенно  взвыл
стартер-раз, другой. Мотор не заводился. Милов  вылез,  поднял  капот,
посмотрел.
    - Тут электронное зажигание. Граве, вы в нем смыслите?
    - Надо посмотреть... - ответил Граве осторожно.  Он  подобрался  к
мотору справа, - пришлось  даже  опуститься  на  колени,  -  с  минуту
смотрел. - Найдите мне кусочек фольги, здесь просто сгорел  внутренний
предохранитель.
    - У меня есть сигареты, - сказала Ева. Милов  несколько  мгновений
смотрел на нее очень пристально, словно то, что  у  женщины  оказались
сигареты, было случаем из ряда вон выходящим.
    - Интересно, а какие вы курите?
    - "Салем", - сказала она, - при случае, по настроению...  Вот  вам
фольга.
    Минуты через две мотор взревел.  Милов,  сидя  за  рулем,  включил
задний. Машина, завывая и пробуксовывая, выползла на дорогу.
    - Там, впереди, обычно дежурит  дорожная  полициям  -  предупредил
Граве. - Я полагаю, нужно остановиться и дать необходимые  объяснения.
Иначе...
    - Посмотрим... - ответил Милов неопределенно.
    - Прошу вас, не относитесь к этому легкомысленно. Мой  гражданский
долг... Видите? Вот они стоят! Тормозите, прошу вас.
    - Это не полиция, - сказал Милов. - Какие-то штатские.  Мы  им  не
обязаны давать показания.


    Впереди, близ щита с названием города, и в самом деле стояло трое.
Один из них повелительно взмахнул рукой, приказывая остановиться.
    - Шутник, - проворчал Милов сквозь зубы. Он включил правый поворот
и подвернул чуть ближе к  обочине,  чтобы  можно  было  подумать,  что
машина сейчас остановится. Но, почти поравнявшись со стоявшими,  резко
нажал на газ. Машина  рванулась,  едва  не  сбив  стоявшего  у  самого
полотна.
    - Пригнитесь, Граве, - посоветовал Милов. В зеркале заднего обзора
он видел, как один из оставшихся  позади  поднял  автомат,  но  как-то
нерешительно - и опустил, так и не  выстрелив.  Однако  тот,  которого
чуть не сбили, вытянул руку с пистолетом. Прозвучал выстрел, но машина
была уже далеко.
    - Разве  можно  стрелять!  Мы  же  не  сделали  ничего  такого   -
возмутился Граве.
    - Сукины дети, - ответил Милов.
    Они въехали в город. Но не в тот, из которого Граве выехал прошлым
утром,  чтобы,  как  обычно,  провести  рабочее  время,  надзирая  над
многочисленными  компьютерами  Научного  Центра.  Нет,  внешне  многое
осталось прежним: гладкий асфальт улицы с аккуратной белой  разметкой,
узкие дома под красной черепицей, старинные шпили церквей, а впереди -
серые силуэты современных деловых и жилых башен. Уже настал для  улицы
час быть оживленной: обычно люди в эту пору спешили на работу, шли  за
покупками, совершали утреннюю. - для укрепления  здоровья  -  пробежку
собаки тоже требовали моциона. Однако  сейчас  тихий  пригород  скорее
смахивал на поле недавно отгремевшего сражения.
    Тротуары, прежде к этому часу уже чисто выметенные  и  обрызганные
водой, сейчас тут  и  там  были  усеяны  осколками  стекол,  обломками
ящиков, картонными коробками, краем глаза Милов заметил валявшуюся  на
дороге мужскую шляпу и машинально шевельнул рулем, чтобы объехать ее.
    Ставни магазинов были закрыты, на втором и третьем  этажах  многих
домов  окна  смотрели  пустыми  глазницами,  и   на   ветру   парусили
выллеснувшиеся наружу гардины.
    Лежал на боку  автомобиль;  другой,  подальше,  догорал,  испуская
струйки сине-серого дыма, он был покрыт пятнами пены  или  порошка  из
огнетушителей. Ударило запахом сгоревшей резины.
    На краю проезжей части валялся круглый обеденный стол без ножки.
    Распахнулась дверь утреннего  кафе,  оттуда  вывалилось  несколько
человек, пестро одетых, но все - с  дубовыми  листьями  на  груди,  на
рукавах, у одного - на каскетке. Они тащили, держа за руки, человека -
ноги того волочились по земле; глянув в зеркало, Милов успел  увидеть,
как его приподняли и стали бить  головой  о  стену  дома;  человек  не
пытался вырваться - видимо, был уже без сознания, а может, и мертв.
    Проехали перекресток; на нем  стоял  волонтер  -  с  карабином,  с
дубовыми листьями  на  плечах.  Он  скользнул  по  машине  равнодушным
взглядом. Граве схватил Милова за плечо:
    - Остановитесь,  пожалуйста  -  спросим  у  него...  Милов  дернул
плечом, сбрасывая ладонь соседа.
    - Может, лучше спросите у этого? Он кивнул влево; там, впереди,  у
тротуара валялось  тело  в  черном  полицейском  мундире  -  форменная
каскетка откатилась в сторону, ноги были подогнуты, словно полицейский
в  последний  миг  пытался  уползти,  укрыться,  но  не  успел.  Граве
откинулся на спинку сиденья, тяжело задышал.
    - Куда же поедем теперь, Граве? - спросил Милов,  -  Будем  искать
полицейский участок? Или, может быть, остановимся вот тут?
    Слева  по  движению,  на  двери,  за  которой,  судя  по  вывеске,
помещалась часовая мастерская, виднелся кусок ватмана, в пол-листа, на
нем косо, корявыми буквами было написано: "Запись добровольцев". Около
двери стояло несколько молодых парней. Они тоже поглядели  на  машину,
один крикнул - разглядев, видно, через боковое стекло: "Эй, куда  бабу
везешь, давай сюда!",  другой  сделал  вид,  что  расстегивает  брюки,
остальные засмеялись. Хорошо,  что  Ева  не  видит,  -  подумал  Милов
невольно. Однако, слышать-то она  наверняка  слышала,  но  промолчала,
лишь закрыла глаза.


    На  следующем  перекрестке  тоже  оказался  волонтер,  как  и  те,
предыдущие - парень моложе тридцати, в комбинезоне и с  автоматом,  не
современным, однако,  а  времен  второй  мирной  войны.  Рядом  с  ним
топтался штатский - в руках он сжимал дробовик, на поясе висела ручная
граната музейного образца.


    Волонтер что-то  сказал  штатскому,  и  тот  бросился,  размахивая
ружьем, но не к машине Милова, а на противоположную сторону улицы. Там
тоже показалась - выехала на следующем перекрестке - машина, на  крыше
ее, на верхнем багажнике, было наложено и увязано  множество  узлов  и
картонных коробок,  видимо,  тяжелых  -  машина  прижималась  к  самой
дороге: кто-то хотел выехать из города. Штатский остановился посредине
проезжей части, встречная машина набрала скорость,  и  он  отскочил  в
последний миг. Волонтер вскинул  автомат.  Милов  успел  увидеть,  как
ветровое стеклю встречного  рассыпалось  в  крошки,  машина  вильнула,
наискось пересекла улицу и врезалась едам.
    - Интересные пироги, - сказал Милов. - Выехать, оказывается,  куда
труднее, чем въехать.
    - Здесь направо, - с трудом, сквозь зубы, проговорил Граве.
    Милов аккуратно показал правый поворот;  никаких  помех  не  было,
светофоры смотрели слепыми глазами, на рельсах стоял  пустой  трамвай,
соьершенно целый, и, насколько хватало глаз, нигде не только не ехало,
но даже и у тротуаров не  стояло  ни  одмой  машины,  все  они  словно
испарились, растаяли. Теперь Милов со спутниками ехали  по  проспекту.
Наверное в нормальной жизни он был очень красив, старинные,  чистые  и
ухоженные дома в пять и шесть этажей с балконами,  эркерами,  порою  с
гербами или латинскими изречениями над входом  чередовались  с  домами
явно современными, но той же высоты,  широкооконными,то  гладкими,  то
рустованными,  со   стеклянными   входами,   порой   -   с   аккуратно
разграфленной небольшой-стоянкой для машин перед домом, арочные въезды
вели  во  дворы.  Здесь  было  чище  и   еще   менее   людно,   только
один-единственный дворник, в фартуке и почему-то с  лопатой,  медленно
шел по тротуару, едва заметно покачиваясь: может быть,  он  был  пьян.
Впереди на одном из изящно выгнутых фонарных столбов висел человек.
    - Меня тошнит... - пробормотал Граве, судорожно глотая. Лишь через
минуту он смог спросить: - Что вы об этом думаете?
    - Думаю, что на современных фонарях вешать куда  труднее,  чем  на
старинных,  -  спокойно  ответил  Милов.  -  Они  куда  выше,   да   и
конфигурация не располагает. Но традиции - великая вещь...
    - Перестаньте! Как вы можете...
    - Прикажете рвать на себе волосы? Вам трудно  это  понять,  Граве,
ваша история не располагает к пониманию таких вещей.  Но  согласитесь:
это не очень-то похоже на благородную борьбу за спасение природы?
    - Замолчите!
    В молчании квартал скользил мимо за кварталом,  лишь  едва  слышно
сипел  мощный  мотор,  машина  была  из  дорогих.  Карлуски  мог  себе
позволить, - подумал Милов мельком. - И телефон, и комп  -  только  на
мои вопросы он все равно не ответит... Было тихо и странно, как  будто
все, что произошло здесь - и  выбитые  окна,  и  сожженные  машины,  и
выкаченные кое-где на улицу и опрокинутью мусорные контейнеры,  и  еще
несколько убитых людей, попавшихся на дороге,  и  две  мертвых  собаки
даже - все это было сотворено в полной тишине, в  каком-то  ритуальном
молчании, хотя на самом деле было наверняка не так. И, если не считать
того дворника, ни единой  живой  души,  лишь  из  одного-другого  окна
чье-то лицо  украдкой  выглядывало  -  и  тут  же  снова  пряталось  в
неразличимости.
    - Сейчас налево, - сказал Граве каким-то неживым голосом.
    Машина нагнала шагавшую по проспекту группу человек  в  пятьдесят.
Судя по пестроте  одежды,  то  были  добровольцы;  хотя  название  это
означало то же самое, что волонтеры, однако  разница  между  одними  и
другими была разительной; эти хотя и  старались  выдерживать  воинский
строй, и маршировали  с  неподвижными,  а  каменно-серьезными  лицами,
незнакомство их с военным делом ощущалось сразу: не было в их строю ни
равнения, ни дистанции, большая половина  не  была  вооружена,  прочие
несли кое-как разнообразные устройства, стрелять из которых можно было
разве что теоретически;  музей,  да  и  только,  -  подумал  Милов,  -
половина всего этого взорвется при первом же выстреле.
    Колонна осталась  позади,  но,  проехав  еще  метров  двести,  они
увидели и настоящих солдат. Проспект здесь расширялся, образуя как  бы
небольшую  площадь,  и  сейчас  посреди  этой  площади   стоял   танк,
монументальный,  словно  памятник   самому   себе,   живой   в   своей
металлической мертвости, громко  угрожающий  в  молчании,  многотонный
призрак, овеществленное "мементо мори"; и единством  противоположности
с ним были солдаты - десятка два молодых и здоровых ребят,  подтянутых
и  вместе  вольно  стоявших,  или  сидевших  на  зеленой  броне,   или
прогуливавшихся подле танка - не выходя, однако, за пределы некоего не
обозначенного, но,  видимо,  четко  ощущавшегося  ими  круга.  Они  не
держали автоматы на  изготовку,  наоборот,  улыбались  дружелюбно  тем
немногим людям, что молча стояли на  тротуарах,  как  бы  завороженные
зрелищем   боевой   машины   (есть   для   людей    небоенных    нечто
странно-привлекательное во всем военном, какая-то тайна чудится им  за
необычным   обликом   по-своему   прекрасных    в    своей    жестокой
целесообразности машин уничтожения,  и  они  не  могут  просто  пройти
мимо); вдруг возникли на площади две или  три  девушки  -  они  всегда
возникают, материализуясь из ничего, там,  где  появляются  солдаты  -
наверное, сама солдатская мечта и материализует их".
    Милов плавно объехал площадь, повинуясь знаку "круговое движение".
Ева позади тихо застонала, Милов бросил взгляд в зеркальце - глаза  ее
были закрыты, нога, видимо, не успокаивалась.
    - Теперь  уже  недалеко,  -   сказал   Граве   голосом,близким   к
нормальному. - Тут скоро будет небольшая улочка - направо...
    Милов кивнул. Однако, когда пришло время  поворачивать,  он  резко
затормозил. Там, куда надо было свернуть,  шла  драка,  сражались  две
группы, с каждой стороны человек по двадцать, ни волонтеров, ни солдат
среди них не было. Дрались безмолвно и жестоко, кто-то уже валялся  на
асфальте  -  трое  или  четверо,  на  них  наступали  ногами,  о   них
спотыкались. Мелькали кулаки,  палки,  велосипедные  цепи  -  впрочем,
цепи, может быть, шли в дело и мотоциклетные.
    - Это все фромы, - проворчал Граве. - Сводят счеты...
    - С обеих сторон фромы? - уточнил Милов.
    - Нет, я имел в виду, что напали, конечно, фромы - это их квартал.
Как мы ни стараемся...
    - Здесь нам вряд ли удастся проехать.
    - Ничего, - сказал Граде. - Можно и на следующей улице.
    В следующую они свернули беспрепятственно.  Было  почти  безлюдно,
только навстречу шли трое: один впереди, двое за ним. У переднего руки
были связаны за спиной, лицо в кровоподтеках,  один  глаз  заплыл,  на
груди его висел на веревочке кусок картона или фанеры, на  нем  что-то
было написано. Двое  конвоиров-добровольцев  -  были  вооружены:  один
берданкой, другой обрезом, на боку  второго  висела  старинная  сабля,
ножны чиркали по тротуару, Милов сбавил скорость. Ева  открыла  глаза,
спустила ноги с заднего сиденья, стала садиться: решила,  видимо,  что
приехали. Арестованный, увидев машину, вдруг кинулся к ней;  тот,  что
был  вооружен  обрезом,  не  колеблясь,  выстрелил.  Промахнулся,   но
бежавший упал на колени - может быть, от страха подогнулись  ноги,  но
выходило так, словно он на коленях умолял спасти его.
    - Остановитесь! - крикнула Ева. Милов прибавил скорость.
    - Ужасно... Вы видели, что там было написано? "Я отравлял планету,
а заслужил  смерть!  Остановитесь  же,  Дан,  может  быть,  он  только
ранен...
    - Добьют, - выговорил Милов сквозь зубы. - Вам хочется лечь  рядом
с ним? Поймите, наконец: мы сейчас в другом мире, где все ваши  добрые
принципы не действую