и  -  еще  раньше  нас.
Начали... Но понимание, мне кажется - это не миг,  не  прозрение,  это
влюбиться можно мгновенно... а понимание -  процесс  длительный.  Хотя
для начала нужен какой-то толчок... вроде нашей ОДЫ.
    - Это  нервы,  только  нервы,  -  сказал  Граве.  -  За  последние
десятилетия человечество выиграло  великую  битву  -  против  ракет  и
ядерных головок. Мы победили без крови. И  это  настолько  грандиозно,
что на то,что вас беспокоит как врача, я смотрю, как  на  относительно
мелкие неприятности.
    - То была первая холодная война, - сказал Милов.  -  А  сейчас  мы
вступили во вторую, и она будет посложнее. Потому  что  тогда  воевать
приходилось  в  основном  с  предрассудками,  амбициями  политиков   и
военных,  ложными  понятиями  престижа,  просто  упрямством,  порой  -
тупоумием,  интересами  военной  промышленности,  но  тут  можно  было
победить, потому что в глубине души все были согласны с самого начала:
уж очень конкретной выглядела смерть. Как в  авиакатастрофе:  если  вы
падаете с неба - надежды не остается. Вот мы и выиграли, А сейчас идет
та же самая битва за выживание. Но если там враг был конкретен, оружие
можно  было  при  случае  увидеть   и   потрогать,   то   сейчас   все
неопределенно, опасность  не  концентрируется  на  десятке  или  сотне
военных баз, она в нашем гараже, холодильнике, тарелке,  стакане,  она
везде. И поняв это, человек хочет возвращения к  первозданной  чистоте
воздуха, воды, пищи - но еще не согласен жертвовать  ради  этого  всем
комфортом, и пока он торгуется со смертью - процесс идет...
    - Не согласен, - решительно объявил Граве. - Не могу признать, что
мы ничего не сделали для устранения опасности. Да вот хотя, бы: супруг
доктора, господин Рикс, человек  у  нас  весьма  уважаемый  и  не  раз
оказывавший стране услуги,  не  получил  разрешения  правительства  на
создание тут, у нас, какого-то  своего  предприятия  -  оно  оказалось
неэкологичным, и парламент... Впрочем, доктор нааерняка знает все  это
значительно лучше меня.
    - Ничего я не знаю, - сказала Ева,  нахмуриашись,  -  и  не  желаю
знать, мы занимаемся каждый своими делами... Видите, мы снова пришли к
разговору о смерти; однако это будет уже  не  падение  с  высоты,  это
будет рак, и та его форма, которую излечивает только нож. Рак - это не
только Лестер,  это  и  мы  с  вами,  Граве,  и  еще  миллионы  умных,
образованных, деятельных людей. Мы упустили миг, когда цивилизация  из
доброкачественной начала перерождаться в раковую.
    - Вот именно, - подхватил Милов. - А ведь если больной понял,  что
у него - скверная опухоль, и хирурга нет-он согласится, чтобы ее  хоть
топором удалили, и пусть это сделает хоть дровосек - иначе смерть... И
вот процесс понимания этого шел достаточно давно,  и  ему  помогали  -
журналисты, парламентарии, гуманисты, проповедники...
    - Уж лучше бы они молчали, - вздохнул Граве.  -  Конечно,  свобода
печати - великая вещь, однако порой...
    - Наоборот: надо было  договаривать  до  конца.  Кричать:  рак  не
проходит от аспирина! Мы  гуманно  предупреждаем  каждого  курильщика:
гляди, парень, наживешь себе  рак  легких.  Но  курить  не  запрещаем:
насилие над личностью, да и все же доходная  статья...  Точно  так  же
пытались предупредить человечество -  но  никто  не  попытался  что-то
сделать всерьез.  Очищение?  Но  сигарета  с  фильтром  не  становится
безвредной, верно? Курильщик скажет  вам:  бросить  трудно,  привычка,
потребность... Так же  и  человечество:  оно  привыкло,  у  него  есть
потребность во всем, что  дает  современная  цивилизация.  Но  ведь  и
наркотик становится потребностью! Так что если в результате начинаются
серьезные осложнения, или, как теперь любят говорить,  непредсказуемые
события  -  хотя  на  самом  деле  они  легко   предсказуемы,   -   то
единственное, что можно сделать, это выбрать: на чьей ты стороне.
    - Как легко рассуждать, господин Милф, - сказал Граве  холодно,  -
когда горит дом соседа... Интересно, а что бы  вы  сделали,  происходи
это у вас дома?
    - Я был бы с теми, кто за жизнь, - сказал  Милов,  -  жизнь  ценой
комфорта, а не наоборот. Я не из самоубийц. И  думаю  -  вы,  господин
Граве, тоже. Хотя - вы  ведь  не  верите,  что  здесь,  у  вас,  может
происходить что-то серьезное. Граве промолчал.
    - Видимо, автобуса не будет, - сухо произнес он затем. -  Что  же,
идемте. К сожалению, мы потеряли немало времени.
    - Пешком в город? - воскликнула Ева. - Даже если мы и дойдем, то в
лучшем случае к вечеру...
    - Важно дойти до перекрестка, - сказал Граве. - Тут мы в  стороне,
но между Центром и городом  какое-то  движение  наверняка  существует;
остановим первую же машину...
    - Дан, придумайте  что-нибудь,  -  сказала  Ева.  -  Понимаете,  я
все-таки ухитрилась стереть ноги на мой дороге, и не знаю теперь...
    - Все очень просто, - сказал Милов. - Вы вдвоем  оставайтесь  пока
здесь. Я доберусь до перекрестка и первую же попавшуюся машину пригоню
сюда.
    - Вы полагаете, водитель согласится? - на  всякий  случай  спросил
Граве.
    - Я его очень попрошу, - сказал Милов. - Так, чтобы он не смог мне
отказать.


    Да нет, - подумал Милов. -  Я  здесь  человек  посторонний,  я  не
нахожусь в состоянии войны с этой страной, что бы тут ни  происходило.
Значит, если он просит меня подойти - подойду спокойно и вежливо...
    Это было, когда он уже приближался к перекрестку и шел открыто, по
дороге, не канавой и не придорожным кустарником;  шел  так,  чтобы  не
вызвать никаких подозрений у возможного наблюдателя; такой наблюдатель
мог  существовать  -  давний  и  многогранный  опыт  подсказывал  это.
Вооруженный человек возник внезапно - появился из-за толстого  дерева,
до которого Милову оставалось еще  шагов  двадцать;  на  человеке  был
солдатский комбинезон, только вместо  погон  на  плечах  были  дубовые
листья - суконные или пластиковые, отсюда не  разглядеть.  Придерживая
правой рукой висевший на  плече  и  направленный  на  Милова  автомат,
человек махнул левой, подзывая:
    - Ты! Ну-ка, сюда!
    Это было сказано по-намурски: тексты такой сложности Милов понимал
без напряжения. И повернул чуть наискось, пересекая полотно  дороги  -
спокойно и вежливо, даже с доброжелательной улыбкой.
    - Стоять!
    Три метра, - привычно определил Милов дистанцию. Остановился,  уже
не улыбаясь, но взгляд выражал полное спокойствие.
    - Руки за голову!
    Пистолет - тот, что в кармане, - он заметит сразу, если только  не
совершенный младенец. Однако, судя по его повадке  -  опытный  парень.
Руки за  голову?  Да  пожалуйста,  сколько  угодно...  Милов  послушно
охватил ладонями затылок.
    - Повернись спиной!
    - Послушайте, - сказал Милов медленно,  стараясь  подбирать  слова
поточнее и ставить их в нужной форме, - я тут случайно, ни  в  чем  не
участвую, у меня больная женщина...
    - Спиной! - теперь вооруженный крикнул с явной угрозой и шевельнул
автоматом.
    Пуля в спину - не очень приятно, - подумал Милов, поворачиваясь, -
однако без всякого повода стреляет только маньяк, а этот вроде  бы  не
похож... Нет, надо сохранять спокойствие до последнего... - и  все  же
почувствовал, как пот  проступает  на  спине;  не  любил  Милов  таких
положений.
    - Ты фром? - услышал он сзади; судя по голосу,  человек  оставался
на том же месте.
    - Я иностранец, - ответил он, чуть повернув голову  -  чтобы  тому
было слышнее, но и затем  еще,  чтобы  видеть  его  уголком  глаза.  -
Турист.
    - Еще один, - проговорил  вооруженный  мрачно.  -  Чужак.  Слишком
много чужаков развелось в Намурии, налетело, как на падаль. Но мы  еще
живы... Что у тебя там в кармане? Может, фотоаппарат?
    - Могу показать, - ответил Милов.
    - Руки! И не шевелись, если хочешь пожить еще хоть немного!
    Вооруженный шагнул вперед, теперь до него  осталось  около  метра.
Левая  рука  его  была  вытянута,  чтобы  сразу   залезть   Милову   в
оттопыренный карман; подходил он не прямо со  спины,  а  чуть  справа.
Опытный, - подумал Милов, - но у меня-то опыта побольше, так что давай
лучше поговорим на равных...
    Он крутанулся на левой пятке, ударил правой ногой -  руки  снимать
было некогда. Как и ожидал Милов, тот  запоздал  с  реакцией  на  долю
секунды - пуля прошла рядом. Когда такой удар наносит нога  в  тяжелом
армейском ботинке, человек больше не поднимается; Милов  был  босиком,
да и не хотел он убивать, старался только, чтобы самого его не  убили.
Противник лишь согнулся вдвое от боли;  Милов  сцепил  пальцы  вместе,
рубанул.
    Что же мне с тобой делать? - размышлял он, глядя на скорчившееся у
его  ног  тело.  -  В  канаву?  Захлебнешься...  Вот  оружие  придется
позаимствовать:  наверное,  ты  тут  не  последний  такой...   Значит,
иностранцы тут нынче не в чести... - Он  нагнулся,  ухватил  лежавшего
под мышки, оттащил к  дереву;  тот,  с  закрытыми  глазами,  судорожно
дышал. Милов распустил ему ремень, чтобы легче дышалось, потом  взгляд
упал на добротную армейскую обувь. Милов колебался  несколько  секунд:
мародерство было ему противно. Придется все же считать это трофеем,  -
схитрил он сам перед собой, - ему теперь  спешить  некуда,  а  у  меня
полно дел... - Он расшнуровал башмаки, надел - были они номера на  два
больше, однако босиком по стеклу было куда хуже.  Так,  -  подумал  он
затем. - Ну,  лежи,  приходи  в  себя,  да  поучись,  когда  очнешься,
вежливее обращаться с прохожими, тебя не задевающими...
    Он  успел  сделать  шагов  десять;  инстинкт  заставил  его  резко
обернуться. Тот, под деревом, лежал, опираясь на  локоть  левой  руки,
правая резко, пружинно распрямилась, свистнул нож. Бросок был хорошим,
острие скользнуло по щеке. Милов не успел ни о чем подумать  -  пальцы
сработали сами. Тот, в комбинезоне, дернулся, откинулся на спину.


    - Ну, где он там? - пробормотала Ева. - Мог бы и вспомнить о нас.
    - Странный человек, вам не кажется, доктор? Некоторые его  ухватки
заставляют подумать... Впрочем, не знаю.
    - С ним что-то случилось, - сказала женщина. - Надо что-то делать.
Идти на помощь, может быть.
    - Осмелюсь  предположить:  ничего  с  ним  не  случилось.   Просто
остановил на дороге машину и пустился по своим делам. В конце  концов,
он не обязан...
    - Перестаньте, Граве, - произнесла Ева таким тоном, что у инженера
пропала охота продолжать. - Оставайтесь, если вам страшно, а я пойду.
    - Лучше уж всем вместе, - услышала она сзади.
    - Дан! Откуда вы взялись?!
    Он подошел совершенно бесшумно - вынырнул из-за автобусной будки и
остановился, чуть усмехаясь. Щеку его пересекала свежая  царапина,  на
груди висел автомат.
    - Почему так долго? - спросила Ева, и  в  голосе  ее  промелькнула
капризная нотка. - Мы уже боялись за вас. Особенно Граве.
    - Нет, - сказал Граве, - доктор и тут не уступала первен-ства.
    - Стоял на перекрестке, хотел дождаться машины...
    - Откуда у вас это... оружие? - строго спросила Ева.
    - Нашел, - очень серьезно сказал Милов. - Оно там  валялось,  я  и
подобрал.
    - А оно стало сопротивляться и оцарапало вам лицо?
    - В этом роде.
    - Постойте. Царапину надо прижечь. У меня есть... Она  выудила  из
сумочки флакончик. Попрыскала. Странный, горьковатый  аромат  расширил
Милову ноздри, заставил глубоко вздохнуть воздух.
    - Чистой воды "Березка", - определил он.
    - Не знаю, что вы имеете в виду, Дан. Это парижские...
    - Нет, это у нас  такая  терминология,  Ева...  Так  вот,  дорогие
спутники: машина нам пока не светит. Придется все же  двигаться  самым
примитивным способом: пешком. Ева вздохнула.
    - Если вы не побежите слишком быстро, буду вам очень благодарна.
    - А знаете что? Давайте-ка, я понесу вас! - Милов вдруг понял, что
ему очень хочется взять ее на руки.
    - Нет, Дан, я привыкла стоять на своих ногах. Как вы думаете,  эту
воду можно пить? У меня пересохло горло...
    Милов отрицательно покачал головой. И не только потому, что в этой
же канаве, только там, подальше, лежал труп.
    - Ева, вы же врач, сами понимаете, что нет. Эту  воду  пусть  пьют
наши враги.
    - Где же найти другую?
    Милов завел руку за спину, а когда вытянула - в ней  была  плоская
фляжка.
    - Пейте, отважный доктор.  А  вы,  господин  Граве,  наверное,  не
отказались бы от чего-нибудь покрепче? Вот, держите.
    - Как вам удалось раздобыть это, господин Милф?
    - Я же говорил вам: на этой дороге можно найти все, что угодно.
    - Что-то очень крепкое, - Граве вытер губы.
    - Из солдатского репертуара. Ну, что же;  вперед!  На  шее  паруса
сидит уже ветер!..
    Теперь можно было идти смелее, но Милов тем не  менее  внимательно
наблюдал, не отвлекаясь на разговоры.  Солнце  поднималось  все  выше,
изредка налетали порывы ветра, и тогда по дороге, навстречу идущим,  с
шуршанием бежали клочья бумаги, сухие  листья;  порой  ветер  приносил
отзвуки непонятного гула. Идти приходилось все  медленнее  -  Ева  уже
явственно прихрамывала, но на новое предложение Милова - взять  ее  на
плечи - лишь отрицательно качала головой, и Граве  заметно  нервничал:
видимо, непонятное всегда  раздражало  его,  беспокоило,  выводило  из
себя. Человек регламента, - подумал о нем Милов,  -  таким  приходится
трудно,  когда  часы  начинают  показывать  день   рождения   бабушки.
Приободрить бы его немного, а то он ведь и женщину до города доставить
не сможет...
    - Ничего, господин Граве, -  весело  молвил  он,  -  не  унывайте,
ничего плохого ведь, по сути, не происходит. Вспомните:  мало  ли  что
бывало в двадцатом веке: войны объявленные, войны необъявленные, войны
внутренние... и ничего - живем!
    - Может быть, в вашей стране к этому и привыкли, - нехотя  ответил
Граве, - у вас, действительно, чего только не бывало...
    - Вот тут вы не совсем правы: на экологической почве у нас как раз
до такого не доходило. Пока, во всяком случае.
    - Видимо, вы все же бережнее относитесь к природе?
    - Я бы этого не сказал, - усмехнулся Милов. - Природу мы душили не
меньше вашего, а может быть,и больше. Беда в том, что у нас и так было
слишком много запущенных болезней  -  и  наших  собственных,  и  ваших
недугов, которые мы усваивали, добиваясь ваших  успехов.  Так  что  об
этом нашем общем, всепланетном раке, - ваше  сравнение,  Ева,  кажется
мне очень точным, - мы думали никак не больше вашего,  а  действовали,
пожалуй, меньше -  хотя  поразговаривали,  безусловно,  вдосталь,  что
есть, то  есть.  Но  ведь  рак  не  из  тех  болезней,  которые  можно
заговорить. А у нас еще и традиция сработала: ждать, пока вы  начнете,
чтобы на вашем опыте убедиться, что дело стоящее...  Давняя  привычка:
во всем, кроме политических экспериментов, начинать вторым номером, за
вами - чтобы было, кого догонять. Вот  если  бы  мы  с  самого  начала
сказали себе и всему миру: не догонять  то,  что  устремлено  в  тупик
не-по социальной своей структуре, но из-за в корне неверного отношения
к обитаемой нами планете, не догонять, а - идти другим путем!  Строить
иную цивилизацию, а не другую общественную или государственную форму в
рамках все той же, технологической, которая  и  по  сути  своей  более
ваша, чем наша - потому что вашим способом жизни она и порождена. Иную
цивилизацию. Подите-ка решитесь! А ведь больной  канцером  -  он,  как
известно, старается в него  не  верить:  верить  страшно,  тогда  надо
начинать о душе думать!.. И мы  утешаемся:  ну,  какой  там  рак,  это
язвочка, гастритик какой-нибудь,  ну,  попьем  таблеточек,  в  крайнем
случае-лучевую терапию, но и это уже из чистой  перестраховки,  только
чтобы домашних успокоить. Да и времени нет болеть,  работа  продохнуть
не дает! И  ведь  верно,  есть  работа,  есть  -  а  новообразованьице
разрастается, а  жизнь  гибнет,  вся  планета  гибнет,  а  безотходная
технология - это то самое лекарство от рака, хотя и не  стопроцентное,
которое изобрели бы - да больной  раньше  помрет...  Но  вот  приходит
мгновение, когда больной вдруг понимает: нет, не язва,  не  воспаление
какое-то - это он, кого и  называть  страшно.  И  наступает  сумятица,
потому что глубокий, животный страх только к  ней  и  приводит.  И  от
смертельного ужаса, конечно,  многое  может  возникнуть:  и  кровь,  и
погромы - бей ученых, вон до чего довели, бей инженеров - понастроили,
позатопляли, поизуродовали, бей начальство -  докомандовалось,  довело
до ручки. А уж заодно, конечно - бей  инородцев,  или  иноверцев,  или
жидомасонов, или там черных котов - опыт-то во всем этом есть, он едва
ли уже не в генетической памяти сидит...
    Милов перевел дух и почувствовал:  говорить  больше  не  хотелось;
достаточно уже сказал. Да и времени не осталось.
    - Однако, прекрасные мои спутники, вот мы и пришли!
    - Слава Богу, - пробормотал Граве.
    Они стояли на том самом перекрестке, на котором уже побывал Милов.
Сейчас тут было спокойно, никто не мешал  осмотреться  и  решить,  как
быть дальше.
    Продолжение дороги, что вела от моста - по этой дороге они  пришли
сюда - уводило к лесу; левая дорога  шла  к  Научному  Центру,  правый
поворот - к городу. По-прежнему не видно было ни одной машины,  только
на правой дороге, метрах в  двухстах  отсюда,  сбоку  что-то  чернело,
словно бы машина сорвалась с дороги и теперь лишь багажник  торчал  из
кювета.
    - Это новое, - сказал Милов скорее самому себе; однако  английский
вошел уже в привычку, и сказано было по-английски, так  что  остальные
поняли. - Когда я здесь был, ее не было.
    - Значит, все-таки проезжают  машины,  -  проговорил  Граве  таким
голосом, словно ему было все равно: ездят они, или нет.
    - Вы могли просто не заметить, Дан, - сказала Ева.
    - Не заметить я  не  мог,  -  ответил  он,  внутренне  уязвленный.
Впрочем, для нее он ведь до сих пор оставался лишь  туристом;  турист,
понятно, мог бы и не заметить. - Да ладно, не все  ли  равно-есть  она
или ее нет? - Он взглянул на часы. - Ну что же, как принято говорить в
таких  случаях  -  был  рад  познакомиться,  сохраню  о   вас   лучший
воспоминания.
    - Что это значит, Дан?  -  вопрос  Евы  прозвучал  и  тревожно,  и
высокомерно. - Вы что, собираетесь бросить нас тут?
    Вы _м_е_н_я_ способны оставить - вот как следовало понимать фразу;
Милов, однако, в этом был глуховат.
    - Я ведь с самого начала предупредил; мне нужно быть  в  Центре  -
там меня ждут...
    - Вы...  -  сказала  Ева.  -  Вы...  Она  не  договорила  -  резко
повернулась и, даже  почти  не  хромая,  быстро  пошла  прочь,  чтобы,
наверное, не сказать лишнего, пошла, не разбирая  пути,  скорее  всего
инстинктивно, к толстому дереву - укрыться, может быть, за его стволом
и там дать волю слезам.  Милое  глядел  ей  вслед;  он  был  несколько
удивлен, не понял происходящего и поэтому спохватился не сразу.
    - Ева! Постойте, Ева!
    Она, не оборачиваясь, махнула рукой, сделала  еще  два  шага  -  и
увидела.  Как  схваченная,  остановилась.  Поднесла  ладони  к  щекам.
Медленно повернулась. Глаза ее были широко раскрыты и неподвижны.
    - Что это? Дан, что это? Он, тяжело ступая, подошел к ней.
    - Это вы его?.. Милов пожал плечами.
    - Напал он. Вот и... так получилось. - Он не ощущал вины, но понял
вдруг, что это был, возможно, первый убитый, увиденный ею в жизни.
    - И у вас поднялась рука?
    - А вам бы хотелось, чтобы тут лежал я?
    Ева лишь медленно  покачала  головой,  пошевелила  губами,  но  не
произнесла ни слова.
    Граве подошел, остановился и тоже стал смотреть на убитого.
    - Он напал на вас, вы сказали? Но почему?
    - По-моему, ему не понравилось, что я иностранец  и  плохо  говорю
по-намурски. Может быть, он решил, что я - фром.
    - Не могу  поверить,  -  сказал  Граве,  в  голосе  его  слышалась
неприязнь. - Вы, надо полагать, наслушались о нас всякого вздора.  Вот
доктор Рикс тоже иностранка - р