ало. На шее у старика болтались какие-то  бусы,  амулеты,  связки
зубов  и  прочая  дребедень;  перегородка  между  ноздрями  была   проколота
изогнутой спицей; кожа напоминала своим цветом проржавевшее железо и была на
вид почти такой же изъеденной порами и твердой; вдобавок ее густо  покрывали
узоры татуировок. На дьявольской жаре плавилось само время,  размягчалось  и
текло,  запуская  аморфные  ложноножки  в  смазанное  прошлое,  полубредовое
настоящее и непредсказуемое будущее. Я  барахтался  в  нем  -  до  следующей
остановки. Иногда мне казалось, что мгновения  будут  длиться  вечно.  Поезд
несся по туннелю, проложенному сквозь... (Сквозь что?!) Я  полулежал,  снова
отброшенный силой инерции на диван  для  неприкасаемых,  и  упирал  в  бедро
рукоятку пистолета. Она была влажной и теплой, тем не менее это был реальный
предмет, вокруг которого медленно вращалась карусель моих видений...
   Ствол был  направлен  старику  в  живот.  Аборигена  это  обстоятельство,
похоже, нимало не смущало. Он шлепал босыми ступнями по проходу, а его глаза
оставались бессмысленными и тусклыми, как запыленные стальные шарики. Оружия
у него не было, если не принимать во внимание эти узловатые, сухие,  похожие
на сучья пальцы. Но я же не  настолько  глуп,  чтобы  дать  ему  возможность
дотянуться? Тогда почему же я тянул с выстрелом?
   Сам не знаю. Вероятно, лишь потому, что понимал: правила изменились в  ту
самую секунду, когда я сел в этот поезд. Абориген не укладывался ни  в  одну
из  знакомых  мне  категорий  двуногих.  Несмотря  на  обилие  украшений   и
побрякушек, я не сумел разглядеть ничего похожего на жетон. Если это  и  был
одиночка, то он внушал уважение уже тем, что дотянул  до  такого  почтенного
возраста. На наших горизонталях старики  попадались  крайне  редко.  И  один
только ЕБ знает, что надо было пережить на своем долгом веку, чтобы все  еще
видящие глаза казались мертвыми и пустыми...
   (?Он одичал? Он  смахивает  на  варвара?  Ну  так  что  же?  Кто  рискнет
предположить, во что превращусь я сам в конце этого  пути??)  Тут  случилась
совсем уж  нелепая  штука.  Старик  опустился  на  колени,  промычал  что-то
нечленораздельное, несколько раз коснулся лбом пола вагона и прополз в таком
положении остаток разделявшего нас расстояния. Мой  указательный  палец  все
еще  отдыхал  на  спуске.  Если  бы  к  подобной  уловке  прибег,  например,
кто-нибудь из Хулителей, я  не  стал  бы  колебаться.  Однако  в  старике  я
заподозрил  то,  с  чем  сталкивался  едва  ли  не  впервые,   -   предельно
естественное поведение, присущее разве что... крысоидам.
   Я выделил ему еще несколько секунд из бездонной  бочки  моего  сжиженного
времени. Тем более что, оказавшись рядом, он не пытался подняться с колен, а
лишь уставился на мои раны. Потом медленно (очень медленно!) протянул  левую
руку. Я слегка нажал на спусковую скобу и сдвинул ее  на  пару  миллиметров.
Все висело на волоске.
   Старик провел ладонью вдоль моей правой ноги от ступни до колена.  В  его
плавном  оглаживающем  движении   было   что-то   от   извращенного,   почти
непристойного поклонения. Затем он сложил ладонь лодочкой и  резко  стряхнул
что-то в сторону. Мелькнул маленький черный сгусток.  Мои  зрачки  метнулись
вслед за ним, тщетно  пытаясь  уловить,  что  это  было.  Черная  субстанция
пропала за краем поля зрения, зато ноздрей коснулась мимолетная вонь - будто
рядом пронеслась гниющая заживо птица.
   Спустя мгновение все стало на свои места. За исключением... Вначале я  не
осознал, что изменилось. Затем вдруг понял: нога больше не болит. Под  кожей
разливалось приятное тепло, а едва ощутимое покалывание  было  сродни  тому,
что  испытываешь,  когда  отпадает  корка   засохшей   крови   и   под   нею
обнаруживается здоровая розовая плоть. Но обычно для этого требуется неделя,
иногда две. Сейчас же все заняло каких-нибудь двадцать секунд.
   Правда, в чудесное исцеление я поверил не сразу, хоть в ?Деяниях хилеров?
и упоминались подобные случаи. Некоторые воры владели гипнозом  -  до  такой
степени, что намеченной ими жертве мог привидеться кто  угодно.  Я  сам  был
свидетелем того, как обирают одиночек, а тех при этом поражает  необъяснимый
столбняк.  В  неистощимых  запасниках  ЕБа  хранились  также  средства   для
анестезии. Я не удивился бы, если  б  абориген  оказался  всего  лишь  живым
?призом?, эдакой ходячей аптечкой. В общем, у меня  было  достаточно  причин
сомневаться.  Да  и  какая  мне  разница,  если  ?лекарство?   действительно
помогает?! Разрушить выстрелом галлюцинацию - что может быть проще? И  когда
галлюцинация возвращает к жизни, зачем спешить? Старик тем временем принялся
за другую ногу. Спустя минуту я чувствовал себя так, словно укусы  крысоидов
лишь приснились мне в кошмаре.  Но,  главное,  признаки  заражения  исчезали
буквально на глазах. У меня упала температура, и то, что  было  на  станции,
уже не казалось бредовым видением.
   Ладони аборигена плавно скользили на расстоянии нескольких сантиметров от
моего тела, плавно подбираясь к развороченному боку... ?Ну  что  ж,  старик,
давай рискни! Одно неверное движение - и ты труп?, - повторял  я  про  себя,
будто заклинание  против  неизвестных  чар.  Зачем  обманывать  себя  -  мне
действительно становилось лучше с каждой секундой, и я начал думать  о  том,
как бы получше воспользоваться, неожиданной передышкой. Я ощутил прилив сил,
достаточных для того, чтобы рискнуть...
   Руки святого. Они не имели ничего общего с ладонями Сирены. Ничего общего
с лаской. Они направляли невидимые потоки. Они  изгоняли  инфекцию  и  боль,
прекращали  кровотечение,  сращивали  кости,  восстанавливали   поврежденные
ткани... В какой-то момент я поймал себя на том, что  уже  позволил  святому
слишком многое; что он убил бы меня, если б хотел. Он был  чересчур  близко,
проводил руками над огнестрельной раной. Ствол пистолета  заглядывал  в  его
правый глаз - ничуть не более живой, чем дуло...
   Я  вижу   паука,   опутывающего   безмозглую   муху   клейкой   паутиной,
впрыскивающего сок, который растворяет твердые покровы; только вместо сока -
избавление от боли, надежда на  спасение.  Последняя  ловушка  ЕБа,  похоже,
сработала  безотказно.  Только  никто  не  торопится   высосать   спеленутую
жертву... Сеанс продолжается. Моя голова становится легкой и  прозрачной,  я
испытываю настоящую...
   Я протянул ему нож.  В  мертвых  глазах  ничего  не  изменилось,  но  рот
искривился в почти брезгливой гримасе.
   Пистолет я не предлагал - это было бы слишком. Моя благодарность  велика,
но вовсе не безмерна и не простирается до  самопожертвования.  Я  готов  был
отдать ему все что угодно, кроме огнестрельного оружия. Он поочередно отверг
кожаный пояс,  куртку,  сапоги  и  флягу,  умудрившись  сохранить  при  этом
раболепную  позу.  -  Так  чего  ты  хочешь?  -  прошептал  я  в   некотором
раздражении, не надеясь, конечно, что он меня поймет.
   Состав начал тормозить. У нас осталось немного времени  для  обмена.  Его
?товар? стоил дорого, и я до сих пор не знал, чем придется  платить.  Старик
медленно протянул руку и показал  корявым  пальцем  мимо  меня.  Я  повернул
голову. На секунду мне показалось, что там кто-то есть - притаился  за  моим
плечом, в темной нише пространства. Однако иллюзия мгновенно рассеялась.  На
расстоянии  полуметра  от  моего  затылка  находится  только   пластмассовая
переборка, а чуть ниже - спинка дивана.
   Какого черта! Я повернулся к  аборигену  и  пожал  плечами.  Дескать,  не
понимаю. Он утвердительно  кивнул  и  ткнул  пальцем  в  то  же  место.  Его
настойчивость могла бы показаться смешной - при  других  обстоятельствах.  Я
пригляделся повнимательнее.
   На гладкой поверхности не было ничего,  даже  царапин.  Ничего,  кроме...
моей тени.
   Я  снова  посмотрел  на  старика.  А  тот,  в  свою   очередь,   подметил
промелькнувшую на моем лице искру понимания.  Он  расплылся  в  тошнотворной
беззубой улыбке и кивнул еще раз. Я увидел,  что  у  него  отрезан  язык.  Я
показал ему сложенные кольцом пальцы в знак  того,  что  сделка  состоялась.
Старик принял отсутствующий вид,  отвернулся  и  зашлепал  к  дверям,  будто
ничего особенного не случилось. Я  двинулся  вслед  за  ним,  чувствуя  себя
заново родившимся. Первый же шаг убедил меня в том, что и такое возможно. До
этого ЕБ  безуспешно  пытался  внушить  мне  простую  мысль  о  многократном
рождении. Теперь Он, вероятно, выбрал более жестокий  способ  убеждения.  Но
если Он здесь ни при чем, тогда кто же?
   ...И снова был  пронзительный  простор,  и  яркий  свет,  и  ошеломляющая
перспектива, и ветер - только на этот раз ветер оказался влажным и  соленым.
Платформа белым кинжалом вонзалась  в  бирюзовую  необъятность;  поверхность
жидкого мира была сморщена; рыбы сверкали  и  плескались  в  лагунах;  волны
рождали белую пену; орали птицы. До края изменения оставалось не больше двух
сотен шагов, но я не сделал ни одного. И  вместо  жажды  вдруг  почувствовал
сухую скребущую тоску. Все здесь было чужим. Красивым и чужим.
   На  берегу  цвета  потускневшего  золота  лежали  примитивные  лодки   из
выдолбленных древесных стволов; возле них возились голые дикари с цветочными
венками на головах и ожерельями из раковин  на  шеях.  К  ним  и  направился
старик-хилер, а  я  глотал  солоноватую  свежесть,  захлебывался  в  приливе
неописуемого и странного чувства, распиравшего грудь и  затыкавшего  глотку,
пытался удержаться на краю пугающей пустоты - и при этом жадно искал глазами
Сирену. Но после того, как абориген спустился на  берег  и  вскинул  руки  в
приветственном жесте (до меня донеслись даже  отголоски  ответных  радостных
криков), на платформе никого не осталось.
   Поезд тронулся. Я проводил взглядом и этот прекрасный мирок,  похожий  на
внутренность гигантской раскрывшейся раковины, одна из створок которой  была
покрыта нежно-голубым, а другая - сине-зеленым  перламутром  с  вкраплениями
серебристых искр. И внутри этой ?раковины?  тоже  обитали  люди.  Я  мог  бы
присоединиться к ним - похоже, это было вполне уютное и спокойное  местечко,
- но не хотел этого. Раз уж меня занесло сюда, раз уж выпал  редчайший  шанс
пробраться запретным лабиринтом и  мне  удалось  подсмотреть,  как  устроены
зловещие  ?подвалы?  Монсальвата,  -  то  возвращение  к  прежнему   жалкому
существованию  стало  бы  ежедневной   пыткой.   Нет,   приманка   оказалась
недостаточно убедительной. Я будто навеки утратил невинность, и  теперь  уже
не вернуть былого примитивного довольства малым.
   (Признайся, ЕБ, не Ты ли сам виноват в этом? Ведь если Ты посылал меня на
поиски Того Места, а я очутился здесь - значит что-то  вышло  из-под  Твоего
контроля? Ты уже жалеешь об этом? Может быть,  подумываешь  о  том,  как  бы
избавиться от пронырливой двуногой твари? Предупреждаю: я не сдамся...) Да и
ради чего оставаться здесь? Только ради того, чтобы сменить одну ?раковину?,
тесную и металлическую, на другую, чуть более просторную?  Все  или  ничего.
Этот выбор забрезжил как луч в темной норе - первый  или  последний,  -  как
граница между светом и тьмой, краткий промежуток между колыбелью возрождения
и Геенной. И что там я, несчастный дурак, лепетал о ?свободе??.. Я срезал  с
одежды лохмотья затвердевшей ткани,  перезарядил  пушку,  соскоблил  с  лица
кровь. Я видел свое отражение в  стекле,  наложенное  на  проносящиеся  мимо
арки. Там был незнакомец - бледный урод с  отросшей  бородой  и  сверкающими
глазами. В том месте, где щеку ободрала пуля, у меня будто появился  второй,
скошенный, рот. Этот ?рот? криво ухмылялся. Мне пришло в голову,  что  таким
способом ЕБ может впервые  показать  мне  искаженный  облик  Оборотня.  И  я
отвернулся.
   Благодаря непостижимому искусству  старика  я  снова  двигался  быстро  и
легко. Разбил рукояткой пистолета стекло в двери, чтобы попасть  в  соседний
вагон. После этого  вынул  осколки  из  резинового  уплотнителя  и  вылез  в
образовавшуюся дыру. Черный вихрь немного потрепал меня, но вскоре я...
 
ФРАГМЕНТЫ ПАМЯТИ: 
ПЛАВАНИЕ 
 
   В день отплытия погода резко ухудшилась. Небо  выглядело  так,  словно  с
него вот-вот посыплются дохлые лягушки.
   Уже поднимаясь по трапу на борт лайнера, Лоун посмотрел на серый город  и
ощутил внезапный укол сожаления.  Все  могло  быть  иначе,  но  еще  не  все
потеряно - пока есть куда бежать. Холодный ветер хлестал его по лицу, однако
Лоун не спешил прятаться в каюту первого класса. Как и  все  прочие  эмоции,
эта тоска изгнанника была самоценной.
   Та, которая приговорила его к изгнанию, была рядом.  Казалось,  холод  ей
нипочем. На голых руках и ногах - ни единого пупырышка. Статуэтка из бронзы.
Или скорее из красного  дерева...  Вот,  ожила.  Быстро  и  почти  незаметно
обменялась колодами с кем-то из гардов.
   Лоун  прошелся  по  палубе.  Подскочил  стюард,  предложил  помощь.  Лоун
отказался. Хлынул дождь. Порывы ветра швыряли в  лицо  жалящие  капли.  Лоун
закрыл глаза и стоял, ощущая их как чужие слезы. Но чьи? Кто  так  безутешно
плакал на небесах?.. - Смотри не простудись, - предупредила Дез из-за плеча.
   - Хорошо, мамочка, - съязвил он. - Вечером пропишешь мне лекарство.
   В  каюте  она  сразу  же  принялась  раскладывать  пасьянс.  Колода  была
шикарная:
   Черные мерцающие карты с золотым обрезом. Каждая - будто  окно  в  другой
мир. В этих ?окнах? сверкали незнакомые  Лоуну  созвездия.  Впрочем,  он  не
выдержал долго и отвернулся. Наблюдать за неторопливой забавой Дез было  все
равно что следить за судьей, подписывающим смертные приговоры.
   Когда она закончила, он выжидающе уставился на нее.
   - Во всяком случае, столкновение с айсбергом нам не грозит, -  отшутилась
она. ?Интересно, что бы ты сделала, если  бы  грозило?  -  подумал  Лоун.  -
Скорее всего  ничего.  На  берег  не  сошла  бы,  это  точно.  Дождалась  бы
катастрофы и спокойно наблюдала бы за тем, стану ли я прорываться к шлюпкам,
расталкивая детей и старушек. А я рискнул бы? Не знаю... Вот где зарыто  мое
дерьмо: до последней секунды ничего о себе не знаю. Животное. Дрессированное
и подопытное животное... Есть, правда,  одна  мелочь.  Ради  нее  стоило  бы
искупаться в  ледяной  водичке:  хотел  бы  я  увидеть  ту  шлюпку,  которая
приплывет  за  тобой...?  Он  не  вышел  из  каюты,  чтобы  посмотреть,  как
трудолюбивые толстячки-буксиры оттаскивают тушу лайнера от причала и волокут
ее к большой воде. Таким образом,  город  растаял  в  серой  дымке  без  его
участия. Город просто исчез с того момента, когда Лоун ступил на  палубу.  И
теперь не было ни малейшей  возможности  доказать  себе,  что  город  вообще
когда-либо существовал. Свидетельства других - не в счет. Все  это  какая-то
паршивая игра, в которой собственная память играет за чужую  команду.  Разве
его ?сновидения? менее реальны, чем то, что называется явью? Все располагало
к меланхолии: изоляция, плохая  погода,  ощущение  затерянности,  охватившее
Лоуна очень  скоро,  несмотря  на  близость  сотен  людей  и  современнейшую
технику.  Плавание  напоминало  растянувшееся  на  много  дней   пересечение
нейтральной полосы. Граница хаоса и пустоты...
   Когда подолгу висели туманы, Лоун ловил  себя  на  том,  что  был  бы  не
против, если бы земля исчезла. Плыть вечно  в  этой  седой  мгле,  время  от
времени издавая тоскливые гудки, - чем не завидная  участь  по  сравнению  с
суетливой и безалаберной жизнью на берегу?  Берега  непознанного  континента
смерти. Гавани отчаяния. Отмели забвения... Плыви-плыви,  ковчег  потерянных
душ!.. Он писал понемногу под диктовку  Дезире.  Даже  добавлял  кое-что  от
себя. Правда, очень мало. Будто кто-то строго отмерял дозы слов,  впрыскивая
их в его воображение. Слишком слабое лекарство... Перечитывать написанное он
не пытался - знал, что это верный способ увязнуть в  переделках.  Вот  когда
закончим... Но он понимал: вещь получается мощная и цельная, как скала.  При
этом гарду удавалось достичь  необходимого  парадокса:  монолит  пронизывали
туннели, ведущие в потустороннее...
   Лоун поздравил себя с тем, что не ошибся, выбрав плавание по морю.  Порой
он испытывал почти забытое ощущение уюта,  будто  на  время  стал  подданным
дряхлой империи, в которой вся жизнь расписана наперед. Во всяком случае, на
две ближайшие недели... Он использовал их на полную катушку. Двадцать четыре
часа - это так много, если останавливаться возле каждой секунды,  как  возле
музейного шедевра. Он пил хорошее вино, гулял под моросящим дождем, сидел  в
шезлонге, глядя на океанский закат, слушал танцевальную музыку, доносившуюся
с другой палубы...
   Лоуну запомнился небольшой эпизод, который произошел в один  из  немногих
солнечных дней. Он прогуливался мимо бассейна и остановился, чтобы  взять  с
подноса стакан с ледяным соком. В шезлонге нежилась шикарная шлюха.
   Ослепительно белые  трусики-бикини  подчеркивали  шоколадный  загар.  Дез
разговорилась с ее гардом, который  и  сам  выглядел  на  миллион  долларов.
Беседа  о  клиентах  протекала   так   непринужденно,   словно   обсуждались
достоинства и недостатки собаки или скаковой лошади.
   Лоун  слушал  краем  уха.  Но  некоторые  фразы  показались  ему   весьма
красноречивыми.
   - Бедняжка,  -  посочувствовала  Дез,  разглядывая  шлюху  с  медицинским
интересом.
   - Как она любит свое тело!
   - Да, - подтвердил коллега. -  Тяжело  ей  будет  с  ним  расставаться...
Шоколадная красотка лениво потянулась и медленно сняла  темные  очки.  В  ее
взгляде было что-то настолько неожиданное и даже пугающее, что Лоун замер со
стаканом, поднесенным ко рту.
   Она сказала гардам:
   - Отвалите. Оба. Вы мне солнце загораживаете.
   В тот же вечер Лоун за нею приударил. Он готов был потратить все,  что  у
него осталось, лишь бы научиться этому презрению, заразиться ее великолепным
безразличием - как подхватывают  дурную  болезнь,  избавляющую  от  мелочных
проблем... Он долго соображал, куда бы ее повести, - оказалось, что и это не
важно. Гарды всюду загораживали  солнце...После  пятого  коктейля  он  начал
терять терпение - красотка была самодостаточна. И все же он чуял, что  имеет
дело с настоящей шлюхой: никто и ничто не имело для нее особого  значения  -
кроме   собственного   тела,    истекавшего    отравой    головокружительной
сексуальности... В конце концов до Лоуна дошло, что той нужен более  богатый
хер, что она не прочь перепихнуться, но ей не хотелось бы упустить шанс.  Он
зауважал шлюху еще больше. В отличие от многих других она точно  знала  свою
цену.
   Когда он отлучился в туалет, Дез перехватила его и спросила:
   - Хочешь, подарю ее тебе?
   - Пошла ты к дьяволу, мамочка, - сказал он. - Я уже большой и сам покупаю
себе игрушки.
   - Эта тебе не по карману.
   - Значит, буду облизываться и вспоминать свое бедное детство.
   Дез потрепала его по щеке и промурлыкала:
   - А ты еще и не вырос, дорогой. У тебя все впереди... Пока мы вместе,  ты
будешь получать все, что захочешь.
   - Зачем?! - едва не завопил он, сорвавшись. Она смотрела на него чуть  ли
не с жалостью:
   - Чтобы понять, что все это ни черта  не  стоит.  Он  отгородился  от  ее
бесконечно снисходительного взгляда дверью с желтым  символом  Марса.  Гарду
ничего не стоило войти куда угодно, но сейчас Дезире оставила  его  в  чисто
мужской компании.
   Красотка пришла к нему в каюту в час ночи. Она выглядела  как  ухоженная,
но побитая болонка. Говорить им было не о чем. Он занимался с ней любовью до
утра...Вереница  темных  дней  и  беззвездных  ночей  плыла  вдогонку   всем
предыдущим, затерявшимся в беспорядочной мешанине. Лоун  как  мог  отстаивал
смесь в своей дырявой памяти и отделял фракцию  за  фракцией.  Например,  он
вспоминал свое детство. Оно было счастливым: спокойным и плавным, как  полет
орла. Молодость  тоже  казалась  вполне  безмятежной.  Он  так  и  не  сумел
установить событие или