всероссийской
картавинкой, от гувернантки во младенчестве впитанной.
   И, представив себе эту гувернантку в твердом чепце, я прихожу  в  себя.
Исчезла дрожь, и в глазах не стелется бело-красный  туман,  и  все  вокруг
плывет и тает, кроме умного, спокойного лица под безукоризненным пробором.
   Да кто ж ты такой, человече?
   - Об этом мы еще поговорим, Леонид  Романович.  -  Он  улыбается,  и  в
уголках глаз собираются нежные морщинки. - Обязательно  поговорим.  Но  не
здесь же, в самом-то деле. Не место здесь вам, батенька, право же...
   Он слегка дует по сторонам. Совсем не сильно. Но  от  дуновения  этого,
почти  неощутимого,  бело-кафельный  ад  начинает  оседать  и   пропадает,
развеивается медленной пылью, и только Аннушкин визг все не унимается, все
прыгает от стены к стене, отскакивая и мерцая в угасающих неоновых бликах.
   - Я зайду к вам позже, - мягко говорит незнакомец.
   А визг звенит все тоньше и тоньше, он заполняет все, весь мир,  он  уже
не похож на визг, нет,  это  пронзительная  трель  зашедшейся  в  приступе
бензопилы - но и это не то: бензопила воет резко, а здесь силы не хватает,
это скорее дверной звонок... в кнопку ткнули пальцем и не  отпускают  -  и
он, срываясь, хрипя, булькая, все пищит, и пищит, и пищит...
   И я просыпаюсь.



2

   Я просыпаюсь в холодном поту.
   Нельзя привыкнуть к этому сну. Особенно теперь, когда он повторяется из
ночи в ночь. Раньше было реже. Зато раньше я постоянно  думал  об  Аннушке
наяву; я думал и представлял себе в мельчайших  подробностях  Ритуал  -  и
наконец пришел этот сон, чтобы стереть грань между собой и явью.
   Но к нему нельзя привыкнуть.
   Простыни скомканы, сбились набок, я лежу на голом  матрасе,  а  в  ушах
звенит...
   ...дверной звонок. Реальный до идиотизма.
   Потому что уже - ого! - без четверти одиннадцать, и, значит, тетя Вера,
почтальон, стоит перед дверью, и звонит, и злится,  потому  что  вовсе  не
обязана этого делать. Я просил ее не бросать почту в ящик - его  поджигают
юные пироманы, -  и  она  согласилась,  хотя  и  ворчит,  что,  пока  меня
добудишься, весь участок обойти можно.
   Я вскакиваю, стряхивая обрывки кошмара; я пронзительно ору:  "Идууууу!"
- и, накрутив на бедра плед, мчусь к двери. Этот плед смешит тетю Веру,  и
она ругается не то чтобы меньше, но как-то мягче, по-матерински,  что  ли:
мол, тебя бы в хорошие руки, Ленюшка, а то уже совсем непонятно,  на  кого
похож...
   Щелкает замок.
   Это не тетя Вера.
   Это он.
   Строгий серый  костюм-тройка.  Галстук  в  тон.  И  прокрахмаленная  до
ломкого скрипа - даже на взгляд - кремовая рубашка.
   И он улыбается.
   - Доброе утро, Леонид Романович. Или, скорее, добрый день?
   Это доносится уже из комнаты. Когда он успел войти? Я не знаю.  Видимо,
я на секунду отключился, увидев его. Но упрекать себя за малодушие было бы
лицемерно.
   - Ну где же вы, друг мой?
   Снова эта картавая интеллигентская капризинка. Он сидит в кресле  около
журнального столика, столик протерт от пыли, на салфетках  две  чашечки  с
дымящимся кофе, сахарница, вазочка полна  бисквитов.  Вчера,  кстати,  там
была  только  безнадежно  одинокая  конфета   "Чародейка",   по   старости
обреченная на вечную жизнь.
   Кто-то не поверит! - но меня не удивляют ни кофе, ни бисквиты,  ни  вся
эта абсолютно булгаковская сцена; более того, я спокойно  сажусь  напротив
него, накинув край пледа на плечо, и  если  меня  что-то  и  тревожит,  то
только полное отсутствие удивления.
   - А зачем же нам нужны лишние эмоции? - разводит руками гость. - Совсем
не нужны. Кстати, можете звать меня Володей.
   И, чуть помедлив, добавляет:
   - А чтобы между нами не было неясностей, я покажусь  вам  таким,  каков
есть.
   На  долю  секунды  он  мутнеет,  а  потом  превращается   в   огромного
сизо-зеленого жука, точнее - не вполне жука, но в  существо,  более  всего
похожее на земных жуков. Вот разве что вместо лапок  у  него  щупальца,  а
брюхо словно бы выложено из семиугольной смальты.
   Вот теперь мне ясно, почему я так спокоен. Видимо, он принял для  этого
меры, потому что в противном случае ему  очень  долго  пришлось  бы  ждать
разговора со мной.
   - Разумеется, принял, - усмехается он, теперь уже опять человеческой  и
даже очень симпатичной улыбкой. - Мне же с вами  поговорить  нужно,  а  не
инфаркт провоцировать. Итак, я - Володя.
   Как могу, изображаю приветливое лицо и выжидательно смотрю на гостя.  Я
- весь внимание.
   Володя одобрительно подмигивает... впрочем, нет! - подмигнуть  было  бы
слишком вульгарно для столь лощеного джентльмена; он просто поводит бровью
и, отхлебнув кофе,  тихо,  почти  по  слогам,  выдыхает  одно-единственное
слово:
   - Аннушка.
   Готово.  Меня  передергивает.   Ладони   леденеют.   Это   плохо,   это
ненормально, я знаю, но поделать с собой не могу ничего: резиново  прыгают
губы, перед глазами мгла, и  сквозь  мглу  проглядывают  веселые,  немного
кошачьи глаза на холеном миловидном личике...
   ...Аннушка...
   ...и моя дочка,  Аленочка,  крепко  обнимает  меня  за  шею  и  шепчет:
"Папочка, папа, не уходи" - и никак не хочет оторваться...
   ...и снова обаятельная улыбка, пухлые руки...
   ...и  Марина,  жена  моя,  нежно  гладит  эти  руки  и  оловянными   от
преданности глазами ест свою лучшую подругу, объясняющую ей,  как  жить  и
почему без меня вполне можно обойтись...
   ..."Маришенька, ангел, разве нам плохо с тобой?.."
   ...и Славкина жалеющая гримаска: "Старик, ну пойми, ну бывает, в  Дании
их даже регистрируют"...
   ...в висках чмокающий стук...
   ...и дом мой, ставший расхристанной берлогой затравленного подранка...
   ...Аннушка...
   ...и все это вместе - ненависть, бессильная ненависть, сводящая с  ума,
трусливая ненависть слабовольного интеллигентишки, который не имеет  права
позволять себе сильные страсти...
   ...во всяком случае, наяву.
   Щемит сердце, гудят виски, еще немножко, и я...
   И я прихожу в себя.
   Полное спокойствие. Володя откидывается  на  спинку  кресла,  и  кресло
деликатно всхлипывает. Кажется, он подул мне в лицо.
   - Как видите, я позволил себе заглянуть не только в ваши сны,  но  и  в
ваши мысли, - мягко говорит Володя. - Но, поверьте, отнюдь не из праздного
любопытства. Напротив...
   Теперь он говорит, словно не  видя  меня.  Словно  знает,  что  я  буду
слушать. И не ошибается. Я слушаю.  Очень  внимательно.  Не  пропуская  ни
слова. Как никого в жизни.
   - Леонид Романович, - говорит Володя, - мы с вами взрослые  люди...  то
есть я, конечно же, не человек для вас, как и вы для меня, но мы разумны и
взрослы и, значит, всегда  сможем  понять  друг  друга,  а  следовательно,
назвать нас людьми не столь  ошибочно,  как  может  показаться  на  первый
взгляд...
   У него странная, непривычная манера говорить. Сейчас  так  не  умеют  -
обстоятельно, с отступлениями, с разъяснениями, с обволакивающими паузами;
такую манеру мы давно и под самый корень извели вместе  с  уроками  закона
Божьего, казачьими  чубами  и  правильно  расставленными  ударениями;  нет
больше этого искусства, нет и  не  будет,  -  и,  слушая  плавный  Володин
говорок, я окончательно осознаю, что передо мной - существо не  из  нашего
мира, отнюдь; я понимаю это гораздо ярче и яснее, нежели в тот миг,  когда
увидел зеленого жука, чопорно сидящего в кресле.
   - Итак,  Леонид  Романович,  -  продолжает  Володя,  -  я  полагаю,  вы
признаете, что ненависть  утоляют  не  муки  недруга,  но  его  физическое
исчезновение.  Истязать  подобного  себе   не   просто   недостойно.   Это
бессмысленно, гадко и даже, простите за прямоту, патологично. Вы на пороге
паранойи. И, поверьте, я вас понимаю. Вы согласны со мной?
   Он переводит дыхание, глядя  мне  в  глаза.  Я  медленно  киваю.  Зачем
оспаривать собственный ужас и свою же неспособность преодолеть отчаяние?
   - Бессмысленно, Леонид Романович. Это непреодолимо. Нет ничего страшнее
бессильной ненависти. Вам вдвоем тесно. Ведь так?
   И вдруг голос его срывается в наждачный хрип:
   - Но вы не можете сделать этого. Не можете уничтожить подобного себе. А
еще вы учитываете последствия. Социальные последствия! Так или нет?
   И снова он прав. Не нужно даже показывать это.
   - Ну а если так...
   Володя выпрямляется. Он неотрывно смотрит глаза  в  глаза,  и  я  вдруг
вижу,  что  веки  его  воспалены  и  в  желтизне  зрачков  застыла  мутная
непроглядная тоска. Мне страшно; я словно смотрю в зеркало.
   - Если так, Леонид Романович, я предлагаю вам обмен ненавистью!
   Кончилась выдержка! Он говорит теперь быстро и сбивчиво,  путаясь,  сам
себя перебивая и одергивая, как я сам изредка, когда  молчать  совсем  уже
невмоготу и нельзя не сорваться в хрип, и слава Богу, если только в  хрип,
а не в слезы.
   У Володи беда. Такая же, как и у меня.  Или  не  такая.  Неважно.  Суть
обиды мне не понять, как и Володе непонятна суть моего чувства к  Аннушке.
Но мы связаны. Импульс ненависти, понятно, Леонид Романович? Нет? Ну и  не
надо. Главное мне ясно. Самое главное, что мы - и больше никто! - способны
друг друга спасти.
   - Только минута, Леонид Романович! Одна минута объективного времени.  И
у нас, и у вас. Может, и меньше. Но вы будете лицом к лицу с _ним_,  и  вы
_его_ узнаете. А я - здесь - узнаю _ее_. Вам ясно?  Минута  -  это  очень,
очень много. После - обратный обмен.
   Невероятно, но он достает из кармана "беломорину", заламывает мундштук,
чиркает спичкой и глубоко-глубоко затягивается. Пальцы у него  ярко-желтые
от табака, я только сейчас это заметил. А на щеках выступают  ярко-красные
пятна.
   - Вы  понимаете?  Понимаете?  Алиби,  полное  алиби!  Вы  сейчас  дома,
свидетелей десятки. _Она_ в другом городе, не так ли?  Очевидцам  даже  не
поверят, когда они станут лепетать про зеленого жука... как не  поверят  и
тем, кто в моем мире увидит чудовище,  подобное  вам...  простите,  Леонид
Романович...
   Третья затяжка - и в ноздри бьет вонь паленой бумаги.
   Володя давит окурок в кофейной  гуще.  Теперь  его  никак  не  назовешь
лощеным джентльменом.
   - И последнее. Запомните хорошенько: вы не  убийца.  И  никогда  им  не
были. Вы раздавите жука. Мерзкого зеленого жука. Существо.  Нечто.  Больше
того, возможно, это будет всего лишь наваждением, как и весь наш разговор.
Вы ведь меня понимаете?
   Он с силой провел по лицу ладонью - сверху вниз. Помолчал.  И  закончил
фразу почти спокойно:
   - Разумеется, эти же доводы действительны и для меня.
   Если бы в висках не постукивали крохотные острые молоточки, я решил бы,
что тоже почти спокоен.  Но  они  частили.  Да  еще  в  груди,  чуть  ниже
солнечного  сплетения,  ворочался  тяжелый  сгусток,   подталкивая   вверх
тошноту.
   Миловидное,  несколько  кошачье,  совсем  немножко  подкрашенное   лицо
мелькнуло перед глазами, заслонив Володю.  Аннушка  посмотрела  словно  бы
даже жалеючи, с  эдаким  привычно-презрительным  превосходством.  И  когда
трудно, словно  сквозь  вату,  в  уши  пробился  медленный  голос,  совсем
незнакомый, я не сразу понял, что этот голос - мой.
   - Гарантии?
   - Абсолютные! - откликнулся Володя. - Ненависть  размыкается  в  момент
удовлетворения.  Вы  не  сможете  вернуться  из  моего  мира,  не   сделав
необходимого. Я соответственно из вашего.
   Мы встали одновременно, словно связанные пуповиной. В сущности, так оно
и было на самом деле.
   - Итак, Леонид Романович, вы окажетесь прямо перед _ним_...
   - Простите, Володя, но я еще не...
   - Ошибаетесь, друг мой. Вы уже решили.
   Он опять улыбнулся. И эта улыбка была последним,  что  увидел  я  перед
тем, как полыхнула вспышка, а может быть, вовсе и не вспышка, я  не  знаю,
как это  назвать  -  мгновенный,  ясно  _слышимый_  вскрик  всех  оттенков
красного, от нежно-розового до темного,  почти  фиолетового  пурпура;  она
ударила меня вхлест, до боли, и разошлась радужными кругами, а когда круги
поблекли и улеглись, я стоял на черной земле почти по колено в  мельчайшей
сине-зеленой пыли, и вокруг  замерли  в  странных  позах  зеленые,  сизые,
темно-серые жуки; ветер свистел в ушах незнакомым свистом,  я  никогда  не
слышал такого ветра, и запахи рвали грудь - чужие запахи чужого мира...
   ...но я почти не видел окружающего, потому что прямо передо мной  стоял
жук, такой же, как и все, - или не такой?! -  он  ничем  не  отличался  от
прочих, совсем-совсем ничем...
   ...но, глядя на него, я ощутил, как мгновенно морозные иголки ударили в
кончики пальцев, мягко подломились ноги, под ложечкой шевельнулся  горячий
ком...
   И я уже знал, что нам двоим - мне и этому, конкретно этому  и  никакому
иному жуку - тесно на Земле, на его Земле и на моей,  и  на  всех  Землях,
сколько их там есть, тесно...
   ...и что один из нас не уйдет с этого места.
   А он стоял, замерев в непонимании и страхе передо  мной,  непонятным  и
чужим, но спустя миг, видимо, понял что-то и  торопливо  взмахнул  верхним
левым щупальцем, целясь мне в лицо; щупальце кончалось когтем, острым, как
золингенское лезвие моего деда, и оно летело прямо в цель, но я был  готов
чуть раньше...
   ...и я ударил его изо всех сил -  по  граненым  глазам  и  вниз,  ломая
усики...
   ...шею опалило острой болью, но все это было уже бесполезно: жук  отжил
свое... и я прыгнул  на  него,  упавшего,  с  хрустом  проломил  мозаичное
хитиновое брюшко, провернулся на месте и еще раз подпрыгнул,  разбрызгивая
синеватую слизь...
   И в этот момент меня ослепило коротким сполохом.
   Я зажмурился. А когда огненные  переливы  стихли,  не  было  вокруг  ни
черной земли, ни серой пыли, ни жуков.
   Ни даже кофе и бисквитов.
   Только мокрая от пота постель и я, трясущийся в ознобе. Да еще  боль  в
неловко подвернутой шее. И мелкий, занудливый комариный  писк,  неумолчное
"зззззззз", то подпрыгивающее, то  снова  монотонно  впивающееся  в  мозг;
звенело, привзвизгивало, подзвякивало;  все  сильнее,  и  сильнее,  и  еще
сильнее, словно после аттракциона-центрифуги.
   Это невозможно было вытерпеть...



3

   ...и я проснулся.
   Меня вообще-то сложно разбудить, именно  поэтому  я  и  поставил  такой
звонок - резкий, как плетка, вматывающийся в нервы. Правда,  тогда  я  еще
работал в школе, а  в  школу  опаздывать  никак  нельзя;  на  завод  тоже,
наверное, нельзя, но все же школа - это святое: дети не фрезерные  станки,
это люди, их следует уважать, если хочешь, чтобы они захотели взять у тебя
что-то. А я хотел. И, больше того, видимо, что-то получилось, если они  по
сей день захаживают ко мне на огонек.
   А гонорары пошли уже потом. Я  сначала  не  поверил,  потом  поверил  и
удивился, а потом привык,  обрел  свободу  и  зажил  относительно  вольной
жизнью литературного шакала. Звонок теперь был анахронизмом, но  проклятая
привычка ложиться не раньше трех привела  к  тому,  что  просыпаюсь  около
полудня, а это плохо. Поэтому я не стал менять визгливое чудо на  что-либо
манерно шелестящее. Пускай будят. Тем паче, тетя Вера с почтой долго ждать
не любит.
   Я сорвался с кровати, словно горный  орел,  красивым,  плавным  прыжком
вынесся к двери, распахнул ее и озадаченно  выглянул  на  идеально  пустую
лестничную клетку. Никого и ничего. А в дверь, между прочим, звонили, пока
я не щелкнул замком...
   Некоторое время я безрадостно размышлял о слуховых галлюцинациях. Потом
затворил дверь, опустил собачку, покачал головой...
   ...и вскрикнул.
   Шею больно щипнуло.
   Я подошел к зеркалу. Небритое, сильно помятое лицо хмуро  поглядело  на
меня тоскливыми глазами.  Привычное,  нелюбимое,  но  единственное.  Очень
знакомое. Вот только не было вчера этого шрама. Вернее, даже не  шрама,  а
царапины - глубокой, правда, но царапины, тонкой и прямой,  словно  кто-то
исхитрился полоснуть вдоль щеки до самой шеи золингенским лезвием,  но  не
рассчитал, удар вышел слабый и,  вместо  того  чтобы  перехватить  глотку,
всего лишь оцарапал кожу.
   Однако же, подумал я. У религиозных фанатиков бывает так: доводят  себя
до воплощения страстей Господних наяву. А тут у тебя, парень, без  всякого
фанатизма шрамы возникают. Хотя... как сказать.
   Снова кольнуло. Щека дернулась. И я понял, хотя и не сразу, что не могу
остановить тик. Отчетливо вспомнился сон. Всего лишь сон! - но с  хрусткой
ясностью привиделся жук; он стоял передо мною, слабо шевеля щупальцами,  и
усики его мелко дрожали.
   Господи, да ведь ему было страшно, вдруг понял я. Очень страшно и очень
больно. Ведь это действительно больно, когда восемьдесят три  кило  живого
веса прыгают на хрупкий хитин, проламывают грудь и утопают в ней почти  по
колено. И последняя мысль: за что?!
   Спокойно,  парень.  Я  сильно  ущипнул  себя  за  ухо  и   обрадовался,
почувствовав  боль.  Не  ту,  от  которой  умираешь,  а  нормальную   боль
бодрствующего  человека.  Спокойно.  Это  -  сон.  Всего   лишь.   Бывает.
Успокойся. Иначе свихнешься прямо здесь, в собственной прихожей.
   Подожди до вечера. Вечером Славка придет с работы, и ты пойдешь к нему.
Вообще-то в последнее время мы общаемся чересчур редко, во  всяком  случае
всерьез, чаще просто легкий треп в смешанной компании. Раньше было  иначе.
Хотя раньше мы были помоложе. И потом, у бизнесменов вечно нет времени.  А
с другой стороны, время - деньги, а какой же это бизнесмен,  если  у  него
нет денег?  А  еще  с  одной  стороны,  откуда  у  них  деньги  при  таком
правительстве, тем более в такой стране?
   Лучше всего успокаивают нервы  забавные  логические  цепочки.  В  конце
концов Славка по крайней мере умеет выслушать. Может, в том и  штука,  что
слишком редко удается выговориться...
   Тик унялся. Парень в зеркале не стал менее  помятым,  спутанные  волосы
липли ко лбу, обнажая совершенно наглую утреннюю лысину,  но  щека,  слава
Богу, разгладилась.
   - Спасибо! - внятно поблагодарил я нервную систему. Не скажу,  что  мой
голос ангельски музыкален, но это еще одно доказательство, что  я  наконец
проснулся.
   А еще можно поглядеть в окно.
   Я прошел  на  кухню,  настежь  распахнул  створки  и  перегнулся  через
подоконник. Четвертый этаж уже позволяет хлебнуть синевы, не  подпорченной
выхлопными газами.
   Внизу торопливо, как в старом фильме, суетились люди, выныривая  из-под
зеленых крон. Листва уже довольно густа; если  сейчас  прыгнуть  вниз,  то
задержать не задержит, но в морг доставят сильно поцарапанным.
   Все сильнее щипала щека; царапина обиженно напоминала о себе. Я прикрыл
створки, оставив открытой форточку; открыл аптечку, добыл йод и  пластырь.
Теперь вата. Я пошарил пальцами внутри аптечки, и что-то мягко  шлепнулось
на стол, сорвавшись с верхней полки. Вернее, не  что-то.  Совсем  даже  не
что-то.  Пачка,  перетянутая  черной   аптечной   резинкой.   Толстенькая,
сантиметров пять, не меньше. А может, и меньше.  Не  ручаюсь.  Раньше  мне
как-то  не  приходилось  мерить  сантиметрами  портреты  великого   физика
Франклина.
   - Спокойно, - сказал я вслух,  уже  не  для  системы,  а  для  себя.  -
Спокойно, Ленчик. Это не лобзик. Это деньги.
   Действительно, это был совсем не лобзик. А деньги. И даже очень деньги.
Зеленые  купюры,  слегка  потрепанные,  но  именно  слегка,  а  вовсе   не
замусоленные, во всяком  случае  те,  что  сверху;  внутри  пачки,  вполне
возможно, были и не такие кондиционные.
   Я присвистнул.
   - А вот это зря, сынок, - сказали за спиной. - В доме свистишь -  удачу
выдуваешь. Иди-ка сюда.
   Свободно  развалившись  в  кресле,  перед  журнальным  столиком   сидел
немолодой,  но  весьма  крепкий  на  вид  мулат  с  благородной,   коротко
подстриженной сединой и спокойным, незапоминающимся лицом. В одной руке он
держал рюмку, а другой медленно вливал в еще одну емкость янтарный напиток
из пузатенькой бутылки.
   - Ну чего стоишь? Присаживайся! - он и не пытался изображать денди,  но
грубоватость была незлобивой, почти приятельской. -  Давай-давай,  сколько
ждать можно?