вал...  не  буду  тебе объяснять  -  почему,  - но  я
чувствовал,  что вроде  как мог таким же богатым и  даже  богаче быть,  но я
вроде как от того отказался ради России!
     И я бы по правде-истине отказался в действительном смысле.
     А барин Россию любит, но не отказался ни от чего ради нее: не мог по
     слабости, куда ему против меня?
     То  есть он слабый, больной росток в саду России, и я, как о ней целой,
так и о нем должен печься!
     - И как же  мне тогда, - рассерженно и убежденно заключил  Володя, - не
смотреть на него сверху?!



     Будь  Павленин не в тюрьме под  угрозой  расстрела, его разорвало бы от
хохота.
     Он притворился,  что всерьез принял услышанное;  при этом воодушевляюще
верилось:  до чего ловко сумел он загнать в угол  столь прожженного хитреца!
Тому остается лишь нахально врать откровенную чушь.
     Ромеев с презрением говорил:
     - Ты плакал, что рученьки твои отмотались мокрую шерсть таскать, спинка
изломилась и  пожрать ты не можешь то,  что  у других  на  столе. А я  камни
ворочал, тесал их  - ладони  кровоточили! травил пылью легкие и  мечтал не о
том, чтоб в чистой сидеть конторе, печати  ставить и  чтоб  мне из ресторана
приносили  обед. А  я думал,  что я могу и должен сделать, -  он на  секунду
примолк, колеблясь, сказать или нет, - сделать, чтоб мне на надгробном камне
написали - "честь россов выражал".
     - Ну разве ж ты, - горячо, горестно вскричал Володя, - можешь  понять -
"Честь россов выражал"?
     Егор спрятал  взгляд, не  посчитав нужным  поддакнуть.  Ромеев с трудом
кое-как  обуздал кипевшую в нем бурю и, приостанавливаясь, чтобы не сбиться,
со снисходительно-усмешливым выражением задал вопрос:
     - Разве б  ты или кто другой... из всех вас мириадов таких же... мог бы
пойти на смерть лишь за то, чтоб на его  могиле было: "Он умереть вернулся в
край  отцов из той Венеции, где  звался Львом России"?  Или: "Пределы ему не
поставлены"?
     Сказано было со столь красноречивой интонацией, что Павленин не стерпел
обиды:
     -  Я за свое  пошел жизнью рисковать и средь первых был,  -  проговорил
дрожащим от  бешенства голосом, - и если так сошлось, что выхода нет - умру,
на колени не встану!



     Ромеев глядел в его бескровное,  словно отвердевшее в решимости лицо, а
Павленин высказывал жестко, грубо:
     - Россия  не мене родная  мне,  чем кому другому. Русский я. Но слова о
России не обманут  и не  отвлекут от положения: одни  в ней имеют и много, а
другие - нет. Чтоб это поменять - шли, идут и будут идти на смерть!
     Володя хотел ввернуть что-то саркастическое, но не получилось. Какое-то
     время он молчал, усиленно подыскивая слова.
     - Не можешь ты мне поверить, но я изъяснюсь. Чтоб кто  не имел -  стали
иметь, нельзя  прямо за  это бороться! Толку не будет.  Мировое устроение не
переборешь. Надо бороться за другое - лишь тогда неимущие и заимеют!
     Я это понял из слов отца. Его смерть была дозволена, чтоб он свои слова
сказал и чтоб они повернули меня против преступников, подтолкнули мстить.
     Но  для этого я  еще  был  зеленый,  а  пока  повзрослел, мне было дано
понять: надо  мстить не только за отца. Надо мстить за Россию - преступникам
России! Почему я и пошел проситься в сыск.
     Павленин остро вдумывался: к чему он клонит? Соблазняет в провокаторы к
ним пойти? Стараясь, чтобы вышло простодушно, сказал:
     - Платили, думаю, в сыске не ахти сколько...
     Ромеев  ждал подобного вопроса, не взъярился, а с холодной надменностью
ответил:
     - Не уколола булавка!  Как ты, конечно, думаешь, платили мне нескупо. А
так как я служил с немалой пользой, то  все щедрей платили. Квартиру нанимал
в бельэтаже - не худшую, чем у отставного генерала. Спал с сожительницей  на
кровати из карельской березы. Дачу купил в Подмосковье, в Вешняках...
     В голосе стало прорываться волнение:
     - Шло мне, добавлялось и прибывало - потому что не за это я служил и не
об  этом  думал.  И  когда  честь  потребовала - все  это  не  удержало меня
совершить! Что совершить - про то не тебе знать...
     Уволили от службы, но я оставался при деньгах. Мог найти, как и прожить
хорошо,   и  поднажиться.  Но  я  взялся  за  тяжелое:  открыл  каменотесную
мастерскую.  Сам  же  тесал камень  и учил  подручных...  Сожительница  меня
запрезирала. Женщина молодая, приятная и дорогая мне... Не  захотела со мной
более продолжать. У нее  от меня были девчушка и  мальчик, и  я  оставил  ей
дачу. Шестьдесят процентов  скопленного  записал на них,  а  самому пришлось
помещаться с мастерской в сарае.
     Бился-бился,  а не  шло дело, работники  попадались пьющие,  прохиндеи,
клиенты в обиде  всегда... так до большевицкого переворота  и дотянул - тому
должен, другому.
     Володя  вдруг  смягчился,  сказал  улыбаясь,  почти  дрожа  от  теплого
чувства:
     - Зато как узналось про белых - я судьбу-то и понял! Начата белая битва
за  Россию. Вот на  что я  был  послан, к  чему  меня  жизнь подводила...  в
кошмарный час России - зрелой головой и всею испытанной силой -  действовать
за Россию!
     - А ты считаешь, - с упреком, но без злости обращался к  Павленину, - я
-  предатель.  Дурочка! - с  жалостливой иронией назвал  Егора как  существо
женского рода. - Вернее меня нет.
     Павленин  думал с душащим возмущением: "Брешешь-то зачем так мудрено?..
А если  ты когда-то в самом деле бабе и детям своим оставил дачу,  то теперь
на десять дач нажился. Чехи вон как грабят, а  ты при них  -  с развязанными
руками..."  Сказал  неожиданно легко, голосом, звенящим от  безоглядно-злого
подъема:
     -  Зовешь к  вам в агенты? Попроще, покороче надо  было! А историю свою
щипательную сберег бы для семинариста, дьячкова сынка...



     Павленина    захлестнуло   пронзительно-страшное   и   вместе   с   тем
торжественное чувство гибели, он спешил высказать :
     - Я  слушал твои  сопли -  думал: ты,  как фасонная блядь, модничаешь и
крутишь вокруг того, чтобы со мной к нашим бежать. Потому что - вашим  каюк!
- он весь подобрался, стремясь произнести с предельным, с неимоверным
     сарказмом: - А  ты меня-а-а, хе-х-хе,  меня-а-аа! к вам в шпики тянешь,
ха-ха-ха... - прохохотал  деланно, тяжело и с заледеневшими в ярости глазами
будто  прицелился в  Ромеева: - Не знаю,  какой ты, хи-хи, ве-ерный... Но  о
себе скажу: я - своим верный!
     Володя с внезапной простотой сказал:
     - А я это знал, Егор Николаич. Я тебя до нутра  видел - ведь ты со мной
был очень откровенным. Видя твое доверие, и другие ваши мне вполне доверяли.
От  твоей доверительности, от твоей пользы  и происходит моя человечность  к
тебе - конечно, в отмеренной позволительной степени.
     Боясь  сломаться,  размякнуть,  арестованный  понудил  себя  со  злобой
выдавить:
     - Ври, ври...
     Ромеев, словно не услыхав, говорил:
     - Про  твой  страх смерти и что  в бою не бывал - знаю  от тебя  же.  И
потому оцениваю, сколького тебе стоит со мной держаться  и говорить такое. Я
всегда чувствовал  твою силу - и  поэтому  должен был сказать перед тобой  о
себе. Твое дело не верить - а я открылся.
     В  агенты же я тебя не тяну и не хотел.  Сам знаешь - из ваших найдутся
не один  и  не  два. - Он выдвинул ящик  стола; стол  достаточно широкий,  и
сидящему  напротив Павленину не видно  содержимое  ящика. В  нем  под листом
бумаги - револьвер со взведенным курком.
     Володя протянул арестованному бумагу, карандаш:
     - А показания ты все-таки дай.
     Егора оглушило смятение.  Силу мою чувствуешь? Так  чувствуй! Написать:
"Я  -  большевик,  от  своих  убеждений  не   отказываюсь,  белого  суда  не
признаю..."? "Смерть белой сволочи!"?
     Или потрафить им? словчить, написать  про то,  что они уже и так знают,
посмирнее  написать...  Заменят  расстрел  отправкой  на  Сахалин, у них это
бывает...
     Он сжимал карандаш, силясь думать  спокойнее,  напряженно склонился над
листом бумаги, а Ромеев незаметно опустил руку в ящик стола, взял револьвер;
не вынимая его, тихонечко выдвигал ящик на себя и вдруг  неуловимо приподнял
наган и выстрелил.
     Павленин ничего  не успел увидеть.  Пуля  угодила ему в лоб  над  левым
глазом - тело мягко свалилось на пол, стул шатнулся, но не опрокинулся.
     Выскочив  из-за  стола,   едва  удерживая  в  затрясшейся  вдруг   руке
револьвер, Володя, готовый стрелять еще, заметался над телом. По нему прошла
легкая судорога. Павленин был мертв.
     Унимая  себя, Володя  мысленно вскричал: "Это  только  и мог я для тебя
сделать". Он избавил арестованного от муки ожидания, от процедуры казни.


17.


     Унимая себя при виде воровства, царящего  в  тылу,  сопротивляясь  муке
отчаяния, Володя мысленно повторял себе: на фронте есть смелые, честные,
     гордые - и ради них избавлена будет от казни Белая Россия.
     Умиленно  берег  в  памяти  день,  когда  вдруг встретился  в  Омске  с
Сизориным.
     Ромеев  был в  парикмахерской  - с  молодости  держался  привычки  хоть
изредка, но  бриться у дорогого парикмахера. Его брили, а  он уловил  в себе
беспокойство  от   чьего-то   взгляда.   Увидел  в  кресле  поодаль  тощего,
недужно-бледного солдата, глядевшего счастливыми глазами.
     - Дядя Володя!
     С Сизориным  в  парикмахерской  был приятель, они зашли обрить головы -
замучили вши.
     Когда  Ромеев  и  два  молодых  солдата  вышли  на  летнюю   полуденную
оживленную улицу,  по которой проходило немало хорошо одетых людей и чуть не
через каждые  десять  шагов попадались кофейни,  чайные,  рестораны, Сизорин
фыркнул, всплеснул руками, стыдливо согнулся в извиняющемся смехе:
     -  Парикмахер  только  стричь  - а вши как посыплются!..  Он  покрывала
меняет и бросает, меняет  и бросает, а они  сыплются... Позорище! - заключил
парень весело и с наслаждением провел пальцами по глянцево-голому черепу.
     У его товарища череп был странно удлиненный от лба к затылку  - походил
формой на дирижабль.  Сизорин представил этого долговязого, поджарого  юношу
как Леньку из Кузнецка - добровольца 5-го Сызранского полка. Ленька выглядел
не лучше приятеля.
     Они сегодня вышли из госпиталя. Раненные, оба еще и переболели тифом, и
им дали  освобождение  от службы на  полгода. Вручили им и  деньги - солдаты
подсчитали, что хватит их, если иметь в виду  только еду, лишь  на неделю. А
где они будут  жить?  Врач  посоветовал  проситься  на  поезд  американского
Красного Креста. Случалось,  американцы брали выздоравливающих белых  солдат
санитарами  или просто так, отлично кормили, обмундировывали и даже  обещали
взять в Америку.
     Сизорин,  захиревший,  изможденный  до  полусмерти, вдруг  заразительно
рассмеялся. Вероятность  очутиться в  американском  поезде, где все  блестит
чистотой, где вдоволь  сливочного масла, засахаренных  сгущенных сливок, а к
мясному   супу   дают   еще  и  копченую  колбасу,   представилась   солдату
неправдоподобно-комичной. Его товарищ хохотал вместе с ним.
     Не поняв сначала этого веселья, Ромеев сказал:
     - А почему не попроситься?  Я знаю  - они берут.  Они - христиане, а по
вашему виду все понятно...
     Сизорин, справившись, наконец, со смехом, немного обиженно объяснил:
     -  Да  мы в  этом поезде со скуки  подохнем!  - тут лицо его  сделалось
строгим, он хотел произнести  сурово, но вышло  растерянно  и  вместе  с тем
поражающе  искренне:  - "Попроситься"...  Мы  столько  прошли...  мы... и  -
проситься?
     Его спутник как бы жадно схватил что-то невидимое:
     - Нам бы снова трехлинеечку в руки!
     У друзей было решено сегодня же ехать на фронт в свои части.
     Ромеева до слез пробрало от щемящей жалости  и уважения. Он повел ребят
кормить  -  но  не  в ресторан:  не  то  состояние  души, чтобы сидеть среди
ресторанной публики.  Он нашел наклеенное на  стену  объявление:  "Обеды  на
дому".
     Их впустили в бревенчатый флигель  в глубине двора, в некогда небедную,
а ныне жалкую комнату, куда  из  кухни было прорезано окно в стене. Хозяйка,
вдова  значительного   в  свое  время   местного   чиновника,  боролась   за
существование: собственное и детей-подростков.
     Гостям  принесли, как хозяйка  назвала их,  "домашние  щи",  в  которых
оказалось  чересчур много  капусты и совсем мало  говядины, подали  рубленые
котлеты, открытый пирог с подозрительным фаршем.
     Главное - они остались в комнате одни, никто не мешал им говорить...
     Ромеев узнал из рассказа Сизорина, что Быбин погиб  от ранения в живот,
промучившись около суток. В  бреду  он  поминал шурина, убитого за месяц  до
того, бормотал, что они в честь встречи "раздавят баночку".
     Сизорин описал, как изменился Шикунов: показывал себя  рьяным служакой,
его произвели  в прапорщики - и он стал неприступно-властным, строит из себя
"военную косточку", раздобыл перчатки тонкой кожи и летом не снимает их.
     Лушин, всегда носивший усы, зарос до самых глаз бородищей, все так же
     ухитряется находить выпивку, все так же охотно, подолгу рассуждает.
     Ромеев  слушал  с  видом человека, который мучительно колеблется. Вдруг
решился - стал рассказывать о себе...
     Отложив служебные дела, повел  ребят на берег Оми,  там давали напрокат
лодки; он катался с ребятами на лодке и описывал свою жизнь...
     Потом  пошли  в  привокзальный  сад,  прогуливались  и  сидели  там  на
скамейке, пили морс,  а он все рассказывал... Повторял,  что грешник, однако
есть  у него одно: на  эту войну он пошел, как на библейский  брачный пир и,
"как и вы, великое юношество России, вошел в брачной одежде!"
     Многие же пошли на войну  "не в брачной одежде", и к ним будет отнесено
то, что в библейской притче сказали подобному человеку: "Друг, как ты  вошел
сюда  не  в брачной одежде?" Он же молчал. Тогда  хозяин  велел  связать ему
руки, ноги и бросить его во тьму внешнюю".
     Сизорин и его товарищ не поняли этой ссылки на Библию, даже как-то и не
задумались.  Пора было  прощаться.  Когда Ромеев  ушел, Ленька  под  сильным
впечатлением проговорил:
     -  Такой непреклонный к  самому себе человек! Если  б,  к  примеру,  он
иногда напивался  и голый на четвереньках  лаял, как собака, - я бы  его все
равно уважал.
     Сизорин убежденно согласился.
     - Большой человек! - с твердостью сказал он. - Великий человек!


18.


     То было в августе девятнадцатого...
     А  в   феврале  двадцатого  поезд  чешской   контрразведки  отбывал  из
Хабаровска  на  Владивосток.  Позади  остался   Иркутск,  где  кончил  жизнь
проигравший Колчак. Эшелоны  англичан,  французов,  чехословаков тянулись  в
Приморье, там держалась еще белая власть.
     Майор   Котера   распорядился   пригласить   в   купе  Ромеева.  Капрал
Маржакнатащил с  поезда  любезных  англичан запас  джина,  и майор, питавший
симпатию к Володе, хотел обрадовать его.
     Володя,  впрочем,  в  последнее  время  и  без того  пил  -  правда, не
английский джин, а  продававшуюся на станциях китайскую  самогонку.  Пьяный,
он, против  обыкновения, часто  брился: на землистом, с синевой под  глазами
лице багровели порезы.
     Котера приветливо глядел на вошедшего:
     - О-о, какой мы горки! Садись, выпей джин, он сладки, и  ты перестанешь
быть горки.
     Ромеев  медленно  от  старательности поклонился и чопорно (а  как иначе
держаться при таком виде уважающему себя человеку?) уселся напротив  чеха. В
то время  как тот улыбчиво наполнял его стакан густовато-маслянистым пахучим
напитком, Володя приглушенно, чтобы не так была заметна  горячечная надежда,
спросил:
     - Может, еще будет контрудар? Может, хоть Сибирь пока от них отстоим?
     Офицер молчал, пододвигая ему стакан, наливая себе, сделал Маржаку знак
распорядиться насчет свиного жаркого, наконец неохотно ответил:
     - Нет, дрогой, это вже конец полный.
     Володя  пил  и,  страдальчески  кривя простонародное  худощекое лицо  -
точь-в-точь мужик,  которому костоправ накладывает лубки на поломанную ногу,
- жаловался:  как  работала контрразведка!  сколько  подпольных большевицких
организаций  было  раскрыто,  сколько  переловлено  красных!  И, несмотря на
всеэто, - поражение...
     Котера раздумывал:  этот хитрый, ловкий  человек притворяется?  Неужели
при  его  наблюдательности мог  он не понимать того, что давно  знали  чехи:
белые проиграют?
     Майор  возразил  собеседнику:   чешская   контрразведка   не  потерпела
поражения. Легионеры понесли очень мало  потерь (потери их, главным образом,
от  тифа), возвращаются на родину организованно, не  без удобств, и увозят в
сохранности все то, что им нужно увезти.
     Володя с ехидством повторил слова чеха:
     - Увозят все  то, что им  нужно. -  С пылом, с болью воскликнул: - Но я
ведь не за то служил! Я за белую победу служил!
     Котера лукаво усмехнулся:
     - Про то в твоем  кабачке, в Праге,  рассказывать будешь, будут слушать
тебе русские эмигранты.
     Ромеев сидел в немом непонимании; наконец сказал:
     - В каком кабачке?
     Офицер, не  раздражаясь на  его  кокетство,  терпеливо ответил:  в  том
кабачке, который он поможет Володе открыть в Праге.
     - За твои тысяч  десять долларов, -  пояснил Котера. - Золото, камни...
все то мы в Европе обратим на доллары.



     Ромеева раздирали колебания: сдержать обиду? С губ сорвалось:
     - Нет у меня.
     -  Говорить можешь, страхов не надо, - как мог дружелюбно увещал майор.
- Семь-восемь тысяч?
     -  Нисколько нет!  - Володю взвинтило, он  стал вдохновенно доказывать,
что  "на  эту  войну  пошел  по-чистому",  что  к его  "ладони  крупинки  не
прилипло", что "в том и виделась ему идея: чтобы среди белых оказались люди,
какие
     досконально  по-честному,  безвыгодно  пошли -  и  заради их чистого  и
пошлется победа Белой России".
     -  Но,  -  сокрушенно, почти с рыданием выдавил Володя, -  видать, было
мало таких людей.
     Котера слушал, слушал и прервал:
     - Тебе очэн много власти бывало дано! Я мой нос  в твои дела не ставил!
Не бойся,  что  теперь  отнимать буду  твое. Я уважаю трофеи, я сам имею мои
трофеи.  -  Офицер искал  русские  слова,  чтобы доходчивее выразить:  с его
стороны нет и намека на желание присвоить добычу Володи.
     - Я тебе европейский  чоловек!  - убеждающе заявил Котера, подчеркивая,
как важно право собственности и как уважаемо им.
     Ромееву стало душно,  в  голову бросилась кровь, потянуло бить бутылки,
стаканы, он остервенело закричал:
     - Не такой я-а-ааа! Не бер-ру-ууу!!!



     Поезд  тронулся  на восток.  Был  морозный ветреный  полдень, за  окном
проплывал  заснеженный  пригород  Хабаровска,  выстуженные,  со  сверкающими
наезженными колеями улицы, застроенные домами из темных кондовых бревен.
     Солнце ударяло в окно щедро протопленного вагона, и бутылки с джином на
столике зеленовато,  мягко  блестели.  Маржак,  по  приказу майора, притащил
имущество  Ромеева - единственный чемодан. Володя встал посреди купе, развел
в стороны руки:
     - И меня обыщите!
     Котера кивнул Маржаку - тот старательно обыскал русского, потом вывалил
на пол  содержимое  его чемодана. Ни доллара,  ни  колечка  позолоченного не
нашлось. Было лишь выданное чехами в рублях жалование за последний месяц.
     Котере вспомнился русский  старик, который деревянной колотушкой  толок
вареную  картошку вместе  с  кожурой,  залив водой, ел с удовольствием,  был
весел. Стоящий напротив Ромеев сейчас вот так же весел...
     Нет, не  так - он весел  торжествующе. Его кричащая варварская гордость
вдруг  взбесила Котеру.  Он осаживал  себя,  но русский продолжал смотреть с
разнузданно-дерзким вызовом дикаря-повелителя (он - никакой не повелитель!).
И майор приказал выбросить его из вагона.
     -  Все тоже монетки!  - выкрикнул в ярости, матерно ругаясь по-русски и
желая сказать, что велит вышвырнуть и "манатки" Ромеева.
     Паровоз, сильно  изношенный за время войны,  тащил  состав со скоростью
рысящей лош