оей  низости   конец;
достигнуть же врат Башни не выпало ни единому до тех самых пор, пока...


   Снова распластали влажную полутьму  крылья  ночного  дива,  но  уже  не
заморозил кожу и кровь трепет,  ибо  вторичное  -  привычно  и  не  пугает
отважного. Бледно-желтые лучи, струившиеся совсем еще недавно по  стволам,
почти истаяли, но глаза  пока  различали  тропу,  ставшую  багряно-лунной.
Ночное светило, низко нависшее над  умолкающим  лесом,  наливалось  густым
пурпуром, уничтожая последние блики дня, и мглистый сумрак,  смешиваясь  с
густой кровью неба, клочьями обвисал на доспехах.
   Поплыли перед глазами рыцаря, изгибаясь  в  странном  танце,  кряжистые
тела вековых дубов,  и  сырость,  кисейным  покрывалом  упавшая  на  чащу,
впиталась в сукно плаща,  превратив  светлую  лазурь  фландрской  ткани  в
густое,  почти  смолистой  черноты  индиго.  Уродливыми  складками   обвис
капюшон, влажное сукно облепило панцирь, и  холод  пронизал  тело,  словно
даже под гладь благородного железа сумела проникнуть  вкрадчивая  вечерняя
морось.
   Хвала тебе, Приснодева, что еще не стемнело!


   ШЕВАЛЬЕ ФИЛИПП Д'АЛЬБРЕ ОВЛАДЕЛ ГЕРЦОГСКОЙ КОРОНОЙ. ОН ВТОРЫМ  ПРЕДСТАЛ
ПЕРЕД БЕЗЛИКИМ, ЧТОБЫ ОБРЕСТИ ЖЕЛАННОЕ. И  СЛОЖИЛ  ГОЛОВУ  НА  ПЛАХЕ,  ИБО
ВОЗЖАЖДАЛ КОРОНЫ КОРОЛЕВСКОЙ.


   ...В сумрачную глушь чащобы уходила тропа, обагренная недоброй луной. И
все чаще, загораживая путь, выступали из  травы  обмытые  многими  дождями
звериные остовы. Негодующе ржал Буланый, брезгливо  приподнимал  ноги,  не
желая идти по костям. И тяжкий смрад полз  с  обочины,  комкая  дыхание  в
гортани. Конечно, не от тел, давно истлевших,  истекал  он,  а  от  гнилых
болот, что с обеих сторон подступали к тропе, но так много живого  погибло
некогда здесь, что запах гнили, казалось, въелся в  болотные  испарения  и
навсегда растекся в осклизлой траве.
   Почти по колено уже утопали осторожные ноги коня в  останках.  С  сухим
стуком рассыпались нагромождения, обнажая то оскаленную пасть с  остатками
шерсти,  то  лапу,  сведенную  в  последней  судороге   чудом   уцелевшими
сухожилиями. Волки и олени, медведи и косули, лисицы и немногие  пернатые,
на беду свою залетевшие сюда, и прочая  лесная  живность,  несоединимая  в
бытии,  разделенная  преследованием  и  убеганием,  а  ныне  совокупленная
единством общей погибели...
   Резко ударило в грудь. Иди  Буланый  чуть  быстрее,  Гуго  не  смог  бы
удержаться в седле. Но, предуведомленный легендой,  без  удивления  осадил
фон Вальдбург коня и, спешившись, приподнял тонкую нить, освобождая дорогу
Буланому. А спустя миг, сделав еще несколько шагов,  увидел  рыцарь  того,
кому и следовало стоять здесь, ибо сказители не лгут.
   Вот он, спутник Филиппа д'Альбре, паж, чье имя не  сохранило  предание.
Почти век стоит он под пологом ветвей, где звенят в  воздухе  первые  нити
колдовской паутины. Вернее сказать, стоят лишь доспехи его,  обугленные  и
почерневшие,  спекшиеся  в  древнем   огне,   чья   мощь   была   поистине
невообразимой. Вздувшись, прикипели одна к другой стальные одежды, и встал
сгоревший смельчак на тропе  вечным  напоминанием  неосторожному.  Застыл,
пепельно-серый, в покрытых ржавой окалиной латах;  шлем  валяется  у  ног,
обнажив потемневшую кость черепа  со  слипшейся  массой  некогда  кудрявых
волос. А кожа на лице сморщилась и так прилипла к кости,  что  само  время
оказалось бессильно сорвать ее полностью. Жутко глядят выжженные глазницы,
и в сведенной вечной судорогой щели рта скалятся белые-белые  выщербленные
зубы...


   ...Не толще шелковых нитей была паутина и  в  полумраке  не  сразу  мог
различить ее взгляд. Но только лишь коснулся,  не  ведая  того,  одной  из
паутинок юный паж, как ужасным  криком  вскричал  он,  и  узрели  спутники
искры, голубые и желтые, сбегающие по панцирю от кольчужных перчаток и  до
поножий. Словно танцуя, извивалось тело юноши, дергался несчастный,  будто
упрямый вор на виселице в базарный день, а потом умолк,  и  успокоился,  и
остановился, уже неживой, убитый огнем, незримо бегущим по паутине...


   Споткнувшись, не удержался Гуго. Упал. И поднялся.
   Вот она, огненная паутина, проклятие заповедного  леса.  Воистину,  так
тонка, что лишь на ощупь найдешь  нити.  Но  прочностью  немногие  уступят
тетиве арбалета.  И  много  сил  потребуется,  чтобы  развести  в  стороны
сплетенные нити, освобождая проход себе и коню. А меч -  не  помощник.  Не
вынимай его, путник, если не желаешь затупить.
   Так замедли же шаг!  Как  ни  страшна  тьма,  ползущая  по  пятам,  эту
преграду одолеет лишь неторопливый. Легко было шевалье  д'Альбре...  После
того, как  сумел  он  усмирить  повелителя  паутины,  пошли  вперед  пажи,
раздвигая невесомые ловушки. Да и спешить  им  было  некуда;  ведь  гласит
легенда, что ясным днем шли они через лес.
   Что же, прими поклон, мессир Филипп, нижайший  из  вассалов  бомонского
властителя! Высокий духом, не мог ты быть низок саном.  И,  видно,  сильна
была страсть, звавшая тебя, если сумел ты покорить эти смертоносные силки,
исполненные в те дни огненосной гибели. Ты  грезил  герцогской  короной  и
властью над Бомоном?  Вымечтанное  воплотилось.  Безликий  подсказал  тебе
интригу, изощренностью превосходящую силу человеческого ума. Но  думал  ли
ты, мессир Филипп, что страсти утоляются  лишь  на  краткий  миг?  Мог  ли
знать, что неизбежно возжелаешь большего?
   И жаль, что уже вовеки неведомо: какая мысль терзала тебя, когда глядел
с пылающего донжона на многоцветное войско, опоясавшее последнюю  твердыню
твою? И, провожая взглядом предавших тебя  вассалов,  кого  проклинал  ты,
герцог д'Альбре де Бомон, - их, не  выстоявших  в  мятеже,  или  себя,  не
знавшего, что просить стоит лишь королевского трона?
   А впрочем, спи спокойно в родовой часовне, мессир!
   Сто лет как нет тебя. Истек срок жизни твоей, и был бы ты  мертв  ныне,
даже не подняв меч на короля. Я, Гуго фон  Вальдбург,  ежели  суждено  мне
вернуться в мир света, поставлю свечу во  избавление  твоей  души  от  мук
чистилища за то, что облегчил ты мой путь сквозь сплетения паутины...


   ...Нежно звенели нити, растянутые меж ветвей, и горелым зверьем, словно
ворсистыми коврами, была устлана поляна. Пепел  и  прах,  да  еще  гниющие
останки тех, кому не выпало  сгореть  целиком.  И  пришлось  бы  повернуть
вспять отважным, если  бы  не  зоркость  преславного  шевалье  Филиппа.  В
высокой траве сумел он разглядеть Змея, притаившегося у пня в ста шагах  к
северу. Недвижимо лежал Змей и,  распахнув  пасть,  испускал  смертоносные
нити, подобно струйкам яда. Тогда, не смея  приблизиться,  зарядил  мессир
д'Альбре верный свой арбалет и, окаменев телом, посылал стрелу за  стрелой
сквозь паутину. И входили стрелы в тело Змея, но  долгое  время  не  могли
причинить вреда. Когда же последнюю стрелу выпустил  преславный  д'Альбре,
вошла она в мерзкую пасть, и вспыхнуло  сатанинское  отродье  бело-голубым
пламенем, на миг ослепив отважных христиан. И умерла паутина. Лишь пахнуло
в воздухе горьким дымом...
   О, как трудно пробираться сквозь путаницу  нетленных  нитей,  пускай  и
утративших  колдовскую  силу  свою.  Некогда  два  пажа  помогали  шевалье
Филиппу, да еще и коня не приходилось вести в поводу,  ибо  сломал  скакун
Франка ногу и был убит хозяином из милосердия.
   А Гуго один. Буланого можно не считать - ведь у  него  нет  рук,  чтобы
помочь. Напротив, то и дело оступается конь, путаясь в  паутине,  и  тогда
рыцарю приходится,  опустившись  на  колени,  растягивать  нити,  в  кровь
режущие пальцы. Благодарение Господу хотя бы за то, что не рассыпал  здесь
Безликий шипы-колючки, подобные тем, что в ходу у сарацин. Сделай он это -
и Гуго уже потерял бы коня.
   Но - не сделал. Нечисть честнее нехристей, она не губит боевых коней. А
царапины... Пустяки! Они не страшны закаленным ногам  жеребца.  Рыцарь  же
лишь посмеется над ничтожной болью. Вот только как же трудно раздвигать, и
раздвигать, и снова раздвигать ветви, прочно перепутанные паутиной...
   И наконец рука не нащупала преграды.
   Вот он, у самых ног, - Змей, некогда сраженный шевалье д'Альбре. Лежит,
прегнусный, едва выглядывая из травы. Безобразная горелая язва расползлась
пятнами по гладкой шкуре. Из пасти же, испускающей  пучки  мертвых  нитей,
торчит стрела. Много их вонзилось в Змея, превратив его в жуткого ежа,  но
эта - особая.
   Сплошь из железа отлито короткое древко, наконечник же из серебра.  Что
удивляться? Истинно: почти наравне с крестом Господним страшен для нечисти
пречистый металл!
   Усталого, трудно дышащего коня нежно огладил  окровавленной  рукой  фон
Вальдбург, подтянул подпругу и вскочил в исцарапанное седло.
   Иди, Буланый, спеши! Что толку избегать неизбежного? Лишь одна преграда
осталась на пути, но и она пройдена смельчаком, а значит - лишена силы.  А
после - неведомое, о чем  молчат  легенды,  ибо  это  предстоит  совершать
твоему господину, если будет на то воля Господня.
   Так что  ж,  друг  и  брат,  неси  хозяина  навстречу  судьбе.  Там  мы
расстанемся. И как знать, кому будет дано уцелеть...
   Спеши, Буланый!
   ...И наконец тьма опередила Гуго.


   СЭР ОУЭН МАК-ДУГАЛ, ТАН КИЛЬДУНСКИЙ, ПО ПРАВУ ПРОСЛЫЛ  НЕПОБЕДИМЫМ.  ОН
ТРЕТЬИМ  ПРЕДСТАЛ  ПЕРЕД  БЕЗЛИКИМ,  ЧТОБЫ  ОБРЕСТИ  ЖЕЛАННОЕ.  И  ПАЛ  ОТ
САРАЦИНСКОЙ СТРЕЛЫ НА РУИНАХ ЭЛЬ-ФУДЖАЙРА.


   ...Укол! И еще укол, и еще!
   И наконец - удар: с вывертом, двумя каблуками сразу. Впервые в жизни...
   Шелковистая шерсть на боках Буланого обвисла  безобразными  лохмотьями,
шпоры окрасились дымящейся кровью,  но  конь  не  шел  вперед.  Униженный,
оскорбленный, он плясал на месте, не  смея  повернуть  вопреки  господской
воле,  но  и  отказываясь   подчиняться.   Почти   выкатились   из   орбит
побагровевшие  глаза,  и  отчаянное  ржание,  больше  похожее   на   стон,
вырывалось сквозь бахрому разорванных удилами губ,  смешиваясь  с  потоком
нежно-розовой пены. Любой подтвердит: поистине  ужас  из  ужасов  впереди,
если  боевой  конь,   содрогаясь,   плачет,   как   стригунок,   ощутивший
прикосновение безжалостного холостильного ножа.
   Гуго фон Вальдбург отпустил поводья.
   Какой стыд! Он терзает Буланого, словно по детскому капризу  противится
верный друг. Унижающий коня унижает себя самого.  Ведь  кони  -  не  люди.
Редко, очень редко  предают  они  хозяев.  И  никогда  -  друзей.  И  если
случилось так, что ужас потеснил даже верность,  значит,  искус  для  Гуго
наступил раньше, чем ждал рыцарь. Зачем же мучить коня? Ведь не убивать же
его в бессмысленном гневе, как убили другого, чей остов лежит обочь тропы.
Волками обглодан скелет, истлевшая попона валяется рядом, и, хотя временем
почти погублено шитье, Гуго знает, что там изображено.
   Звезда над чертополохом. Знак клана Мак-Дугалов.
   Ибо Оуэн Мак-Дугал, гэльский тан, в злом порыве убивший невинного коня,
стал первым и по сей день единственным, кто одолел чары последней преграды
и сумел прорваться к круглым вратам Башни, расчистив путь последующим. Так
говорят сказители. И  добавляют,  ударив  по  струнам:  расчистив,  но  не
очистив...


   ...Из пяти старших кланов Горной Страны Мак-Дугалы  вторые.  Бесспорно,
кровь их много чище крови Мак-Каски, не говоря уж  о  Мак-Кормиках,  равна
благородством Мак-Ферсоновой и  разве  лишь  на  толщину  конского  волоса
уступит по древности Фитц-Джеральдам. Но в дни Войны Черного Петуха, когда
клан поднял топор на клан и огонь залил землю чертополоха,  туго  пришлось
Мак-Дугалам. Ибо после гибели Ллевеллина ап Гриффида  вновь  взял  жезл  и
знамя тана старый  Гриффид,  а  руки  его  не  имели  силы  прежних  дней.
Наследник же жезла и знамени, Оуэн ап Ллевеллин,  за  грехи  отца  и  деда
наказан  был  Господом:  пустотой  сияли  глаза  юноши  и  умел  он   лишь
подчиняться. Недоумком звали его чужаки, а сородичи лишь опускали глаза  в
бессильном  гневе.  Потому-то,  предвидя  грядущие  беды,  призвал  старый
Гриффид внука и приказал ему идти к Башне, дабы предстать перед  Безликим.
И послал тан Гриффид  Оуэна  в  дорогу,  четырежды  повторив,  что  должно
сделать...
   О да, Оуэн запомнил и выполнил приказ деда! Кто же не слышал  баллад  о
Мак-Дугале Непобедимом? Гуго фон Вальдбург  спешился  и,  отпустив  повод,
склонил голову перед попоной с гэльским узором. Привет тебе, воитель!  Как
немногие достоин ты светлой зависти. Ведь уже полвека не  остыла  гордость
за дела твои среди родичей,  и,  устрашенные  надолго,  все  не  воспрянут
соседи. И не забыли еще свист твоей секиры англы,  отброшенные  за  бурный
Твид. А сарацинские матери пугают непослушных детей страшным Он-Маликом.
   Что  спорить?  Выплеснулась  твоя  слава  из  ущелий   Горной   Страны,
разметалась по вересковым полям Долинного Края, да и пределы христианского
мира тесны оказались для нее. К природной отваге добавил Безликий  светлый
разум, направленный на битву. И, единственный под луной, мог ты расставить
даже и сотню воинов так, что десять тысяч врагов молили о пощаде, бросив в
пыль опозоренные знамена.
   Сраженный в честном бою, обрел ты бессмертие в памяти  равных,  великий
Мак-Дугал. Есть ли что-то достойнее? Но даже этого мало мне, ибо в  битвах
и без чужой помощи удачлив я, а тоска все  равно  скачет  рядом  со  мною,
овевая сердце черным прапором своим...
   Резко рванулась в сторону  левая  рука  и  не  сумела  удержать  повод.
По-жеребячьи крича, умчался назад, к паутине, на верную гибель обезумевший
Буланый, не смея оглянуться на преданного и брошенного господина,  а  Гуго
побрел по мягко стелющейся траве, тяжело  переставляя  обтянутые  кожей  и
железом ноги. Унизительно для меча служить клюкой, но ведь  и  для  рыцаря
позорно брести пешком. Прости же хозяина, добрый клинок. Поделив  унижение
по-братски, вместе стяжаем и награду. Или оба останемся здесь, среди мрака
и влаги. Ты не отступишь, меч! Изменят все, даже конь, но вовеки останется
верным железо...
   Тихо, очень тихо в лесу. Отчего же, подобно  змее,  вползает  в  сердце
неясная тревога, льдистая и скользкая, словно осенний  дождь?  О  Господи,
укрепи! Ведь прошел же этим путем  славный  Оуэн,  а  значит,  нет  угрозы
впереди и чиста дорога, пока не минует Гуго место побоища. Все так.  Но  и
чутье воителя не обманывает: впереди опасность. Она близится, она таится в
нескольких шагах, среди склоненных стволов,  укрывшись  в  жесткой  щетине
кустарника. Свят крест  Господень!  И  милость  Пречистой  да  не  оставит
меня...
   Еще десяток шагов. И - шелест за спиной.
   Гуго фон Вальдбург резко обернулся.
   Вот  они!  Как  сказано  в  легенде,  ползут  тени  из  тумана,   почти
бесплотные, и в глубине запавших глазниц посверкивают колючие  зеленоватые
огоньки. Костистые пальцы скрючены, и острые когти тянутся сквозь  мглу  к
путнику,  пахнущему  теплым  мясом  и  сладко-душистой   кровью.   Клацают
пожелтевшие  клыки,  предвкушая   трапезу,   и   в   такт   омерзительному
причмокиванию сухо ударяется кость о кость.
   И саваны развеваются на угловатых  плечах,  белесые  покрывала  смерти.
Развеваются во мгле, распадаясь клочьями.
   Приснодева, убереги!


   Уже не тихая тревога,  но  режущий  нутро  ужас  рождается  где-то  под
сердцем,  постыдно  и  неумолимо  подступая  к  рассудку.  Меркнет  разум,
превращая человека в готовую закричать, заметаться без смысла и без  толку
тварь. Теперь понятен твой плачущий визг, Буланый, и  господин  больше  не
может, да и не посмеет, винить тебя. И поздно уже поворачивать назад. И не
от кого ждать помощи.
   Ведь никто не помог тану Оуэну из Мак-Дугалов...


   ...Высоко подняв секиру кильдунских танов, кинулся на  злобное  скопище
бесстрашный Оуэн и показал отродью ада ярость гэльского  боя.  Сердце  его
молчало, как и подобает сердцу воина в час битвы;  разумом  же  не  ощущал
опасности гэл, ибо не имел разума. И потому смеялся ап  Ллевеллин,  нанося
удары и не понимая, что настал его последний час. И рубил он мертвых,  как
живых, не ведая разницы и не зная, что должен  устрашиться.  Мертвецы  же,
ощутив бессилие свое против небоящегося, расступились, пропуская отважного
тана к своему повелителю, дабы смирил порыв Мак-Дугала сам Демон Ужаса...


   Однако... отчего еще не помутился разум? Почему светлы мысли? Ведь  уже
давно, как сказано в легенде, пришло время воющей плоти катиться по  мятой
траве, отдавшись во власть неизбежному!
   Гуго фон Вальдбург рывком выдернул меч, глубоко вошедший в землю.  Быть
может?.. Да! Только в этом объяснение. Оуэн не  умел  понять,  что  пришла
смерть, он пошел на нее с топором - и нечисть  не  смогла  подступиться  к
кильдунскому тану, бессильная перед безумием.
   Среди фон Вальдбургов не бывало глупцов.  Но,  имея  разум,  не  боится
Гуго. Не великая ли тоска, грызущая сердце, защищает его?
   Но если так...
   И, вплетаясь в невнятный лепет, подкрадывающийся с  колыханием  бледных
теней, зашептал что-то свое родовой меч фон Вальдбургов, медленно выползая
из плена ножен.
   Подняв забрало, пошел Гуго фон Вальдбург  навстречу  призракам.  Разум,
отбросив страх, повелел руке принять бой. Но рука сообразила раньше. Вот в
чем спасенье! Чем  меч  баварца  хуже  гэльского  топора?  Разве  напрасно
освящал крестовидную рукоять епископ славного Майнца? И так ли уж ничтожна
пред ликом преисподней слеза Магдалины,  омывшая  лезвие  при  закалке?  А
обрезок ногтя святого Павла, вделанный в основание клинка, - с  каких  пор
не страшен он нечисти?!
   Бойтесь, адские ублюдки: я иду!
   И  ворвался  бесстрашный  в  медленное  колебание  белесого  бесплотья.
Рванулась вверх, к кронам, веселая сталь, вспорола тьму и  пошла  плясать,
рассекая костлявые  руки.  Падали  и  вновь  взметались  лоскутами  тумана
саваны, бесшумно распадались в клочья неживого и, струясь, опадали наземь,
и нечто скользкое ползло по  сапогам,  пытаясь  проникнуть  к  коже  через
сочленения доспехов.


   А Гуго рубил, забыв обо всем, и великая тоска, защитив разум, укрепляла
руку рыцаря в неравном бою. Будь здесь хоть немного света! -  как  яростно
метались  бы  блики,  отскакивая  от  лезвия,  выписывающего   прихотливые
узоры...
   И дрогнула нечисть, расползлось бесплотье, уступая дорогу.
   Вот стоит на пригорке тот, кто послал  в  битву  сатанинское  воинство.
Серой шерстью обросло могучее тело,  пламенеют  глаза  и  на  волчьемордой
голове искрятся синими огнями тонкие витые рога.  Еще  двое,  подобные  во
всем, лежат на земле бездыханно, раскинув лапы. Ах, тан Оуэн,  как  же  ты
упустил третьего, покончив с двумя? Вот в чем смысл слов  сказителя:  путь
чист и не чист; расчищен, но не очищен. Быть может, напуганный бесстрашием
мощи твоей,  спрятался  мерзейший  в  глуби  болот?  Но  в  таком  случае,
дьявольщина, клянусь устами Пречистой! - ты поторопилась выйти оттуда!
   Лицом к лицу с  демоном  встал  Гуго  фон  Вальдбург.  Огнем  полыхнули
глаза-плошки, пронзительный визг рассек уши, опрокидывая  баварца  наземь,
но всего лишь мгновением раньше рухнул меч на макушку демона  и  выбил  из
нее искры и скрежет, сметая тонкие рога.
   И все кончилось.
   Гуго фон Вальдбург, сжав звенящую голову руками, стоял  на  коленях  на
самой вершине пригорка, поросшего мелким кустарником. Медленно уходила  из
висков боль... очень медленно... и словно воском наполнены  были  уши.  Но
вот уже можно встать и поднять оброненный меч. Как  светло  вокруг!  Ужели
наступило утро? Сколько же длился  бой?  Гуго  поклялся  бы  -  не  дольше
десятка мгновений... но сквозь листву уже пробиваются, торжествуя,  первые
блестки рассвета.
   И не сраженные демоны, а три приземистых сундука у ног рыцаря.
   Два из них искорежены, словно выворочены наизнанку.
   Третий - цел.
   Лишь срезаны острые,  прихотливо  скрученные  рожки,  венчавшие  плотно
пригнанную крышку. И помигивает испуганный алый глазок на  месте  замочной
скважины. Что же, Гуго не так могуч, к