нул Сизорин, заглянул в лицо Лушину: - И не
жалко вам, что он погибает? - отскочил, пряча выступившие слезы.
     Дружиннику  указали  отделение  пакгауза,  где  были  заперты  трое. Он
отодвинул засов, распахнул дверь. Тотчас из  помещения донесся громкий голос
барышни:
     - О, новое лицо! Наконец-то! Голубчик,  вы знаете, какие-то пьяные люди
нас заперли... хотели надо мной надругаться, ограбить. Я пожалуюсь генералу!
     - Выходите, это самое, - дружинник показал рукой, - на волю.
     Вслед за ней появился мужичонка в лаптях:
     - У меня сынок за народный Комуч кровь льет, а меня - под запор...
     Проходя мимо солдат, барышня узнала их, отвернулась, ускорила шаг.
     - Ну, -  пробормотал Быбин, - а где пацан? - вошел в  помещение.  Через
минуту выбежал: - Держи-и их! Убили!
     Барышня мчалась прочь по уходящей вдаль узкой полосе: справа -
     бесконечно длинный  пакгауз, слева  -  громыхающий  по рельсам  состав.
Сизорин  и  Лушин  настигали  ее. "Лапоть" попытался  вскочить на  тормозную
площадку  вагона, но  Быбин с  Шикуновым оторвали его от поручней,  повалили
наземь.
     Быбин, обычно степенный,  сейчас  чуть  не  дрожал,  сбивчиво  объясняя
дружиннику:
     - Мы троих привели-то... пацан с ними еще, малолеток! И - нету! Захожу:
где? А? Под опилками - неживой...
     Парень шагнул в пакгауз, вытащил на свет тело, вытащил привычно, будто
     мясную тушу. Нагнулся, поворочал, пощупал.
     - Удушен. Вишь, дорожки на шее.
     Лушин  и  Сизорин,  выкручивая  ей  сильные  руки,  привели ожесточенно
сопротивлявшуюся беглянку.  Шляпка с вуалью потерялась,  растрепанные волосы
упали    на   лицо.   Женщина   тяжело    дышит,    все   в   ней   клокочет
неистребимо-ненавидящим упорством.
     Ее сообщник выглядит  как-то "суше",  он сидит на земле, низко наклонив
голову, сжав ее ладонями.
     Шикунов пораженно и вместе с тем в отрадном облегчении объявил:
     - Ведь он это заране знал - Володечка! Увидите, мол, что выйдет: против
чего никто не попрет. Вот и вышла истина.
     Порыв  ребячливости  сделал  непохожим  на  себя  Быбина   -  он  бурно
восхитился Ромеевым:
     -  Очень  расчетливо  понимал.  Заметили,  как  он  крикнул,  чтоб  эти
услышали: уезжаем-де! уходит наш  эшелон!  Чтоб эти думали: если их отопрут,
то уж другие - кто про пацана не знают. И придушили, - закончил ликующе, как
мог бы сказать: "Попались!"
     Впрочем,  его  настроение  тут  же   сменилось.  С  гневным  презрением
обратился к пойманной:
     - Боялись, значит, что снова может рассказать?
     Лушин выругался:
     -   Отомстили!   Не   терпелось   отомстить,   у-уу,   краснюки-погань,
кар-ратели... - он смачно, с чувством сплюнул.
     Быбин поторопил:
     - Ведем назад в контрразведку!
     - Ну, ты! - вдруг набычился дружинник. Он был  из тех малых, что  знают
себе цену. - Не  х... командовать! - направил на добровольца громоздкую "Гра
".
     Тот вытаращил глаза:
     - Ты че?
     - У меня приказ: отпустить! Пусть идут.
     - Но они убили!!! - вскричал с безумным лицом Сизорин.
     - На меня это без влияния.  Я здесь с  приказом: отпустить. Будешь  еще
мне указывать!
     "Лапоть" встал на ноги. Барышня отбросила волосы с лица.
     -  Ну, уж  нет! -  Быбин  выстрелил из винтовки в  воздух,  закричал: -
Тревога!!!



     На тесном пространстве между пакгаузом и железнодорожным полотном
     собирались добровольцы.  Раздвигая толпу,  подошли  чешские  легионеры:
офицер и двое рядовых.
     Пострадавшие от большевиков смотрели на чехословаков как на спасителей.
Благодаря  им  советской  власти не стало от Волги до  Тихого океана.  И они
держали себя соответственно.
     Офицер с холодной властностью, нажимая на "о", спросил:
     - Что про-зочло?
     Ему  стали рассказывать... Он был  отлично  сложен, осанист,  аккуратно
подрубленные  узкие усики, тонкой  кожи черные  перчатки. Достав  портсигар,
серебряный,  с монограммой, вынул  папиросу,  щелкнул  зажигалкой,  закурил.
Задавал вопросы, уточняя, что именно узнавали барышня,  "лапоть", парнишка у
военных около эшелонов. С цепким вниманием выслушал поочередно
     четверых  добровольцев,  осмотрел  труп  подростка.   Вдруг  с  улыбкой
обратился к
     барышне:
     - Отчэго он убитый?
     - Не знаю! Контрразведка меня отпустила! Вам подтвердит началь...
     Хрусткий звук удара. Молодая женщина отлетела в толпу: та раздалась - и
она  упала  навзничь, вскинув  длинные ноги в  красивых  ботинках. Платье  и
нижняя юбка задрались, обнажив гладкие пышные ляжки.
     -  Сучэнка!  -  чех сделал  ударение на  первом  слоге.  Вынул  изо рта
папиросу, плавно выдохнул дым. - Взъят!


x x x


     Майор  Иржи Котера был пражанин.  До  мировой войны он  занимал  видную
должность  в крупной  торговой компании, что закупала в России  лен, пеньку,
коноплю.  Поскольку требовалось бывать  в России, Котера  выучился  говорить
по-русски. Истый  патриот, он  ненавидел австрийцев  и мечтал  о независимой
Чехии. Попав  на фронт, перебежал к русским, вступил в чехословацкий легион,
чтобы  воевать с Австро-Венгрией. Когда  легион (чаще его называют корпусом)
выступил против  большевиков,  Котеру, учтя его знание русского языка и опыт
общения  с русскими, назначили  на одну из руководящих  должностей в  срочно
сформированной контрразведке.


12.


     Володя,  со связанными  за  спиной руками,  сидел на стуле  в  кабинете
Онуфриева.  Тип  в  некрашеного холста  косоворотке  с засученными  рукавами
ударил его по губам аршинной дубовой линейкой.
     Роговский стоял поодаль на сверкающем паркете в позе несколько
     театральной, хотя подозрения царапали по сердцу всерьез.
     - Повторяю: с кем из офицеров вы шли на связь?
     Ромеев получил еще один удар линейкой; из разбитых губ капала кровь.
     Полковник, сидя за столом, набивал нюхательным табаком ноздри.
     - Отвечай! - оглушительно, со вкусом чихнув, добавил: - Покалечим!
     - Не надо бить, - тоном просьбы  сказал Евгений  Федорович:  он говорил
это после каждых двух-трех ударов.
     И вдруг связанному - нахраписто, свирепо-хамски:
     - Имена офицер-ров?! Живо!
     Володя молчал, и тип опять прошелся линейкой по его губам.
     - Ты усугубляешь своим упорством! - проорал со своего места Онуфриев.
     Вошел  молодцеватый чешский майор, вскинул руку в перчатке  к козырьку,
представился.
     - Этот чоловек взъял троих людей? - указал взглядом на Володю.
     - А в чем дело? - Роговский, эффектно подбоченившись, с апломбом назвал
себя, свой пост.
     Котера с дежурно-любезной улыбкой, как о приятном, уведомил:
     - Он берьотся к нам.
     -  Это  невозможно!  Он  опасный  враг, многолетний  провокатор царской
охранки! Ему вынесен смертный приговор партией эсеров.
     - Очэн  сожалею,  -  сказал чех невозмутимо. - Нам нужно  его  взъят! -
кивнул двум легионерам. Те встали у Володи по бокам.
     Котера щелкнул каблуками,  слегка поклонился  Роговскому и четким шагом
вышел.


13.


     В вагоне чешской контрразведки  заговорили и барышня, и "лапоть". Знали
они  много,  и  в одну  ночь в Самаре  был  схвачен весь актив большевицкого
подполья.  Ничего  обиднее  для  красных  не  представишь:   ведь  к  вечеру
следующего  дня  белые оставили город. Их  "прощальный  привет" будет назван
"одним  из  самых  остро-драматических",  "горчайших"  моментов  Гражданской
войны.
     Виновник случившегося покинул Самару с нежданным комфортом,  в обществе
чешского майора. Поезд в осенней ночи катит на  восток; вагон первого класса
- купе отделано красным  деревом, пружинные диваны, яркие плюш и  бархат, на
окне - шелковые занавески.
     Ромеев и Котера сидят за  столиком друг против друга. Светло-каштановые
гладкие волосы офицера плотно прилегают к голове, любовно подрубленные усики
выведены в ниточку; цвет лица - кровь с молоком.
     У  Володи   потрепанное  жизнью   простонародное  лицо,  вид  неважный:
воспаленные глаза, распухшие, разбитые губы, щетина.
     Чех угощает, окая, делая неправильные ударения:
     - Кушай, дрогой друг. Ты отличился здрово! Очэн много помог!
     На  столике -  открытые банки с консервами,  белые булки,  графинчик  с
клюквенным морсом, плоская аптекарская фляга спирта.
     - Мне  бы дальше  работать,  господин  майор! Во всю силу! Дайте  такую
возможность. Грешно клясться, но чем хотите поклянусь - не пожалеете!
     Котера протянул ему позолоченную американскую зажигалку:
     -  Будешь  роботат!  Тебе  додим все право, - улыбкой и  тоном  выражая
похвалу, произнес с ударением на втором слоге: - Заслужил.
     Ромеев поблагодарил растроганно:
     - То дорого, что признаете меня.
     Чех налил ему, себе по полстакана спирта, разбавил морсом. Провозгласил
тост  за  поимку  большевицких  разведчиков  на  всех  станциях  от  Уфы  до
Владивостока!
     Выпили, Володя уничтожает булку, Котера со вкусом, не спеша, закусывает
сардинами, копченой колбасой, становится словоохотлив.
     Русский  народ,  говорит он,  очень  большой  народ. Чересчур  великий.
Слишком  богатый.  Уже  много столетий они  не испытывают иноземного ига, не
знают  железной   необходимости   беречь   своих   людей,   чтобы  выстоять,
сохраниться.  Они  без удержу  размножились  до того, столь много  захватили
природных богатств, что от переизбытка развязали братоубийственную войну:
     кровожадно истребляют друг друга, уничтожают неисчислимые горы
     имущества.
     Легионеры помогают белым, сочувствуют им всем сердцем. Но белые
     остаются   русскими.   Ведут   войну   расточительно,   бестолково,   с
пренебрежением к рассудку. Белым начальникам  наплевать, что Ромеев  отдавал
им в  руки  красную агентуру, десятки скрывающихся комиссаров. Начальство из
варварского чувства мести,  из  пристрастия  к безмозглой жестокости  желало
замучить полезного человека. А то, что  подполье сохранится, что из-за этого
последуют военные поражения, погибнут тысячи храбрых  честных добровольцев -
тьфу на это!
     Володя  слушал,  сжимая  стакан  сильными  узловатыми пальцами, опустив
голову;  сальные  пряди  свесились,  по  щеке  с отросшей щетиной покатилась
слеза.
     Чех продолжал: русским было дано неимоверно много не просто так. На них
возложена  ответственность за все  славянство.  Свои  неизмеримые  силы  они
должны были  бросить  на освобождение порабощенных  братьев-славян. Драться,
если  будет  нужно,  хоть  сто лет!  Победив  Наполеона, Россия  должна была
воевать с  Австрией, с  раздробленной  в  то  время  Германией,  чтобы  дать
независимость  Чехии,   Словакии,  Польше.  Но   Россия   захотела  покоя  и
дальнейшего обогащения: принялась покорять Кавказ...
     Володя с отчаянно-горестными, жалобными глазами вскричал:
     - Вы указуете: мол, непомерно много всего есть у  русских.  Но народ-то
раньше,  чай,  еще тяжеле  жил!  От зари  до  зари - в работе.  У  кого есть
лошаденка, а у  кого и нет. Кто  мясо три раза в  год ел, а кто, поди, его и
вовсе  не видел, иные хлеб с сосновой  корой пекли. А  война - это  ж совсем
разор! Куда ж год за годом биться - против эдаких стран?
     - О-о, русские  умеют  очэн  здрово переносит  бедност! -  Котера ловко
подхватил вилочкой  складного ножа  рыбку  из  банки.  - Они  -  такой народ
особовый!
     Рассказал, что видел старика, жившего  в "жилище", в каком чехи кур  не
станут держать. У старика не было ни одного зуба. Он брал деревянную
     колотушку,  клал в глиняную  посудину вареный картофель, толок вместе с
кожурой,  заливал теплой  водой. Только этим и питался. И  был весел! Шутил,
подмигивал - или подолгу молился. Говорил, что благодарит Бога.
     И  сколько,  изумлялся  майор, довелось  ему  увидеть  других  русских,
которые  шутили, даже пели, когда, казалось бы,  и для  рыданий им  неоткуда
было взять сил.
     По его мнению, эта  способность была  подарена русским  для того, чтобы
они могли приносить жертвы за весь мир славян. Но Россия не отдалась всецело
жертвенной  борьбе.  И  наказана за  эгоизм:  русские  бешено  бьются друг с
другом. Все, что Россия скопила, не вступив в столетнюю войну  за славянское
дело, истребляется  теперь.  Судьба взимает жертвы,  не  принесенные  в свое
время. Ее не обманешь...
     - Умело сказано, хитро повернуто! - кивал  Володя. - Но то правда: люди
мы  придурошные...  - пил  спирт,  запрокидывая голову,  острый кадык  ходил
вверх-вниз.
     И  не заикнулся Ромеев  в  разговоре с чешским  майором, что,  мол, "не
расейский я".
     Молодой  легионер,   веснушчатый,  с  маленькими,  в  светлых  ресницах
глазками, по-петушиному легкий и бодрый, принес шипящую сковороду с
     жареной свининой.
     Котера   с  выражением  удовольствия  от  собственного   гостеприимства
пояснил:
     - Любимая еда чехов! Это то, чем каждый чех гостя угостит от всей души.
     Володя глядел хмуро-непонимающе.
     - Вы, под австрийцами, это всем народом ели? И... плачете?..
     Майор  рассмеялся: разумеется, этим людям не понять, отчего плакал  его
народ... Чтобы у чеха еще и свинины не было?..
     - Это не можно никак! Нельзя представит в природе!
     Воцарилось молчание, глаза Володи сделались углубленно-внимательными  и
вместе  с тем рассеянными, словно не на еду он  смотрел, а за некий  занавес
проникал взглядом.
     - Стало быть, у вас  хоть сытость была, - заметил как-то мимолетно. - А
у нашего мужика - ни сытости, ни воли.
     Вдруг с дикарской непосредственностью, по-волчьи тоскливо запел:

     Степь да степь кругом,
     Путь далек лежит...

     Оборвав, надрывно-хрипяще прошептал:
     - И все одно: коли плачете - и вас жалко.



     -  Плакать,  жалко -  как это  русско! -  одобрил  Котера.  Подчеркивая
уважение  к Ромееву, он перешел на "вы":  - Вы - специалист  старой полиции,
служили самодержавию, а мы, чехи, по  своим большинстве -  социал-демократы.
Но я жалкую  вас, мне жаль о вашем великом страдании, когда - что вы любили,
служили на что - разваливайтся ужасно...
     Володя с лихорадочностью возразил:
     - Страданье-то мое было раньше, когда я пареньком обретался среди грязи
дакогда первого марта  четырнадцатого года бесстыдно вышибли меня со службы.
- Он смотрел на чеха  страстно-убеждающе,  стремясь заставить его понять:  -
Мое об себе понимание стало разваливаться.
     Зачем  я таким, какой я есть, послан жить, если  не дают мне  оберегать
Россию? Или нет у меня назначения, а только сам я обманывал себя?
     От этих мыслей стояли у меня в глазах сук и веревка...
     -  Зато  уж  теперь  я -  в ра-а-дости!  -  вдруг  вскричал  с  детским
ликованием, на щетинистом подбородке  дрожали прилипшие крошки. - На  то я в
жизнь послан,  на то  меня жизнь  в щелоке  варила, на  огне калила, чтобы в
нынешний момент - самый для России смертельный - я вызволять ее мог!
     Котера  решил, что русский  пылко  предвкушает возможности  для наживы,
которые ему открывает служба в чешской  контрразведке. "Пусть берет, сколько
сможет, - подумал майор, - лишь бы очищал станции от агентуры".
     Железная дорога была жизненно важна для чехословаков. Только по ней они
могли добраться до Владивостока, откуда и отплыть на родину.


x x x


     Другие эшелоны белых тащатся в оренбургском направлении. В теплушке,
     расположившись  на  полу,  беседуют приятели Ромеева.  Масляный  фонарь
бросает слабый  дрожащий свет. Лушин, выпивши и потому в хорошем настроении,
признался:
     - Не верил я, что Володя столь  крупно будет прав. И-ии... на-кось! Как
начали к вокзалу свозить: и тебе  китаец, и голубятники - сынок с папашей, -
и комиссары... -  он злорадно  рассмеялся: - Эти-то уже кожанки  натянули! в
потайных  фатерах досиживали:  вот-де  щас  наши  придут...  Лежат  теперь у
пакгауза... А то  б Володя  висел  в  петле...  - он шмыгнул носом,  тыльной
стороной ладони вытер слезу.  И вдруг воскликнул с воодушевлением: - Чехи-и!
Сделали!
     Быбин отдал должное:
     - Европа! А мы... - он поморщился, как от боли, - ой, недружные.  Разве
давеча  дружинник не  понял, что те двое -  разведчики?  Понял. Его  зависть
взяла, что мы - при чистом успехе. На меня  винтовку: отпусти их! По зависти
совершил бы такой вред. Ну, как тут воевать? Ладно, хоть чехи есть.
     Лушин не упустил случая порассуждать:
     - Они, конечно, чужие,  у  них  своя корысть - но пусть.  Мы допускаем:
пользуйтесь. Но если, к примеру, мы сами... не теперь, а вообще... Мы сможем
гораздо лучше! Только захоти...
     Шикунов ласково улыбнулся:
     -  Мы-то? Я  не  смог  бы  эдак  женщину  ударить, какая  она  ни  будь
мерзавка... - развел руками с явным сожалением. - Не сумел бы.
     - Она пацана удушила! - перебил Быбин.
     -  Ну да...  - как бы поддержал Шикунов, мягко продолжил:  - И опять же
раскинь. Ведь Володя знал, что его  кончат.  А тому  не было пятнадцати лет.
Пойди-ка на такую кровь... Но и то: иначе не доказал бы ничего.
     - Малолеток на них работал, получил свое! - отрубил Лушин. Мысль у него
     скакнула, и он добавил: - Будь простым, да не проще чехов.
     - Вы все про них, - обиделся Сизорин, - а поймали шпиков  мы! Володя! И
поймали,  и  на чистую  воду вывели.  Вишь,  чехи Володю мигом к себе взяли.
Знать, нету у них такого! То-то и оно!
     Шикунов высказался с печалью, так, будто желательно обратное:
     - Лишь бы он не заелся, не обленился...
     Сизорин повернулся  к  нему и с торжественной  горячностью  клянущегося
заявил:
     - Он ни за что не обленится!


14.


     Володя только мыться "ленился". Да и ни к  чему оно  было при его деле.
Заросший  щетиной, с гривой сальных волос, с воспаленными от недосыпания, но
необыкновенно  живыми,  зорко-ухватчивыми  глазами  челночил  он по  явочным
квартирам большевицкого подполья - то как "товарищ из красного  Петрограда",
то как посланец одной из коммунистических ячеек, действующих в тылу белых.
     Весной девятнадцатого готовилось восстание рабочих в Омске - столице
     белой  Сибири.  Сюда тайно  стекались  опытные  большевицкие агитаторы,
боевики.  Одним   из   первых   появился  Ромеев   -   "товарищ  Володин  из
Новониколаевска", с мандатом подпольного фабрично-заводского комитета; рьяно
подключился к делу...
     Было назначено  заседание штаба. Ромеев позаботился, чтобы до места его
"проводили" агенты и взяли явку под пригляд.
     На явочной квартире вдруг огласили  указание: срочно перейти по другому
адресу.
     Собравшихся разбили на группки, и  каждую спорым шагом повел проводник.
Был  темный вечер:  ни  один агент  не разглядит, с какой  из  группок,  что
выныривают из черного хода многоквартирного  дома, идет Ромеев. Но он не был
бы  Рыбарем,  если  бы  не  предусмотрел этого: на  него  заранее притравили
ищейку. Овчарка привела к двухсаженному глухому забору, за которым пряталась
кузница.



     Кузница   стояла   в  углу   захламленного,  в  кучах  навоза,   двора.
Подпольщики, набившись в нее, тесно уселись на досках, уложенных на чурбаны,
железяки, кирпичи,  сидели на мешках  с  углем и  просто на земляном полу  -
именно так, подвернув под себя ноги, устроился Володя.
     Председатель штаба восстания объявил:
     -  На случай, товарищи, если все ж таки  проник к  нам  провокатор, все
трое  суток  заседания  никто  со двора  не  выйдет!  Разойдемся  руководить
восстанием только непосредственно перед началом.
     Володя     одобрительно     гмыкнул,     кивнул,     лицо     сделалось
придирчиво-жестоким- от того что в кузнице может находиться шпик.
     Стали обсуждать план восстания. Ромеев, приняв вид страшно уставшего
     человека, впивался  в  каждое  слово; как  бы  подремывая, приваливался
плечом  к соседу:  рабочему лет  за тридцать.  Звали того Егор  Павленин, он
напоминал  гусака:  длинная  шея, "разлапистый"  с широкими крыльями нос  на
маленьком лице, опущенные уголки большого рта.
     Павленин стал  большевиком  еще