ть не хочешь,  - не то похвалил, не
то  поддел  солдатик,  сидевший сбоку  от Евстафия. Фамилия его Агальцов, но
зовут его Пузищевым. Он вовсе не толстопузый, он худ, как и Козлов, но когда
стоит или идет, то отводит плечи назад и прогибает спину, выпячивая живот.
     - Вы поняли меня  узко  и банально, -  подчеркнуто  вежливо ответил ему
Иосиф Двойрин. - Труд, желание трудиться - глубоко личное дело. Если  я сижу
в беседке и обдумываю идею, кто может знать, тружусь ли я? Ревизоры?
     - Дайте я пожму вам  пять! - Козлов возбужденно привстал, обеими руками
потряс руку Иосифа. И снова непонятно: взаправду ли это или для смеха.
     - А как вы относитесь, - спросил молодой человек с усиками, - к... - он
выдержал паузу, - к женщине у власти?
     Иосиф, смутившись, наморщил лоб под взглядом юноши. Имя того - Димитрий
Истогин.  Он  старше  Козлова  и  Пузищева. Им  по шестнадцать, ему на  днях
исполнилось семнадцать. Все трое - гимназисты из Бузулука.
     - Я пошел воевать, - раздумчиво произнес Иосиф, - потому что согласен с
моим  дядей в одном:  надо уничтожить национальное, религиозное, правовое  и
этическое неравенство...
     - Этическое? - Пузищев прыснул. - Долой стыд, что ль?
     - Думаю, - заключил  Двойрин, обращаясь  к Истогину, - что я ответил на
ваш вопрос.


3


     На   городской  окраине,  у  дороги,   темнело,   окруженное  пустырем,
приземистое кособокое строение.  В недавние приличные времена это был кабак,
ныне же здесь - красная застава. В избу набились караульные; снаружи к двери
прислонился, зябко горбясь, часовой: ночной холод был задирчив.
     Луна прогрызлась сквозь трепаное облако, и стало серо от мутного света.
Слюдяной  блеск обозначил дорогу, что с  вечера схватилась ледком.  Часовой,
смакуя, жевал  ломтик  восхитительного,  хотя  и пересоленного  сала. То  ли
сродники, то  ли  закадычно-душевные  друзья кого-то из  караульных,  поимев
сострадание, снабдили заставу и питьем, и закуской.
     Где-то  плавали  вязкие  голоса,  и   часовой  встряхнулся.  На  дорогу
вереницей  вытягивалась  группка.  Первым  приблизился  некрупный человек  в
куртке шинельного сукна, ее ворот прятался под навернутым на шею шарфом.
     - Кто идет?
     Подошедший назвал пароль: - Баррикада! - Закурив от зажигалки, протянул
красногвардейцу раскрытый портсигар.
     Парень наклонился и обомлел: папиросы  "Мечта"!  Где их увидишь теперь,
когда стакан самосада идет по сорок рублей керенками? "Это не нашенский, это
из Москвы прибыл начальник", - решил малый, с вожделением беря папиросу.
     Другой из группы схватил  винтовку  часового  за ствол, уткнул в  грудь
парню  нож.  Пламя  зажигалки освещало  большой  широкий  клинок: сталь была
белой, молочной, с желто-синим отливом по краю.
     - Ни звука - и будешь жить! - внушительно сказал мужчина в шарфе.
     В избе на соломе тесно лежали спящие.  Горела, оплывая, свеча в стакане
на подоконнике. Вошедших окатило могучим, неповторимым ароматом перегорающей
в утробах самогонки. Некрупный человек с тяжелым автоматическим пистолетом в
руке резко крикнул:
     - Не встава-а-ть!!!
     Его спутник занес над головой бутылочную гранату:
     - Категорически обещаю - взорву!
     Караульных надежно связали.
     В это же время были обезврежены и другие заставы.


4


     В предместье, что исстари  звалось Форштадтом, встретились эсер Двойрин
и  казачий   войсковой   старшина  Лукин.   Беседовали  в  рубленом  флигеле
мукомольной артели. Здесь угревно и душно от топящейся печки-подземки. Стены
из  тесаных бревен  отпотели, осклизли, и казалось,  что  их намылили  бурым
мылом.
     Дюжий Лукин  сидел  на  лавке,  слегка  подавшись  вперед,  пышные  усы
выступали  красивыми  полукружьями  по  сторонам  рта. Фонарь,  заправленный
ворванью, озарял оранжево-черные Георгиевские ленточки на груди казака.
     Саул Двойрин, снявший куртку  и шарф, присел напротив на  табуретку, он
был в застегнутой до горла шевиотовой тужурке, на впалых щеках, на угловатом
подбородке завивалась  редкая коротенькая  бородка.  У  него худое, лишенное
красок лицо человека, изможденного голодом или болезнью.  Но это  обманчиво.
Войсковой  старшина знает:  Двойрин  здоров, быстр  и  неимоверно  вынослив.
"Одержимый!"  - Лукин  помнит,  с  каким  сложным,  замысловатым чувством он
знакомился  с этим штабс-капитаном пару месяцев  назад. Еврей, эсер!.. Ну не
насмешка  ли  судьбы: идти  против дьявола об руку  с  лешим?..  На  вопрос,
серьезна   ли   его   ненависть   к   большевикам,  Двойрин   тогда  ответил
затаенно-страстным, запавшим вглубь голосом:
     "Кровавые  исторические  провокаторы!  Они провоцируют  враждебность  к
святым   идеалам  революции,  они  неизмеримо   гнуснее   самых  отъявленных
реакционеров..."
     Казак про себя  заметил:  "Говорит  так,  будто сейчас  спустит  курок.
Встреться мы с ним в девятьсот пятом -  он с  точно такой же яростью целился
бы в меня".
     Весной   восемнадцатого    подпольщик   прицеливался   в   большевиков.
Прицеливался, когда их, случалось, бывала толпа против него одного. Лукин не
мог отогнать безотрадную мысль,  что  голову Двойрина  красные предпочли бы,
пожалуй, сотне казачьих голов.
     Сейчас  подпольщик  докладывал  войсковому  старшине  как   главному  в
предстоящем деле:
     - Пути в город открыты. Гарнизон спит.
     - В  последнем я  не уверен,  но караулы вы  сняли похвально!  - сказал
Лукин с грубой мрачностью.
     Ожидался  отряд,  который  уже   должен  был  выступить  из  рощи.  Ему
предстояло с налета  захватить военно-революционный штаб.  Лукин  располагал
кое-какими силами и в самом Оренбурге. Сюда загодя просачивались по трое, по
двое, поодиночке испытанные повстанцы - безоружные, на случай обыска. Оружие
завозили старики и бабы - в телегах под весьма потребными горожанам грузами:
дровами, хворостом, кизяком,  сеном, под горшками с топленым молоком. Теперь
полторы  сотни  казаков были  в  готовности.  Им  следовало овладеть  бывшим
юнкерским училищем и его казармами: здесь базировалось ядро красной гвардии.
     Двойрин напомнил о большевицки настроенных железнодорожниках:
     -  В главных мастерских ночуют не менее трехсот рабочих  с  винтовками.
Когда начнем, они ударят нам в спину. Необходимо...
     - Против  них будут действовать  казаки станицы Павловской,  -  прервал
войсковой старшина. - Вы же знаете план!
     Лукин  истово  держался  суждения,  что  станицы  не  могут не прислать
помощь.
     -  У  нас  нет  сведений,  что  казаки  на  подходе,   -  сухо  заметил
штабс-капитан. Взгляд у него был прямой,  тяжелый и странно притягивающий. -
Разрешите моим боевикам ударить по мастерским.
     - Сколько у вас людей?
     - Сорок два. Мы вызовем переполох у красных и хотя бы задержим.
     Войсковой старшина поднялся во весь свой рост -  встал и Двойрин: он на
полголовы ниже казака.  "Удар по мастерским нужен позарез!" - понимал Лукин.
Как  ни  хотелось  ему не  признавать  это,  он подозревал: в  станицах  нет
единодушной  решимости драться. Решаясь  на операцию,  Лукин чувствовал, как
зыбки  планы,  расчеты.  Оставалось довериться судьбе,  ибо бездействие было
невыносимо.
     -  Ладно. Полагаю, справитесь, - сказал он  так, словно нехотя  уступал
докучливому просителю.


5


     Отряд  незаметно вошел в город и,  миновав ветряные мельницы,  оказался
среди  лабазов, складов,  хозяйственных  построек Форштадта. Передышка перед
боем. Козлов и его товарищи присели  на тюки  с шерстью  в  сарае валяльного
цеха.
     -  Не  умею  колоть  штыком... -  виновато сказал Иосиф Двойрин. Он был
симпатичный кареглазый шатен, довольно плотный, с объемистой грудью.
     Пузищев не без уныния уведомил:
     - Из нас никто еще ни одного не заколол...
     В Оренбуржье,  сразу после  Октябрьского переворота, эсеры организовали
губернский  и  уездные  комитеты  спасения  Родины  и  революции.  При   них
создавалось  ополчение, которое принял  под свое командование Дутов.  Как  и
сотни  гимназистов, реалистов, кадетов  - Козлов, Пузищев  и  Истогин  стали
дутовцами.
     Козлов  - сын  лесничего. Отец  Пузищева  -  служащий  железнодорожного
управления. У Истогина  отец  - нотариус. Уйдя  из дома четыре месяца назад,
гимназисты участвовали в первом бою дутовцев с красными - у станции Сырт. Им
здорово повезло:  они не были  даже ранены. Между тем красные,  когда заняли
станцию, удивлялись множеству "мертвых безусых юнцов".
     Для  Иосифа  его  спутники  были   уже  пропахшими  порохом  солдатами.
Поглаживая ложе винтовки,  он озабоченно  извинился за те  ошибки,  которых,
очевидно, не избежит в бою...
     Он успел давеча рассказать о себе: в  Томске, его родном городе, учился
в   классической  гимназии.  Семья  состоятеленая,  отец  -  член  правления
Сибирского  акционерного общества. Дед  Иосифа  в  молодости  бедствовал  за
чертой оседлости на западе  России  и, решившись перебраться в Сибирь, был в
Томске  извозчиком, потом  торговал упряжью, под старость основал кооператив
шорников. Отец Иосифа начинал комиссионером по торговле пушниной... Он и его
младший брат Саул -  разные люди. Тот еще в детстве загорелся революцией. Не
доучившись в университете, стал эсером-боевиком. А когда началась германская
война, поступил вольноопределяющимся в запасной полк, чтобы получить военную
подготовку. Сдал  экзамены на прапорщика - и на фронт. Был ранен,  несколько
раз награжден. К лету семнадцатого стал штабс-капитаном.
     Минувшей  зимой он  появился в Томске.  Убеждал тамошних  богачей  дать
деньги  Дутову на  борьбу  с  красными.  Советы  в  Томске  еще не  окрепли,
реквизиции  пока не развернулись.  Но  дядя Саул доказывал  богатым томичам:
пройдет немного времени, и они лишатся всего, если большевиков не свергнуть.
Однако денег ему дали немного.
     Иосиф уговорил  дядю взять его с собой к дутовцам. С полмесяца был  при
ставке атамана и все время просился в действующий отряд. И вот он здесь.
     -  Я умею только  разбирать  и собирать винтовку. Стрелял всего  десять
раз... по мишеням.
     Пузищев сказал с расстановкой:
     - Вначале из нас троих один я хорошо стрелял. - И пояснил со значением:
- Я - охотник!
     - Хо-хо-хо! - нарочито хохотнул Истогин.
     - Можно подумать, ты не знаешь? - не менее едко парировал Пузищев.  - Я
год назад  волка убил!  Можно подумать, ты  не  видал, как  с  него  снимали
шкуру?!
     С  доверительностью наклоняясь к Иосифу, сообщил,  что дома у него есть
нарезное    охотничье   ружье.   Очень   хорошее!   Первоклассное!   Фабрики
Гастин-Реннет.
     -  Сведущие люди знают,  что  изделия  этой  фабрики устарели, -  тоном
снисходительного сожаления произнес Истогин.
     - Что, что-оо?..
     -  Не  это сейчас  важно!  -  вмешался  Козлов  и поспешно обратился  к
Двойрину:  - Почему меня  интересуют ваши убеждения... У нас  тут... э-ээ...
две партии.
     - Да?
     -  Две  будущие партии, - уточнил Евстафий. - Я и Миша, -  кивнул он на
Пузищева,  - представляем основу первой.  Мы  -  Хранители Радуги!  Слова  -
непременно с заглавной буквы.
     -  А  я  представляю партию  Повелевающей Женщины, -  проговорил не без
смущения Истогин.
     - Пэпэжэ! - хихикнул Пузищев.
     - Хоть бы  и так!  - воскликнул  с  упрямством  и вызовом Димитрий.  Он
повернулся к Двойрину: - Я себя называю пэпэжистом.  Это не смешно, а  очень
серьезно. Я иду гораздо дальше, чем суфражисты*.
     - Я, кажется, не закончил, - остановил Козлов, - о нашей партии.


6


     Вот что  услышал  Иосиф  той  ночью в  холодном  сарае, где  заброшенно
валялись тюки с шерстью, заготовленной для валенок.
     В будущей России  самой  авторитетной  станет партия Хранителей Радуги.
Вступить в нее сможет лишь тот, кто, по примеру американского философа Генри
Торо,  три года, уединенно  и собственным трудом,  проживет  в лесу. Брать с
собой можно будет только доски  и гвозди для постройки жилища, самые простые
инструменты. Кормиться - за счет посевов картофеля и  гороха,  сбора грибов,
ягод,  орехов.  Позволительна  рыбная  ловля - но лишь  удочкой. И ни в коем
случае не рубить  деревьев - отапливайся валежником, ведь его предостаточно.
Исключается эксплуатация домашних животных.
     - Эксплуатация... кого? - Иосиф не скрыл изумления.
     - Эксплуатация животных так же безнравственна, так же  недопустима, как
и  эксплуатация  людей!  -  заявил  с  запальчивостью, словно  его  обижали,
Евстафий.  -  Ну  и,  кроме  того...  -  он опять  вернулся  к  сдержанному,
рассудительному  тону,   -  мясо,  молоко,  сметана  и  прочее  предполагают
усложненные  потребности.  Из-за  этого  человек  часто  ощущает  недостаток
чего-либо и не может пить из другого источника. Генри Торо удивительно метко
это доказывает. А сколько времени отнимает уход за животными! Человек должен
освобождаться  от  забот к трем часам дня.  И  до  отхода ко  сну заниматься
чтением и размышлениями...
     - Теперь я пожму вам пять! - Иосиф Двойрин вскочил на ноги. - Да, но...
совсем без хлеба?
     - А  гороховые булочки? - восторженно воскликнул Евстафий.  - Их  легко
испечь  в  простом первобытном  очаге.  Вы  когда-нибудь  пробовали  горячие
гороховые булочки с брусникой? Кончится война - попробуете!
     Ему  пришла мысль,  делился Евстафий, что  если человек проживет в лесу
так, как было описано, - он совершенно преобразится. Хранить то, что чисто и
красиво! Он не сможет  без этого. И  станет Хранителем  Радуги. И  тогда его
можно  выбирать  на любой  пост.  Он  не  вырубит лес, не  примет взятку, не
притеснит никого. Он будет мечтать не о новых должностях, не  о богатстве, а
о том, чтобы после срока службы жить там, где ему открылась Радуга...
     - Парадокс Зенона! - обозначил Пузищев.
     -  Парадоксы  Зенона  - из другой  оперы,  но  пусть!  -  махнул  рукой
Евстафий. - Россия будет самой красивой, самой доброй...
     - Утопия!  -  перебил  Истогин. - Утопия и  не  более  того -  если  не
сделать, как я говорю. Пусть будут Хранители Радуги, но над ними должны быть
женщины... красивые,  милые, - произнес  он с тихим воодушевлением, -  очень
обаятельные...
     Пузищев тут же уведомил Иосифа, что  Истогин  безнадежно влюблен в жену
инспектора народных училищ Бузулука.
     - Замечательно красива, это правильно! - сказал  Пузищев и самодовольно
добавил: - Она - моя двоюродная сестра.
     Рассказал:  когда  в народном доме устраивались любительские спектакли,
его кузине давали первые роли, и она всегда играла с успехом.
     - Нашел выражение! - возмутился Димитрий.
     - А что?
     -  Совершенно топорно сказал!  Чтобы  передать  представление  о  такой
женщине...
     Козлов прервал, стойко держась своей темы:
     - Мне  хотелось бы, чтобы на главный пост был  избран человек, который,
помимо всего... играл бы на скрипке...
     - Вы играете на скрипке? - восхитился Иосиф.
     - Ну что вы! Никаких способностей.
     - Он вечно не за себя старается, -  пояснил Пузищев. - Но мне, другу, в
мелочи не хочет уступить! В какой раз говорю: совсем без охоты нельзя!  Я бы
стрелял матерых волков... да хоть водяных крыс...
     -  Миша, нет! - отрезал Козлов.  - Охотников я  судил бы военно-полевым
судом.
     - А если нас... - начал Пузищев и осекся, - если их много?
     - Я воевал бы  с ними, как с красными! - Козлов, волнуясь, взглянул  на
Иосифа: - Вы были бы со мной?
     - Да! Я вам объясню мою идею...
     Но тут передали приказ выступать.
     Подполковник  Корчаков,  возглавлявший партизан,  пошел с  частью людей
захватывать артиллерию красных и освобождать из тюрьмы заложников. Остальные
- гимназисты оказались среди них - были двинуты в центр города.


7


     В рыхлом застойном сумраке колонна вытянулась по Неплюевскому бульвару.
Голые  деревья  уже ясно виделись до каждой  ветви. На  них  недвижно сидели
галки, грачи, и  их перья  ерошил  жесткий предрассветный ветерок.  Рядом  с
командиром шел кадет  лет пятнадцати,  хорошо, по его словам, знавший город.
Он, однако, ошибся, и на Введенскую вышли с опозданием.
     Эта улица  выводила в Хлебный переулок, где за углом, в двух кварталах,
стоял капитально строенный доходный дом купца Зарывнова, занятый  под  жилье
работниками  губисполкома  и  военно-революционного  штаба.  В  охрану  сюда
принимали не  слесарей, не молотобойцев: отбирали, на  соблазнительный паек,
вчерашних фронтовиков.
     Командир послал  одно отделение в обход  - атаковать здание с запада  -
тогда как другие устремятся к дому по Хлебному переулку с юго-востока.
     Голова  отряда  была  шагах  в  ста от угла переулка,  когда  в  городе
шумнула-захлопотала стрельба. Это казаки Лукина бросились к казармам бывшего
юнкерского училища.
     Пузищев тронул Иосифа за рукав:
     - Видишь как... не успели мы!
     Доносящаяся пальба сейчас поднимет на ноги охрану в доме Зарывнова.
     У его  подъезда  еще не был погашен фонарь на  столбе;  желто светились
несколько  окон.  Подходя,  белые,  с нервно-сжимающей  собранностью,  ждали
окрика часового -  но из окошка в цоколе здания выскользнул трепетно-тряский
язычок огня. Зачастили хлопки: взъю-у-у, взъю-у-у, взъю-у-уу - быстро-быстро
зазвучало над головами. Иосиф среагировал своеобразно: поднял  глаза, словно
можно было увидеть  полет миниатюрных цилиндриков.  Его с  силой пригнули  к
земле, потащили назад, за угол.
     - Отливается нам задержка! - озлобленно бормотнул кто-то.
     В теснящейся кучке солдат раздалось:
     - Уже потери есть...
     Офицер то и дело эффектно подносил  руку  к  глазам,  смотрел  на часы.
Несомненно, растерянный -  он держался  прямо, стараясь выглядеть  суровым и
воинственным. Фуражка с белеющей круглой кокардой была лихо примята.
     - Еще одно отделение - в обход! Атака на дом - с западной стороны!
     Старшим офицер назначил Истогина.
     Ломкая  льдистая  грязь  дробно хрупала  под  подошвами,  вот  и улица,
выводящая на дом Зарывнова  с  запада. Возле угла столпилось  отделение, что
пришло сюда раньше. Они уже ходили на приступ -  охрана, без суматохи, стала
так бодро крыть беглым огнем, что только и оставалось откатиться.
     Истогин, изо всей силы напрягая грудь, закричал как очумелый:
     - У меня пр-р-рика-а-аз - взя-а-ть дом!!!
     Он глянул за угол и обернулся к своим:
     - Да они сами лезут...
     Красные,  человек  сорок,  подбирались  вдоль  стен  зданий,  зверовато
клонясь к панели. Руководство посчитало, что белых с этой стороны - горстка,
и решило, выслав стрелков вперед, прорваться.
     - По моему  взмаху - в атаку! Кричать "ура" громче громкого! - Истогин,
в неистовстве  бесстрашия,  встал на носки, как  можно выше вскидывая сжатый
кулак.
     Ур-р-ра-ааа!!!
     Молодые,  многие -  совсем подростки  -  стремглав  кинулись  в  улицу:
бешеные  от  собственной дерзости.  Ур-ра-аа! ура-а... Густо  сеялся  топот,
ружейные  стволы   торчливо  покачивались  впереди   бегущих.  Иосиф  несся,
беспамятно  отдавшись крику, стремясь сжимать  винтовку что есть сил, словно
ее сейчас станут  вырывать у  него. Вот  он вдавил приклад в плечо, нажал на
спусковую   скобку.  Кто-то  встречный,   шагах  в  четырех  -  молниеносно,
одновременно со вспышкой из дула - отлетел со странной легкостью и шлепнулся
навзничь, точно был картонный и его сзади рванули проволокой.
     Слева от Иосифа пробила "пачка" выстрелов. Ур-ра-а! ур-ра-а! ура-аа!..
     Фигуры впереди вдруг повернулись и побежали. Он мчался за ними, пытаясь
достать штыком ускользающие спины.
     Стремительно накатилась желтовато-серая стена здания. На крыльце сбился
гурт: жались, поднимали  руки, пригибались. "Сдае-о-мся!!"  - все крепкие, в
зрелой  поре мужики,  усатые;  некоторые в куртках черной кожи  - деревянные
колодки маузеров на боку.
     Кто-то обхватил Иосифа, целует в щеку... Козлов. Орет в самое лицо:
     - Победа!
     Пузищев, подпрыгивая на месте, р