- В  одну зимнюю ночь -  не без  помощи, надо думать, конкурентов - дом
госпожи,   г-хм,   с  вашего  позволения,   "фон   Риббек"   запылал.   Дама
самоотверженно боролась с пожаром, простудилась, слегла  и  вскоре приказала
долго жить.
     Володе  (если  его  в  то время звали Володей)  было лет двенадцать, он
пребывал в приличном пансионе. Его родитель, как оказалось, не чуждый мыслям
о  сыне,  забрал его оттуда,  стал держать  при  себе, а  на  время наиболее
многотрудных  передряг  пристраивал у каких-то  знакомых. И довелось отроку,
после латыни,  после уроков  всемирной  истории, получать  уроки  уголовного
дна...
     Однажды  его отца  смертельно изранили свои  же  сообщники. Володя, уже
юноша,  выслушал, по его словам, от умирающего родителя заповедь.  Это нечто
романтически-революционное  -  не  знаю уж,  в  чьем духе: Гюго или  Леонида
Андреева. "Сынок, - молвил  коснеющими устами  отец, - твоя  мать погибла от
рук  тех, кто занимался  одним с ней делом,  и то же самое относится ко мне.
Потому  бесстрашно   и   беспощадно,  до  последнего  издыхания,  мсти  всем
преступникам! Просись на службу в сыск!"
     Так наш  друг стал агентом московского сыска. Позже упросил "поставить"
его "на политических" - тут его дарования и развернулись...
     - Упоминал о восьми награждениях, - вставил Панкеев.
     - Не врет! - подтвердил Винноцветов. - А сверзился он из-за гордости. Я
получил  новое  назначение,  а  на мое  место заступило лицо  со связями, но
знаний и способностей недостаточных. И,  как водится, первую  же свою ошибку
прикрыло тем, что спихнуло вину  на нижестоящих, в том числе, на Рыбаря.  На
него  наложили взыскание, но виновный начальник позаботился, чтобы обиженный
агент  получил  двойное месячное жалованье. Проглоти пилюлю с сахаром и будь
доволен! Такое было всегда и всегда будет.
     Но наш друг  горд,  как истинный, кха-кха, барон Вольдемар фон  Риббек.
Подал  на высочайшее  имя  челобитную  с описанием просчетов начальства,  не
забыл указать  на собственные  заслуги, да  еще  и предложил рекомендации...
Разумеется, вылетел с треском.
     Винноцветов закончил рассказ размышлением:
     - Поменялось многое... и, тем не менее: простят ли его эсеры? Партийные
амбиции, к  несчастью, продолжают  торжествовать.  Весьма  будет  жаль, коли
повесят. Донельзя глупейший конец для столь замечательного лица.


6.


     Добровольцы сидели на траве, рядком вдоль вагона, ели из котелков кашу.
Обед. До каши выпили самогонки.  Лушин  захмелел,  лицо стало одновременно и
бестолковым,  и  озабоченным.  То  и  дело  вперял взгляд в Ромеева. Наконец
сказал:
     - Я давеча  с ротным со...  собеседовал.  Его  вызывали  в штаб  полка.
Насчет... этого... тебя.
     Ромеев перестал есть, в ожидании  молчал, не глядя на  говорившего. Тот
рассудительно поделился:
     -  Я  думал:  упредить, нет? - показал ложкой на  Сизорина: - Вот  он -
безотцовщина. Ты его от смерти увел! Я со... сострадаю. А то б не упреждал.
     - И что ротному в штабе сказали? - спросил Шикунов.
     - Нехорошее,  - Лушин увидел в ложке с кашей  кусочек вареного сала и с
удовольствием отправил в рот. - Заарестовать могут его, - кивнул на Ромеева.
     Еда заканчивалась в молчании. Сизорин  сидел сбоку от своего спасителя,
посматривал на него страдальчески, точно  на умирающего в мучениях раненого,
прижимал локоть к его локтю.
     Шикунов, упорно называвший Володю на "вы", обратился к нему:
     - Вы бы разъяснили нам...
     В ответ раздалось:
     - Че долго суп разливать? Дела  старые. Но  сейчас все  по-другому! Как
мне еще молиться, чтоб дали поработать, а уж после считались?
     Было решено послать в штаб Быбина. Ему там доверяют: расскажут...
     Ромеев лег навзничь  прямо на тропинке меж запасных путей. Чтобы его не
тревожили, Сизорин встал подле. Солдаты из других вагонов обходили
     лежащего,  не придираясь,  не  задавая вопросов;  понимали: без причины
никто эдак не ляжет. А причина сама разъяснится.
     Вернулся  замкнуто-напряженный  Быбин,  не  спеша   полез  в  теплушку.
Остальные  последовали за ним.  Быбин, никому не отвечая, дождался Ромеева и
как бы выговорил ему:
     - В прежнее  время ты  каких-то эсеров под казнь подвел? Ожидают самого
Роговского.  Он под Самарой, с  проверкой.  Начальник высокий. Прибудет, ему
скажут, и  он,  надо понимать,  велит  тебя накрыть. Ротный поведет в  штаб:
вроде б,  чтоб ты рассказал, как  вы  с Сизориным от красных ушли. А в штабе
будут наготове...
     Добровольцы дружественно теснились вокруг Володи.  Чувствовали: с  ними
не ловчит. За сутки, что он провел среди них, ощутили: не корысть заставляет
его  так  переживать.  А что  чья-то  смерть  на  нем  -  теперь такое не  в
диковинку.
     - Делов тобой, кажись, наделано, - снисходительно упрекнул его Быбин. -
Но  ты это прекратил - взялся  красных убивать.  Нам польза. Вот и начальник
штаба говорит: нашли, когда мстить. Не нравится ему это. И правильно.
     Кругом  взволновались: а  то нет?! Человек сам пришел, сам открылся - и
нате!..
     Шикунов предложил Володе:
     - Вам бы скрыться...
     Это подхватили.
     - Печалуюсь я... - Ромеев произнес слово  "печалуюсь" с таким  горьким,
болезненным  выражением,  с  каким  мужик  говорит  об  утрате  коня.  -  Об
одном-едином печалуюсь: шпионам полная воля и возможность!
     Выдохнул жарко:
     - Желаете, докажу? Все равно ж на месте сидите.


7.


     Пойти с Володей решилось человек  семь-восемь.  Он оправил гимнастерку,
прихватил винтовку - солдат, каких масса вокруг.
     На станции  Самара - шесть платформ, откуда то и дело отходят составы с
войсками.  Около  часа Ромеев и  его команда ходили в  толчее по платформам.
Кое-кому это наскучило,  с  Володей остались четверо. Его  шепот заставил их
замереть:
     - Определенно! - отчетливо и непонятно прошептал он, указал взглядом на
высокую миловидную  барышню  в  шляпке с вуалью, в перчатках.  Онаспрашивала
офицера, какой полк  погрузился в эшелон, куда следует. Ей нужно - объяснила
- разыскать прапорщика Черноярова.
     Молодой  офицер любезен.  Хорошенькой  незнакомке  так приятно угодить!
Мадмуазель не знает, в каком полку служит прапорщик Чернояров?
     - Ах... я не разбираюсь... кажется, в Шестом...
     Офицер улыбается:  разумеется, мадмуазель и  должна быть  беспомощной в
подобных вопросах.
     - Шестой Сызранский сегодня уже отправлен в оренбургском направлении.
     О, как жаль! Барышня расстроена. Прощается. Пошла.
     Ромеев "отпустил" ее  шагов на пятнадцать, неторопливо двинулся следом;
спутники -  за ним.  Она, обронил  негромко,  уже им  попадалась:  на второй
платформе и на четвертой.
     - Правильно, - подтвердил Быбин, - припоминаю.
     Лушин с недоверчивостью возразил:
     - Барышень тут немало.
     - Ну, я-то не спутаю! - обрезал  его Ромеев.  Доказывал  вполголоса:  -
Зачем  ей: что за часть? куда?  Офицерики рады  потоковать: тетер-рева! И не
вдарит в башку:  не знаешь,  в каком полку служит, чего ж спрашивать - какой
полк грузится да куда едет? Мокрогубые! По виду, по обхожденью, она - ихняя.
Каждый представляет свою: эдак, мол, и его бы искала. С того языком чешут.
     - В дружину сдать бы... - заметил Шикунов.
     Володя оборвал:
     - Погодь! Я взялся доказать -  и я  вам  докажу безупречно! Не  ее одну
подсек. Еще "лапоть" один тыкался...
     Послал Сизорина  приглядывать за барышней,  с остальными  поднырнул под
стоящие поезда. Вышли на третью платформу, потолкались.
     - Вот он! - бросил Ромеев. - Подходим неприметно, порознь.



     Пожилой бородатый мужичонка в лаптях, с набитой  кошелкой, маячил перед
составом,  на  который погрузили сорокачетырехлинейные  гаубицы  и  упряжных
лошадей.  Подойдя к субтильному  курносому  юнкеру  не старше  восемнадцати,
спросил:
     - Господин, это будет не Пятый ли полк?
     - Нет.
     - Сынок у меня в Пятом Сызранском. По своей охоте пошел! А я на работах
был в Мелекессе, не привелось  и проститься. А  добрые люди скажи:  в Самаре
еще Пятый-то. Привез, чего старуха собрала...
     - Пятый Сызранский полк - во Второй дивизии, - сухо сообщил юнкер.
     - А это какая?
     - Другая.
     - На Уфу едете? Я чего спрашиваю-то. Охота, чтоб сынку выпало - на Уфу.
Там места больно  хлебные. И коровьим маслом заелись. Вам, стало быть, туда?
Счастье, коли так...
     Юнкер важно прервал:
     - Вы рискуете жизнью! - ему впервые выпал случай  "сделать внушение". -
Вы  -  в  расположении  Действующей  Армии,  здесь нельзя  вести  расспросы!
Приехали к  сыну,  а ни его не увидите,  ни  домой  не  вернетесь. Вас могут
р-р-расстрелять на месте!
     - Спаси, Святители... - мужичонка низко поклонился; крестясь, засеменил
прочь.
     Ромеев послал Шикунова следить  за ним.  Пояснил: для  "полного букета"
надо  еще  "мальца"  посмотреть  -  давеча  приметил.  Должен  где-то  здесь
крутиться.
     "Мальца"  нашли  на  шестой  платформе.  По  виду -  уличный пацан  лет
четырнадцати.  Переминаясь с ноги  на ногу, разговаривал  с добровольцем, на
котором военная форма  висела мешком. Лет около  тридцати, с  интеллигентным
лицом, в пенсне - по-видимому, учитель. Парнишка спрашивал его, указывая  на
эшелон с пехотой:
     - Дяденька,  это на  Уфу?  Я батю  ищу!  Сказывали  - его на Уфу. Какой
полк-то? Мой батя в Сызранском...
     Доброволец  вежливо  ответил:  полк  - Седьмой  Хвалынский,  следует  в
сторону Оренбурга.
     - Не до Павловки? Сказывали, там биться насмерть будут. За батю боязно.
Мать хворая лежит, какой день не встает...
     На плечо мальчишки легла рука Ромеева.
     - Здорово, Митрий!
     - Ванька я, - зорко вгляделся в незнакомого военного.
     -  Отец, говоришь,  следует  на  Уфу? А сам боишься, что его  убьют под
Павловкой. Направления-то разные.
     У паренька в руке - бумажный сверточек. Протянул:
     - Крестик  серебряный  на гайтане. С  иконкой! Святой  Михаил Архангел!
Мать наказала отца найти - передать...
     - Идем к отцу! Ждет, говорю! - Ромеев взял пацана за запястье. Сообщил
     добровольцу: - Украл крестик только что. У контуженого взял обманом.
     Солдат в пенсне остался стоять - с выражением растерянного недоверия.
     Мальчишка пронзительно вскричал:
     - Люди добрые! Караул!! - тут же смолк от жгучей боли в руке.
     - Сломаю грабельку! - раздалось над ухом.
     Быстро шли сквозь толпу.
     - Воришка это! Воришка! - внушительно охлаждал Быбин тех, кто порывался
вступиться. Ромеев велел ему отвести "шкета"  к багажному помещению вокзала,
ждать там. Лушина послал найти Шикунова:  вдвоем  они  должны взять "лаптя",
тоже доставить к багажному.
     - Я туда же бабенку приведу! - шепнул Володя, побежал.



     От багажного вели троих. Хорошо одетая барышня возмущалась:
     - Позовите офицера! Это - своеволие пьяных!
     Мужичонка в лаптях молился вслух.  Паренек помалкивал. Спутники Ромеева
с винтовками наперевес окружали группку, сам  он  шел  впереди с  наганом  в
руке, покрикивал:
     - В сторонку! Контрразведка!
     Из вокзала запасным  ходом вышли на мощеную площадку. От нее начинались
тянувшиеся  вдоль железнодорожного пути пакгаузы, сколоченные из пропитанных
креозотом балок, обращенные дверьми  к  поездам. Позади пакгаузов  неширокой
полосой  протянулся замусоренный пустырь. Железная  решетка отгораживала его
от  палисадника  и  городских  строений.  На  пустыре  никогда  не  высыхали
зловонные  лужи, попадались трупы кошек, собак. Небольшая его часть посыпана
песком. На нем темнеют круги запекшейся крови. Одни чернее: кровь уже гниет.
Другие - свежие.
     - Двоих  нонешних убрали, - сказал Шикунов,  и все пришедшие посмотрели
на стену пакгауза, густо  испещренную  отверстиями:  множество пуль  глубоко
ушло в толстые твердые балки.
     - Опомнитесь! Образумьтесь! - страстно убеждала барышня,  сжимая кулаки
в перчатках, вздымая  их  перед лицом. - Мой отец - большой начальник, глава
земской управы! Вас неминуемо накажут, неминуемо...
     "Лапоть" заорал неожиданно зычно:
     - Православные, покличьте начальство!  -  он обращался к  зрителям, что
скапливались за  оградой в палисаднике. К расстрелам привыкали,  публика уже
не валила - собиралась неспешно.
     - У меня сын в Народной Армии, сын  свою кровь льет! - мужичонка бросил
кошелку наземь, крестясь, упал на колени: - А эти меня убивают...
     Ромеев подмигнул Быбину, Шикунову, рявкнул на барышню и мужика:
     - Тихо, вы! С вами разберемся. Но этого...  - рванулся к парнишке, - мы
сей момент... шпиона!
     - Ничем не виновный я! Сжа-альтесь!
     - Говоришь, крестик на  гайтане... а?!  Мать  наказала отцу передать...
а?! А чего ж сама, когда его провожала, не навесила ему гайтан?
     -  Отец в прошлом годе ушел от нас,  -  плача  кричал мальчишка, - мать
хворая лежит...
     - Год, как ушел, а откуда ж ты знаешь, в какой он полк поступил?
     - От людей! Мы про него все зна-ам...
     -  На слезу бьешь!  -  рычал  Ромеев.  -  Мать хворая лежит,  отец  вас
бросил...
     она его все одно жалеет, гайтан передает... Определенно - на слезу! Под
этим видом выманиваешь о войсках, шпионишь. - Потащил визжащего к стенке.
     - Дяденька, не на-адо! А-аай, не на-адо!!
     - Умр-р-ри-и! - Володя прицелился из нагана.
     - Стой, скажу! дай  сказать... - мальчишка протянул руки, - вон  она, -
показал на  барышню,  -  Антонина Алексевна: ее  слушаюсь! А  этот  -  вишь,
оделся! А то был в пинжаке, в сапогах...
     Ромеев опустил револьвер, левую руку положил "мальцу" на голову.
     - Не ври мне только. Где встречаетесь?
     - На Шихобаловской, в прачечной у китайца. Линьтя - его зовут. Дразнят:
дядя  Лентяй.  А велено его  звать: Леонтьев.  Она -  главнее. Меж собой  ее
зовут: товарищ Антон. А этот - он недавно прибыл. Его зовут Староста.



     Быбин  и Шикунов,  переглянувшись,  потрясенно молчали,  держа винтовки
так, точно вот-вот на них нападут.  Они доверяли  Ромееву,  но что задержали
троих не зря - в это верили не до конца.
     И вдруг - эти слова "шкета"...
     -  Ложь!  Мерзкая ложь! - остервенело кричала барышня: в голосе звенела
сталь.
     "Лапоть" завывал:
     - Оговорил, беда-аа...
     Лушин  пихнул его прикладом  в  живот, левой  рукой  толкнул  так,  что
мужичонка, отлетев, упал набок.
     Ромеев спросил мальчишку:
     - Разведку собранную они как отсылают? Не с голубями?
     - С голубями! Пацан, постарше меня, с отцом занимаются. Отца по-чудному
зовут - Алебастрыч. На Садовой, у Земской больницы живут.
     -  Срочно  надо  в контрразведку,  -  с  затаенным -  от  ошеломления -
дыханием, со странно-умиленным видом выговорил Шикунов. - Это целое подполье
работает...
     Задержанных   повели.   Женщина,   охрипнув,   со   слезами   ненависти
выкрикивала:
     - Вы неминуемо заплатите! За меня есть кому вступиться...


8.


     Как  только  вошли  в  кабинет  Панкеева,  барышня  бросилась  к  нему,
заламывая руки:
     -  Господин  офицер!  Мой  отец  -  председатель  земской  управы!..  в
Новоузинске...  расстрелян  красными!  Мы с мамой спаслись в  Самару,  я ищу
моего жениха - прапорщика Черноярова, он в Народной Армии с первого дня...
     Привлекательная  внешность  незнакомки,  ее  слова  о  папе,  ее  слезы
заставили Панкеева предупредительно вскочить,  усадить мадмуазель в  кресло.
Он налил ей  из графина воды,  стал со  строгостью  слушать Ромеева, Быбина,
Шикунова... Он понимал - разведчики могут изощренно маскироваться, и, тем не
менее,  то,  что  эта  барышня  - большевицкая  разведчица, в  первые минуты
представлялось неправдоподобным.
     Да и  вообще  невероятно:  человек, пусть в прошлом  и  даровитый агент
сыска, едва оказался на станции, как тут же сразу поймал трех лазутчиков.
     Вероятнее было,  что сметливый,  ловкий тип на  этот  раз  прибегнул  к
трюку,чтобы отличиться и застраховать себя от мести эсеров: вбил солдатам-
     пентюхам, что эти трое - шпионы.
     Панкеев неприязненно бросил Володе:
     - Нам о вас  уже  все известно! Человек вы, кажется,  неглупый.  Но,  -
засмеялся издевательски, - не там ищете дурее себя. Не там!
     -  Господин поручик, не об  нем разговор!  - вмешался Быбин. -  Вы этих
проверьте.
     Барышня,  обежав огромный  письменный  стол, за которым  сидел  офицер,
пригнулась за его  спиной,  будто на  нее  вот-вот  набросятся и растерзают,
-зарыдала, захлебываясь:
     - Я  ни  в  чем  не  виновна! Мне  к... генералу!  Я  обращусь...  Папа
расстрелян красной сволочью...
     Напирал  на поручика и "лапоть", выкладывая из кошелки на  стол каравай
хлеба, шмат желтого сала, глаженые портянки:
     - Извольте  проверьте! Сын у меня доброволец!  Сыну  привез...  со всей
душой против красных, а меня виноватят...
     - Ладно! - раздраженно остановил Панкеев.
     Шикунов, доброжелательно улыбаясь, негромко, но настойчиво высказал:
     - Пареньку бы сделать допрос.
     Мальчишка,  бледный,   заплаканный,  стоял  напротив  стола,   впивался
взглядом в лица барышни, Ромеева, офицера.
     - Напугали тебя? - спросил Панкеев.
     - Мало что не убили, - вставил мужик.
     Панкеев с начальственной благосклонностью уведомил подростка:
     - Бояться не надо. Если ни в чем не замешан, тебя не накажут.
     -  Конечно, не замешан, господин офицер! -  вскричала барышня, глядя  в
глаза пареньку.
     Поручик счел необходимым прикрикнуть:
     - Пра-ашу не вмешиваться! - и обратился к мальчишке: - Повтори все, что
ты давеча рассказал.
     Тот протянул серебряный крестик и образок на плетеном шнурке.
     - Мать наказала  гайтан отцу передать...  Сказывали, отец  в Сызранском
полку...
     - О знакомстве с этими двумя людьми повтори! - потребовал офицер. - Что
ты рассказывал о месте встречи, о китайце?
     Мальчишка заревел:
     - У-уу! Не убивайте... со страху вра-ал...
     Кто-то из солдат фыркнул:
     - Ну-ну...
     - Со страху так не врут! С именами, с кличками: и все - в  один момент!
- заявил в упрямой  убежденности Быбин. - Не-ет. Вы его без них допросите. И
агентов с ним пошлите к китайцу, к голубятникам.
     -  Учить меня не надо! - перебил Панкеев, понимая с обидой, что не  мог
бы
     придумать ничего умнее предложенного солдатом.
     Опять  кричала  барышня:  о  расстрелянном красными  отце, о  том,  что
пожалуется генералу. "Лапоть" упорно  толковал  о  сыне,  который  "по своей
охоте против красных  пошел". Шикунов,  Лушин  поддерживали Быбина.  Сизорин
пытался что-то сказать в защиту "дяди Володи". А тот - весь подобравшийся, с
потным  лицом  -  стоял  недвижно,  следил  за  офицером, как  невооруженный
человек,  встретив  в  лесу волка, следит за  ним: кинется или зарысит своей
дорогой?
     Панкеев, чей взгляд на дело изменился, приказал всем  выйти  в коридор,
оставив Ромеева.  Поручику  весьма  не  понравилось, как барышня  смотрела в
глаза мальчишке,  крича, что  он  ни в  чем не замешан:  словно  внушала. Не
верилось, что тот  со  страху выдумал про  китайца, голубей, сочинил клички.
Замечание Быбина на этот  счет  было неопровержимо. Подозрительным казался и
мужичонка в лаптях: чересчур складно, прямо-таки заученно, твердил о  сыне -
и чересчур смело.
     Этими тремя следовало заняться.
     Но...  все  меняла  личность  Ромеева.  Что если  начальствующие  эсеры
набросятся на него, своего давнего ненавистного врага? А трое... разумеется,
невиновны! - раз их обвиняет Ромеев.
     Поручик сказал ему доверительно:
     - Каждую минуту ожидаем Роговского. К пакгаузам сведут вас!  Понимаете?
Или повесят, на водокачке.
     У Володи сузились зрачки:
     - У  вас одни эсеры верховодят? А офицеры? Неуж  не  вникнут,  что я  -
нужный, не отстоят меня?! Я ж к вам с этой надежей пробирался...
     - Здесь,  в  городе, власть у эсеров,  - в  словах Панкеева  прозвучало
сожаление.  В  душе  он был кадетом, эсеров не