Игорь Гергенредер.
   Комбинации против Хода Истории 1-3

   Рыбарь
   Парадокс Зенона
   Грозная птица галка

   Игорь Гергенредер.
   Рыбарь


     © Copyright Игорь Гергенредер
     Email: igor.hergenroether@epost.de
     Date: 09 Oct 2000
     Сборник "Комбинации против Хода Истории", повесть 2.



1.


     Хлебных снопов  уже  нет, а летний их запах  остался. В рубленом  овине
темно.  Сизорин  выбрался  в  предовинье,  приоткрыл   дверь.  По   большому
крестьянскому двору проходят люди: к избе, к конюшне, к сараям. В свете луны
взблескивает металл винтовок. Голоса незнакомы.
     - А живо драпанули! - сказал один.
     Другой:
     - В Безенчуке настигнем! Пешкодралом, да не спамши, не оторвутся.
     Сизорин  понял:  батальон  Поволжской армии*, где он  числился рядовым,
спешно покинул деревню. Впопыхах его забыли. Изнуренный походом, несколькими
сутками без сна, он непробудно заснул в овине. И вот в деревне красные...
     "Господи, вызволи..."
     Двор опустел, красные набились в избу. Можно бы  выскользнуть, но возле
конюшни  топчется часовой: нет-нет мелькнет огонек самокрутки. Сизорин молит
о  спасении  Христа, Богородицу,  всех  Святых.  Повернул  внутрь овина:  не
удастся ли вылезти через крышу? Вдруг с земляного наката над колосником:
     - Тссс, земляк! Я - свой!
     Все как отнялось, винтовку не удержал: приклад больно ударил по ступне.
     -  Не  двигайсь! -  приказав,  кто-то  бесшумно  соскочил  вниз, вырвал
винтовку: - Отстал?
     - А ты кто? - прошептал Сизорин.
     Незнакомец сказал, что пробирается из мест, занятых большевиками, чтобы
вступить в Народную Армию. Чуть-чуть ее солдат не  застал в деревне. Вошел -
а тут в нее красные въезжают. Укрылся в овине.
     - Они путников вроде меня,  призывных  лет -  мигом в распыл! - сообщил
человек. - Тем более на мне - хромовые сапоги.
     Крепко сжимает руку парня выше локтя:
     -  А ты  дрыхнуть охоч! Я  на тебя  наткнулся, подле  посидел, на накат
залез - знай свистишь в обе дырки.
     - Крыша соломенная. Разобрать, чай, можно? - бормочет Сизорин.
     А  толку?  Попадут  на  соседний  двор,  а там тоже  часовой. Лучше  уж
напрямки мимо избы. Но сперва михрютку украсть!
     Сизорину впечаталось в ум неизвестное выражение - "михрютку украсть", -
отнесенное, как он догадался, к часовому.
     - При мне наган, а нужен твой винт! - человек поглаживает винтовку.
     - И... чего?..
     - Сними шапку, крестись! Будем надеяться.



     Незнакомец отступил  в  темноту,  и там  вдруг  страшно  завыла собака.
Сизорин оторопев присел  на корточки. Невероятно тоскливый,  душераздирающий
вой, точно кто-то трогает сердце когтистой ледяной лапой.
     - Цыц! Зар-рраза! - крикнул часовой от конюшни.
     Вой сменился лаем,  взвился  вновь. Красноармеец приближается матерясь.
Сизорин, скорчившись, смотрит в чуть приотворенную дверь.
     - Пшла-аа!! - рявкнул часовой, затопал ногами.
     Тишина. Он  высморкался на землю,  сплюнул, повернулся.  Не отошел пяти
шагов, как вой с  бесконечно горестной, мертвящей силой  стал ввинчиваться в
уши. Приоткрылась дверь избы.
     - Стрели ты ее! Спать нельзя!
     - Она в овине! - огрызнулся часовой. -  Я туда  заходить не могу - пост
покидать. Пусть ротный скажет.
     Вой не утихал. Минуты через две из избы крикнули:
     - Ротный сказал - пальни!
     Часовой шагнул к  овину,  щелкнул затвор. Сизорин, отпрянув  от  входа,
упал  навзничь. Стегнул  выстрел,  в лицо отлетела щепка,  отбитая  пулей от
косяка.  Короткое,  смертельно-унылое  завывание  - вспышка,  грохнуло; овин
наполнился пороховой гарью.
     Сизорин ощутил на лице хваткие пальцы.
     - Задело, што ль?
     - Не-е... - парень приподнялся, сел.
     Незнакомец прошептал в ухо:
     - Теперь они или выскочат, или решат: второй выстрел тоже по собаке...
     Сизорину в дверную щель смутно видно  лежащее на  земле  тело часового.
Стянул шапку, стал молить о чуде Святого  Серафима  Саровского...  Обрекающе
стукнет,   распахнувшись,   избяная  дверь,  хищно  резнут  голоса,  клацнут
затворы...
     Спутник неслышно скользнул из овина. Одолевая страх, сгибаясь до земли,
Сизорин заспешил следом, сторожко, с вытаращенными глазами, на носках обежал
лежащего.  Его   рука  согнута   в   локте,   будто   бы  прикрывая  голову.
Приторно-вяжуще, позывая на рвоту, пахнет кровью.
     На  всех  лошадей  места  в  конюшне  не  хватило, несколько  привязаны
снаружи. Покрытые потниками, опускают морды в кормушку, хрумкают сено.
     - М-ммм... - дрожливо и больно от нетерпения замычал Сизорин, видя, что
его товарищ вкладывает коню удила. Бежать, сломя голову бежать!
     - Дурак! Пешие не уйдем, лесов нет, - полоснул яростный шепот.
     Минуты  ползли  терзающе, точно  их,  как веревку,  протаскивали сквозь
сердце. Человек обронил как-то буднично:
     - Без седла сможешь? - и вдруг прошипел: - Винт подбери!
     Парень схватил винтовку убитого.  Через миг дверь избы заскрипела. Луна
задернута облаками, оживающий  порывами ветер будто  сгущает сырую  студеную
мглу.  В  темноте  обозначилась фигура  на крыльце. Оба  присели за лошадью.
Журчит струя, троекратно разносится протяжный громкий звук.
     Фигура удовлетворенно крякнула, нырнула в избу.
     -  Это  ротный  был, -  сказал  незнакомец, когда они  шагом,  чтобы не
услышали в избе, проехали двор, огород и оказались на выгоне.
     - Почем знаешь?
     -  Любой  другой  усек  бы: чегой-то часовой  на его  пердеж  шуткой не
отозвался? А ротный знает: с ним шутить не посмеют.
     Сизорин,  восхищенный новым  приятелем,  спросил, кто ж  эдак называет:
"михрютка"? "винт"? Тот ответил: воры.
     - Так ты... не вор ли?
     - Переверни шестерку кверх  ногами! - загадочно,  совсем  сбив с  толку
солдата, сказал спутник.


2.


     Днем добрались до своих. Белые грузились в эшелоны - было  приказано до
подхода  противника  отбыть  на  Самару.  Ротный  командир,  наспех выслушав
Сизорина, бросил его товарищу:
     - Езжай! Там разберемся.
     Уселись  в теплушке на солому среди  однополчан Сизорина. Его спутник -
неказисто-худощекий,  в  телогрейке, в заношенном  пиджачишке,  в  кроличьей
шапке  -  выглядит  примелькавшимся  мужиком,  каких  миллионы:  разве   что
разжился, по случаю, хромовыми сапогами.
     Себя он назвал:
     - Ромеев, Володя.
     Он  уже  знает,  что Сизорин  работал на пороховом  заводе в Иващенково
подносчиком  материалов,  в  Народную  Армию  вступил  потому,  что  красные
расстреляли отца - старого мастера: подбивал-де к забастовке...
     Вскоре  после Октябрьского переворота  большевики  "посадили  на голод"
весь  заводской поселок  Иващенково. Рабочим было  предписано  трудиться  по
двенадцать часов  в сутки -  за полтора  фунта хлеба.  Этого и одному - чтоб
чуть живу быть,  а семье?  Собралась  сходка -  тысячи голодных, замученных:
"Бастовать надо,  товарищи!"  А по товарищам, по безоружной толпе - товарищи
комиссары из пулеметов...
     Когда  летом восемнадцатого  провозгласилась  в Сызрани  белая  власть,
рабочие Иващенкова "косяком пошли" в  армию Комуча.  Причем сорокапятилетних
оказалось не меньше, чем юнцов вроде Сизорина.
     В  который  раз  взахлеб  он  рассказывает  однополчанам,  как  удалось
спастись благодаря редкостным хитроумию и изворотливости Ромеева.
     Искоса поглядывая на  него,  доброволец  Шикунов,  вчерашний  конторщик
порохового завода, спросил:
     - Так ли было?
     - Совершенно обычно! - последовал ответ. - Дело-то  в  сыске известное.
Когда ворье хочет обчистить склад,  завсегда манят  михрютку "на лайку". Тут
первое что? Чтоб он стрельнул и чтоб те, кто в домах,  знали -  стреляет он.
Тогда сади  в него! Подумают - это он по приблудной  собаке. Перевернутся на
другой бок и задрыхнут.
     Ромеев со значительностью указал на Сизорина:
     - А без него не вышло б! - вынул из-под телогрейки револьвер. -  Пульни
я из этого нагана: любой баран отличит, что это не винт михрютки. А у малого
оказался винт!
     - Вы по прошлому-то... из сыскного будете? - интересовался Шикунов.
     - Именно - и притом, в  политическом разрезе! - уточнил со смешком, как
бы балагуря, таинственный человек.



     Двери  теплушки  широко  раздвинуты   -  проплывают  кленовые  лески  с
розово-желтой  листвой,  то  и  дело  открываются  луговины,  где  еще вовсю
зеленеет высокая  густая  трава.  Ромеев, обняв руками поднятые к подбородку
худые колени, следит за мелькающими видами с чутким, радостным интересом.
     Шикунов хотел было снова задать ему какой-то вопрос, но перебил Быбин -
степенный многодетный рабочий:
     - Нету, выходит,  сил  у начальства? Теперь что ж  - отдаем  за здорово
живешь  Иващенково? Хорошо - мои  убрались к  родне  в  деревню.  Но  дом-то
остался...  Вот вы, - обратился Быбин  к Ромееву, -  много, должно быть, шли
через расположение красных. Жгут они дома у тех, кто с белыми ушел?
     В ответ раздалось:
     - Я этим больно-то не любопытствовал, но видел - горят дома!
     И человек закончил вдруг странно-приподнято:
     - Оттого Расея - избяная, что искони ей гореть охота!
     - Охота  гореть?  - переспросил  сумрачно-медлительный,  испитого  вида
Лушин, огородник из-под поселка Батраки, и нахмурился.
     Загадочный  человек  меж  тем  достал  из-за  пазухи  потертый  кожаный
бумажник,   бережно   извлек  из  него  небольшую   цветную  репродукцию   -
по-видимому, из журнала.  На  ней - красивый  замок с башней, возведенный на
холме подле реки.
     В  первый момент Ромеев смотрел на  картинку, печально улыбаясь, но вот
выражение сделалось надсадно-страдальческим, на ресницах заблестела слеза.
     - И чего б  мне  не жить  там?!  - вдруг  проговорил  отрывисто, двинул
нижней  челюстью,  точно разжевывая что-то  неимоверно жесткое,  причиняющее
боль. - Но не-е-ет...
     Лушин, важно-насупленный, усатый, притиснулся к Шикунову, прошептал ему
в ухо:
     - Придурошный или придуривается.


3.


     Утро  6  октября 1918.  Состав  стоит  на запасном пути станции Самара.
Солнечно, почти по-летнему тепло. Станция запружена добровольцами Поволжской
армии. Красные подступают к городу  с запада, с юга. Белые начинают отход на
Оренбург и на Уфу.
     Гомон,  суета,  гудки   паровозов.  На  перроне  бабы  торгуют  вареной
картошкой, воблой, малосольными огурцами, арбузами и другой нехитрой снедью.
По  двое  проходят молодцы  в темно-серых  суконных  френчах.  Это вчерашние
приказчики, лотошники, мукомолы, молотобойцы, ломовые извозчики. Сегодня они
- в эсеровской дружине штаба государственной  охраны. Наблюдают за порядком,
главное  же:  выискивают  предполагаемых  "переодетых  комиссаров",  ведущих
большевицкую   пропаганду.  Дружинники  вооружены  однозарядными  винтовками
"Гра".  Франция,  где  они  были  сняты  с  вооружения  треть  века  назад и
загромождали склады, сбыла их России как союзнице в войне с Германией.
     Ромеев  побрился, расчесал  на пробор  длинные сальные  волосы.  Пройдя
через вокзал  на  площадь, направился  к  дому  начальника  железной дороги,
теперь занятому военной  контрразведкой. Хмурый дружинник с двумя  гранатами
на  поясе, держа  тяжелую  винтовку на плече,  будто дубину, заступил  путь,
нарочито лениво (для фасону) процедил:
     - Куда прешь, как на буфет?
     - Важное дело! К начальнику контрразведки.
     Дружинник поставил  ружье у ноги,  знаком велел Ромееву приподнять полы
пиджака, похлопал по карманам штанов.
     -  Следуй!  -  двинулся сбоку от  пришельца, положив  левую руку ему на
плечо, правой держа "Гра".



     Начальника  военной  контрразведки Онуфриева на месте  не было, и гостя
привели в кабинет  поручика  Панкеева. До  германской  войны  Панкеев служил
секретарем  суда в Пензе и, хотя потом воевал в пехоте, в армии Комуча сумел
устроиться в контрразведку - на передовую его больше не тянуло.
     Он сидит за массивным дорогим  письменным  столом,  взирает на стоящего
мужика. Тот заговорил неожиданно грамотно, с вкрадчивыми нотками:
     - С девятьсот  второго, с марта месяца, и до четырнадцатого года - если
угодно, извольте  проверить  -  служил,  понимаете-с,  секретным  агентом...
Москва,  Петербург...  Имел  восемь  награждений!  Одно  -  за подписью  его
высокопревосходительства господина министра... - назвал фамилию сановника, в
уважительной скромности понизив голос до шепота.
     -   Действительно?   -   поручик  пренебрежительно   хмыкнул,   скрывая
заинтересованность. - Да вы сядьте. - Кивнул на венский стул.
     Гость, со значением помолчав  и даже  как будто собираясь кашлянуть, но
не кашлянув, сел.
     "Нос картофелиной,  -  отмечал  Панкеев,  - выраженные надбровные дуги.
Зауряднейшая   деревенская   физиономия...   если   бы   не   проницательные
глаза".Сказал скучно, как бы удостоверяя само собой разумеющееся:
     - Желаете служить в контрразведке. Подтвердить награждения не можете...
     -  Увы-с!  -  пришелец  рассказал,  как после  Октябрьского  переворота
скрывался от большевиков, с какими мытарствами добрался до белых.
     - Но  меня  вполне  могут тут  знать,  -  поведал  он  с  доверительной
многозначительностью: - Вы, господин поручик, не правый эсер будете?
     - В партиях не состоял  и не состою! - сухо заявил Панкеев, спохватился
и  покраснел:  он,  офицер  контрразведки,  отвечает  на  вопросы  какого-то
субъекта. Огрубляя голос, со злостью на себя и на пришельца, спросил:
     - Фамилия ваша или как там, черт, псевдоним?
     Человек с достоинством произнес:
     - Исконная моя фамилия - фон Риббек!
     Поручик воззрился на него в изумлении.
     Помимо агентурного опыта, невозмутимо говорил гость, у него есть знания
из  книг о  деле разведки  и  контрразведки: красные  от  его работы понесут
страшный, невосполнимый для них урон.
     - Да только,  господин поручик, имеется загвоздочка: почему и  спросил,
не эсер  ли  вы... Эсеры,  которые теперь  у  вас  верховодят,  могут мне за
прошлое... вполне веревку. Ведь против них работал-с. Возьмите меня служить,
им не открывая. Для пользы ж дела!
     Стараясь не выказать замешательства, Панкеев осторожно сказал:
     - С моей стороны возражений нет. Вернется начальник, я с ним переговорю
о  вас.  А пока примите совет: вступайте в  полк, в котором оказались. Когда
вас вызовем, будет лучше, если явитесь уже солдатом.
     И он написал записку командиру полка, рекомендуя принять добровольца на
довольствие.


4.


     Ромеев  в  гимнастерке из желтовато-зеленой  бязи,  опоясанный  ремнем,
лежал в теплушке на соломе. Под головой  -  скатка  шинели.  Еще он  получил
медный котелок, русскую пятизарядную винтовку и два  брезентовых подсумка  с
горстью патронов в каждом.
     Добровольцы прогуливались вдоль состава или сидели на траве,  что росла
меж  запасных  путей,  грелись  на  осеннем  солнце.  Другие отправились  на
привокзальную площадь.
     В теплушку заглянул Лушин:
     - Слышь? Ты, случаем, не хворый? А то вон амбулатория...
     - Не нуждаюсь! - прорычал Ромеев.
     Подошедший Шикунов благожелательно заметил:
     - А на воздухе-то привольно... Вышли бы.
     Лушин  добавил, что на  перроне  из-под полы торгуют самогонкой. Ребята
пошли: сейчас принесут "баночку".
     Преданно сидя возле своего спасителя, Сизорин просяще потянул:
     -  Выходи, а?  Дядя Володя... - Ему  было неловко назвать сорокалетнего
человека просто Володей.
     Тот порывисто встал, выпрыгнул из теплушки.
     - Ну ш-што они там мудрят?! Мне же работать надо, работать, работать!
     Добровольцы  переглянулись. Ромеев заговорил со злым возбуждением:  да,
он  может с ними  в пехоте быть, пожалуйста.  Но большевицкие  шпики - они ж
кругом!  Скольких он  мог бы зацапать: с его опытом, с  его "тонкостью". Для
того и пробирался к белым, чтобы в контрразведке служить!
     Лушин, не любящий тех,  кто пренебрегает возможностью выпить, услышав к
тому же, по его мнению,  глупость, изобразил человека, который  не позволяет
себе насмешки, но удивлен безмерно:
     -  Чего они  тут делают, шпики? Бомбу  в  вагон  кинут? Не слышно  было
такого.
     -  А если они агитировают, -  наставительно и,  как  всегда, приветливо
произнес Шикунов, - то дружина их берет и в момент - за пакгаузы. Готово! На
рассвете расстреляли двоих. Я ходил поглядеть: лежат.
     Ромеев вскинулся в страстном негодовании:
     - Кокнули невиновных, вполне могу сказать! Видал я дружинников этих. Ни
в коей степени они подлинных лазутчиков не раскусят. А что те здесь делают -
скажу...
     В Самаре скопились основные силы Комуча. Отсюда эшелоны отходят по двум
направлениям:  на  юго-восток, к  Оренбургу, и  на  восток,  к  Уфе.  Задача
большевицкой разведки: узнать, куда больше  войск  отправляют? Если, скажем,
на Уфу, то красные  свои главные силы бросят  на Оренбург, где белые слабее.
Разобьют, а затем навалятся и на уфимскую группировку.
     Еще очень важно, до  какой  станции следуют эшелоны. Если до Кротовки -
до нее три часа езды, - то узел обороны будет там.  Чтобы ее взять,  красным
придется  подготовиться, подтянуть  новые  войска. Если же  эшелоны  идут до
Бугуруслана, то на расстоянии в двести верст до него серьезной обороны белые
не  готовят.  И, значит, большевики станут  наступать ускоренно,  не  снимая
частей с других участков.
     -  Вы через неделю-две,  к примеру, вступите  в  бой. Будете драться  -
храбрей некуда. Но судьба боя уже сегодня решается, здесь! - Ромеев  показал
на составы, занявшие все пути, на толпящихся военных и разношерстный люд.
     Быбин закреплял  пуговицу  на запасной  нижней рубахе. Откусывая нитку,
степенно заметил:
     - Неуж в нашей контрразведке про то не знают?
     - Оно, конечно, как не знать, раз они - офицеры... -  нервно поморщился
Ромеев. - Но надо еще лазутчика выследить! Кто на это годен - более меня?


5.


     Посетитель заинтриговал Панкеева.  Вспомнилось,  что  недавно  к  ним в
контрразведку обращался за вспомоществованием внушительного облика старик по
фамилии  Винноцветов - в  прошлом один  из высших чинов политического сыска.
Бежав из  Москвы от большевиков, он прозябал в Самаре в плохонькой гостинице
рядом с вокзалом. Поручик послал за ним...
     Винноцветов, огромный обрюзгший, лет шестидесяти пяти господин с седыми
"английскими" полубаками, грузно, сдерживая кряхтенье, опустился в кресло.
     - Фон Риббек, говорите? - в приятной задумчивости улыбнулся, вспоминая,
потирая оживленно белые руки  с отечными пальцами.  - Это, знаете, хо-хо-хо,
фигура! - и вкусно причмокнул, как гурман, толкующий  об изысканном блюде. -
Разгром эсеровской партии в девятьсот шестом-седьмом - какую он здесь сыграл
роль! Его заслугу трудно преувеличить. Талант бесподобнейший!
     - И... - Панкеев  подавлял нетерпение, но  любопытство прорвалось: - он
что же... в самом деле - "фон"?
     Винноцветов одышливо  захохотал, на морщинистом лице проступили налитые
кровью прожилки.
     - Барон, а? Не правда ли, курьезно, кхе-кхе?.. - поперхав, перевел дух.
-
     Было доподлинно известно лишь, что его мать взаправду носила фамилию
     Риббек. В Москве, на Стромынке, держала дом терпимости - из дорогих. И
     имела  авантюрную,  романическую  интригу со  взломщиком  - несомненно,
русских кровей. Сия пара произвела на свет нашего с вами знакомого.
     Числился он Ромеевым - уж  и не знаю, откуда взялась эта  фамилия. Одна
из кличек была  -  "Володя". Поскольку он обожал разглагольствовать о  своем
"благородно-германском"  происхождении,  ему  у  нас  дали,  по  созвучию  с
Риббеком, и  кличку "Рыбак". Но,  по  его  мнению,  слово  "Рыбак"  чересчур
походит на "Риббек" и своим  прозаическим смыслом, г-хм, оскорбляет "родовое
имя". Характер-с! Настоял, чтобы "Рыбака" заменили на "Рыбаря".
     - Экий формалист! - рассмеялся Панкеев, захваченный историей.
     Рассказ продолжился: