оручни,
кресло оказалось очень удобным, оно успокаивало -  и  Домингес  передернул
плечами: - А я понимаю? Если вообще кто-то понимает, то это ты. С тебя все
началось.
   Корабль, помедлив, заговорил. Он, казалось, размышлял вслух,  вовсе  не
для Домингеса, но каждое слово еще отчетливее, чем раньше, впечатывалось в
мозг.
   - Я помню. Мы опустились здесь, хотя ваша планета грязна. Посадка  была
необходима для лечения поломки, мои люди рассудили так, и я  согласился  с
ними. А здесь  оказались  вы,  разумные.  Закон  Вселенной  гласит:  разум
означает контакт. Я звал вас, но вы вели  себя  не  по  закону.  Тогда  мы
решили, что вы больны. Я сказал своим людям, что нужен один  из  вас,  для
анализа, потому что лечить без анализа не смогу. Тогда они пошли и привели
такого, как ты. Он не был болен, но все время плакал...  Ему  было  плохо.
Мои люди долго говорили о нем, а потом вышли и больше не приходили, хотя я
ждал.
   - Что твои люди сделали с ним?
   Домингес снова был Домингесом, тем самым,  за  голову  которого  власти
сулили повышение социального индекса на два порядка и одноэтажку во втором
секторе, о котором в казармах  рассказывали  новобранцам  страшные  байки.
Больше всего Домингес напоминал сейчас настороженный  капкан  в  тот  миг,
когда лиса уже попала в него, но зубья еще не успели сомкнуться...
   - Что твои люди сделали с ним?
   - Он был маленький и очень жалкий.  Он  говорил  о  плохом.  Я  не  все
понимал, потому  что  лечил  поломку,  но  мои  люди  были  к  нему  очень
внимательны. Наверное, они ему  поверили.  Он  объяснял,  что  знает,  как
помочь всем. Мои люди приказали, и я сделал так, чтобы этого  человека  не
могли повредить, пока он здесь, недалеко от меня. Он  сказал,  что  теперь
будет Президентом, и позвал их во дворец. Они ушли все вместе, но никто не
вернулся. Ты пришел, Домингес.
   - Пришел. Твои люди не вернутся никогда. А я должен убить... уничтожить
Президента.
   Молчание длилось секунду - и Корабль спросил:
   - А зачем тебе уничтожать Президента?
   Зачем? Странный вопрос. Домингес  хорошо  знал  -  зачем.  В  противном
случае ему давно уже не было бы никакого резона жить. Зачем - это понимали
все, кто еще способен был понимать, никто не мог  сказать  только,  почему
это не удавалось до сих  пор.  Не  "_з_а_ч_е_м_?",  а  "_п_о_ч_е_м_у_?"  -
именно так стоял истинный вопрос, и ответить на него не сумел пока  никто:
ни Гарибальди Пак со своей дурацкой бомбой - она разорвалась тогда у самых
ног Президента, но он даже не покачнулся, а Пака  разнесло  по  стене;  ни
Энрикес со своими джинсовыми мальчиками, которые - по сей  день  непонятно
как! - прорвались через пирамидки до самого Дворца и изрешетили  фасад  из
базук, Дворец был похож на груду кирпичного лома, вокруг  вповалку  лежали
перемолотые гвардейцы, а когда все кончилось,  Президент  подошел  к  куче
джинсового тряпья и поворошил ее носком сапога; ни  даже  Такэда,  имевший
столько спокойных и уверенных друзей и все-таки тоже пошедший  к  Кораблю,
несмотря на все свои книги...
   Но Корабль не спросил: "Почему?". Он спросил: "Зачем?"  -  и  Домингесу
было совсем несложно ответить. Труднее оказалось сообразить, как отвечать,
чтобы наверняка убедить Корабль. "Но, -  одернул  себя  Домингес,  -  ведь
Корабль просто машина, хотя и очень совершенная, а значит, убеждать никого
не нужно: машине нужно просто дать ответ, исключающий алогизм".
   - Чтобы людям не было плохо.
   Корабль замолчал. Он молчал долго - или  это  Домингесу  казалось,  что
долго? - во всяком случае, стены пригасли еще  больше.  Казалось,  Корабль
размышляет над услышанным, хотя размышлять было не над  чем:  формулировка
была конечной, то есть такой,  какая  и  нужна  в  общении  с  машиной.  А
возможно, он просто вспоминал день, когда его люди ушли через  распахнутый
люк и не вернулись. Изредка откуда-то сверху  доносилось  тихое  ворчание,
оно  было  неуловимо  коротким,  но  удивительно  внятным  и   мелодичным:
казалось, звук: непостижимо  растягивает  время,  вмещая  аккорды  в  долю
секунды. Кресло под Домингесом покачивалось в такт ворчанию...  И  наконец
Корабль отозвался:
   - Может быть, лучше полетим к звездам? Вместе, а?
   Вновь начинался бред! Вполне ясно было уже, что Корабль  -  всего  лишь
машина, и поэтому никак не могло быть, чтобы он задал этот вопрос, -  хотя
бы потому, что в посылке Домингеса про звезды не было  ни  слова.  Он  дал
Кораблю ясную исходную, и Корабль должен был реагировать именно на нее. Но
вместо этого Корабль спросил  про  звезды  -  и  это  было  непонятно,  но
Домингес недаром был Домингесом и потому только покачал головой:
   - Нет. Я должен уничтожить Президента.
   - Чтобы людям не было плохо?
   - Да. Чтобы людям не было плохо.
   - А что для твоих людей хорошо?
   Нет, этот Корабль, кажется, не был просто  машиной,  потому  что  сумел
задать удивительный вопрос,  из  тех,  на  которые  не  всегда  ответит  и
человек. Собственно, и сам Домингес не смог бы ответить  внятно,  хотя,  в
сущности, хорошо - это очень просто: это когда на площади торгуют цветами,
когда границы не закованы в бетон,  когда  на  бульварах  есть  деревья  и
скамейки, а президент  приезжает  во  дворец  утром  и  уезжает  домой  по
вечерам. Домингес не смог бы высказать все это вслух - и в то же время был
почему-то  уверен,  что  Корабль  его   понимает,   и   Корабль,   видимо,
действительно понимал, потому что почти сразу спросил:
   - А это действительно хорошо?
   И Домингесу стало ясно, что он ошибся, и Корабль - не просто машина,  а
значит, ничего не было зря, и стоило идти сюда через перекрестки, и  пухом
земля Абуэло Нуньесу, потому что старик был прав:  все  в  конечном  счете
упиралось в Корабль, а тем самым - и в него, Домингеса! И  была  правда  в
том, что он не взорвался вместе с Паком,  и  отпустил  джинсовых  ребят  с
Энрикесом, и не переписывал тетрадки Такэды!
   Вот оно, долгожданное, совсем рядом -  только  возьми;  и  он  возьмет,
сумеет взять... если только Корабль поверит ему. Но Корабль  поверит,  это
точно! Он не сможет не поверить! Ведь каждое слово Домингеса - это  святая
истина, потому что Домингес не может солгать, он не солгал же тогда, когда
отказался участвовать в Социальной Критике,  -  и  за  это  его  макали  в
дерьмо... и безразлично, знает Корабль или нет, что такое дерьмо, - он все
равно должен поверить!
   - Да! Это действительно хорошо!
   - Ты знаешь. Ты хочешь объяснить это людям?
   Именно так два года назад спросил Домингеса  Такэда.  Он  вообще  любил
лезть в душу... Впрочем, Такэда не навязывался: Домингес сам пришел  тогда
к нему, это было нехорошее время, в те дни Домингесу вдруг показалось, что
все бессмысленно и надежды больше нет. Они никогда не были особенно близки
с Такэдой, хотя уважали друг друга, и когда Домингес пришел  в  халупу  на
окраине седьмого сектора, Такэда слегка удивился, но ненадолго: он  достал
толстые книги из-под половицы и стал объяснять, писать формулы,  увлекаясь
и все чаще ударяя  кулаком  по  столу,  словно  отметая  этим  жестом  все
возможные возражения. Все в этих книгах  было  логично,  и  у  рассуждений
Такэды нельзя было  отнять  логики,  но  все  же  Домингеса  не  оставляло
чувство, что Такэда знает, куда вести людей, а в свое время угрястый  тоже
знал...  И  в  мозгу  Домингеса  плясали,  сплетаясь,  сиреневые  каллы  и
смешивались улыбки людей, вышедших из многоэтажек.
   И тогда, уже не слушая убежденного шепота Такэды, Домингес понял раз  и
навсегда, что самое главное - чтобы не стало  Президента,  а  дальше  люди
разберутся  сами.  Да,  люди  смогут  сами  разобраться  во  всем  и  сами
переделать все - вот только нужно решиться начать, нужно, чтобы  не  стало
именно этого Президента, и тогда все пойдет проще. А сам  Домингес  знает,
что такое хорошо, но не знает, как это сделать, и не хочет  знать,  потому
что в отдельности этого не  может  знать  никто,  даже  Такэда  со  своими
толстыми книгами. Только люди, все вместе, могут  понять  такое!  И  снова
Корабль услышал его раньше, чем он успел ответить...
   - Я хочу к звездам, Домингес. Я давно не видел звезд.
   - Почему же ты не улетел?
   - Я - корабль. Я не могу летать один. Я  ждал  того,  кто  скажет  мне:
летим к звездам. А пришел ты.
   - А пришел я, - подтвердил Домингес.
   - Давай полетим к звездам, Домингес! Твоим людям станет  хорошо.  А  мы
полетим. Я покажу тебе звезды, которых ты не видел!
   Это действительно был не простой Корабль - машина не способна требовать
платы за помощь. Все  оказалось  очень  просто:  Корабль  хотел  лететь  к
звездам,  а  Домингес  хотел,  чтобы  не  стало  Президента.  Их   желания
сплетались - и одно было невозможным без  другого,  а  вокруг  был  город,
рассеченный бульварами, в многоэтажках копошились люди, и на десять миль в
округе не было сиреневых калл, потому что цветы не растут на бетоне.
   А где-то наверху были звезды, Домингес и Корабль  хотели,  в  сущности,
одного и того же - счастья, и он еще ничего не ответил, он думал даже, что
не знает, как ответить, но Корабль понял его -  и  в  стенах  распахнулись
широкие  полукруглые  окна.  В  них  хлынула  Площадь,  она  была  вся   в
гвардейцах: плотные шеренги окружили Корабль, базуки истерично  дергались,
снаряды, прочерчивая  воздух  огненными  хвостами,  били  по  Кораблю,  но
Домингес не чувствовал толчков.
   И наконец Площадь встала на дыбы, гвардейцы  превратились  в  крохотные
игрушечные фигурки, и Домингес увидел, как откуда-то сверху  возник  синий
луч, он уткнулся прямо в шпиль с флагом, скользнул ниже - и Дворец поплыл,
истекая сероватым дымом, а через секунду Дворца уже не  было  вообще.  Луч
качнулся по сторонам, стирая с бетона пирамидки,  а  потом  Корабль  почти
незаметно дернулся, и на окна упала блестящая тьма.



3

   Тьма была  действительно  блестящей,  впрочем,  то,  что  искрилось  за
окнами,  вряд  ли  можно  было  назвать  тьмой:  оно   вообще   не   имело
определенного цвета; мерцающие точки  скапливались,  уплотнялись  и  вновь
рассыпались - и все это было тьмой, но одновременно и не было.
   Окна уже не  были  полукруглыми,  они  превратились  в  широкие,  мерно
пульсирующие овалы: казалось, Корабль дышит пространством,  он  распахивал
окна все шире, стараясь поймать в них все, что плыло вокруг. Вся Вселенная
окутывала серебристую иглу, а вокруг были звезды, такие, каких никогда  не
видел Домингес.
   - Звезды, Домингес! - Корабль радовался, это было  несомненно,  радость
сквозила отовсюду, она билась и в бешеной пляске бликов  на  стенах,  и  в
пульсации окон, и сам Голос будто  надрывался,  и  пытался  сдержаться,  и
никак не мог, и не стыдился  этого.  -  Смотри,  это  звезды!  Они  всегда
разные, Домингес, но издали их нельзя понять! Мы увидим их совсем  близко,
Домингес... Я очень много раз видел их вблизи, но мне мало! Я хочу  видеть
их всегда, всегда, всегда!
   Синие блики мерцали на стенах, Домингес попытался радоваться  вместе  с
Кораблем, но стены отливали голубизной - и перед глазами  дергался  прямой
синий луч, стирающий с бетона пирамидки. Планета осталась позади, а  может
быть, сбоку, она была сейчас лишь одной из точек  в  пляшущем  бесконечном
хаосе, и на ней больше не было Президента! Но почему-то Домингес не  думал
о Президенте; внутри была странная пустота, как однажды уже случилось:  он
тогда поступил в колледж, хотя по идее поступить не  мог  -  дотаций  было
три, а претендентов на них много больше. Но  когда  вывесили  списки,  там
было и его имя, и мать заломила руки, будто собираясь закричать,  и  глаза
Кристины стали сиреневыми, как букет весенних калл, а отец крякнул и  смял
недочитанную газету, и только у него внутри было пусто.
   Одна  из  разбегающихся  точек  была  Планетой.  Там  больше  не   было
Президента, но именно поэтому потеряло смысл все, что было  сутью  большей
части жизни, и теперь Домингесу уже не нужно было быть Домингесом, а снова
ощутить себя Омаром Баррейру он не мог. Это не могло придти  в  один  миг,
для этого нужны были годы - может быть, не меньше,  чем  потребовалось  на
то, чтобы выковать из Омара Баррейру Домингеса.
   А Кораблю не нужен был Омар Баррейру, как,  впрочем,  не  нужен  был  и
Домингес, ему был нужен просто человек, любой, потому что Корабль не  умел
летать один к звездам, без которых в жизни Кораблей не больше смысла,  чем
в жизни людей, когда  у  них  есть  Президент.  Корабль  был  счастлив,  а
Домингес нет. Человеку это было ясно, а  Корабль  ничего  не  понимал:  он
плескался в бесшумных волнах блестящей тьмы, он впитывал  ее  окнами,  он,
кажется, даже пофыркивал. Да, Кораблю было хорошо - так хорошо, что  часть
своего счастья он великодушно предлагал Домингесу!
   Часть стены стала полупрозрачной, и на ней сменяли одна другую картины.
Корабль показывал зеленые плоскогорья, заросшие  крупными  алыми  цветами,
похожими на маки, воздух над ними,  казалось,  тоже  был  зеленовато-алым;
картины менялись, наплывали одна на другую: пурпурные океаны  выплескивали
на коричнево-черный песок розоватую пену, а в ней дробились  осколки  двух
холодных   багровых   солнц,   перламутровое    небо    вздрагивало    над
прозрачно-янтарными горами, и в нем плыли клинья  золотогрудых  длинношеих
птиц. Непонятно, то ли Корабль вспоминал  это  для  себя,  то  ли  отдавал
Домингесу, потому что стены  беззвучно  шептали:  "Все  это  теперь  твое,
Домингес, бери... А сколько еще мы увидим..." - и янтарные отроги исчезли,
а на смену им приходили новые горы, и птицы, и моря, и всюду  были  цветы,
очень много цветов, но среди всех них не было ни одной сиреневой каллы.
   - Что с тобой, Домингес?
   Голос  возник  так  внезапно,  что  Домингес   вздрогнул.   Голос   был
радостно-возбужден,  но  в  нем  чувствовалась  и  озабоченность.  Корабль
волновался; он, наверное, ощутил что-то, но вопрос был неуместен - Корабль
мог бы и не задавать его, потому что заранее знал ответ. Конечно же, знал,
ведь если бы не знал, то не мог бы и сказать то, что сказал:
   - Ты жалеешь, Домингес?
   Домингес пожал плечами. Внизу - или позади? - была Планета,  и  на  ней
больше не было Президента, и это было счастьем для Домингеса,  а  то,  что
все, оказывается, не так просто и теперь Домингесу  нет  нужды  оставаться
Домингесом, - это было личным делом Омара Баррейру. И в этом вовсе не  был
виноват Корабль, который сдержал слово и был теперь счастлив, и купался  в
плывущей мгле пространства. И с какой  стати  Корабль  должен  волноваться
здесь, среди  звезд,  которые  он  любит?  Домингес  криво  ухмыльнулся  и
ответил:
   - Наверное, жалею. Но ведь это неважно?
   - Это очень важно!  -  Голос  Корабля  уже  не  светился,  стены  стали
тусклыми и перестали пульсировать. Они застыли и подернулись  поволокой...
Из-за этой дымной поволоки сияние тьмы померкло - и так  же  померк  Голос
Корабля. - Это важнее всего, Домингес! Нельзя лететь к  звездам,  если  не
хочешь.
   - Но я лечу.
   - Нельзя лететь к звездам, если не хочешь! - в Голосе прорвался  страх,
фразы зазвучали сбивчиво, неровно. - Тот, кто летит, но не хочет лететь, -
болен, его нужно лечить. Но ведь тот, кто не хочет увидеть звезды, -  тоже
болен! А тебя не от чего лечить. Значит, ты здоров и все-таки не хочешь  к
звездам...
   Корабль почти плакал. Домингес вдруг понял, что Кораблю просто больно -
из-за него, по-шулерски нарушившего правила игры.  Ему  было  очень  жалко
Корабль, который страдает неведомо почему. В  пространстве,  среди  звезд,
Корабль не должен страдать, но, несмотря на это, Голос срывается от  боли,
потому что Домингес, который не хочет лететь к звездам, тоже летит, а  это
неправильно. И, значит, счастье Корабля - не совсем счастье. Нет, Корабль,
конечно, не может так думать... но ведь этот Корабль не просто  машина!  И
Домингесу хотелось сказать Кораблю, что он ошибается, однако обманывать не
было никакого смысла, и поэтому Домингес промолчал.
   - О чем ты жалеешь, Домингес?!
   Корабль уже кричал, а спустя секунду кричал и Домингес, потому  что  на
стенах появились новые картины: вздыбились серые стены бараков, и  колючая
проволока обвилась вокруг мраморного карьера, и Стервятник Пако шел  вдоль
рядов, тыча в  грудь  каждому  пятому  неструганой  палочкой,  которую  он
называл стеком. Домингес кричал, потому что на стенах прыгала  Площадь,  а
рамы мясорезок посреди  нее  топорщились  косыми  квадратами...  солнечные
блики  на  стальных  пластинах...  к  средней  мясорезке  была  прикручена
Кристина.  Пластины  поднимались  и  опускались,  сизо-красные   лохмотья,
смешанные с пучками волос, уже не дергались,  но  это  все-таки  еще  была
Кристина, потому что над Площадью висел тонкий рвущийся вой, и вой этот не
могли заглушить даже хрипы динамиков:  "Согласие!  Вера!  Труд!  Согласие!
Вера! Труд! Согласие! Вера! Труд!"
   И нельзя было не видеть этого; тогда он закрыл глаза - и  не  видел,  а
здесь бессмысленно было закрывать  глаза:  то,  что  корчилось  на  стене,
проникало и сквозь сжатые  веки.  И  оставалось  только  кричать,  кричать
вместе с Кристиной, которая все еще жила там, посреди Площади - на  стене!
- под пластинами мясорезки. Только крик мог  помочь  не  сойти  с  ума.  И
Корабль, видимо, понял это. Стены пригасли, а Голос, уже не срывающийся, а
какой-то отрешенный, повторил:
   - О чем ты жалеешь, Домингес?
   И  этому  новому,  спокойно-отрешенному  Голосу  можно  было  вовсе  не
отвечать - уже все было понятно и без объяснений. Корабль умел  знать  без
слов, на то он и был не просто Кораблем.
   Пространство распахивалось: синие  луны  опускались  в  багровый  океан
неведомого  мира,  и  сплошным  ковром  цветов  были  выстланы  изумрудные
плоскогорья, но нигде не было сиреневых калл. А где-то внизу - или позади?
- уже вышли, наверное, из многоэтажных коробок люди, которые,  собственно,
и были Планетой. Там  уже  горели  мясорезки,  и  молодые  парни,  пугливо
озираясь, срывали с себя в подворотнях  сиреневые  форменки...  Там  можно
было, уже не таясь, пойти на Черное Кладбище и поискать могилу Кристины. И
наверняка останки Такэды выскребли из-под копыт верблюда, и сейчас над его
гробом, покрытым пурпурным полотнищем, клянутся в  чем-то  его  сумрачные,
затянутые в скрипучие кожанки друзья... А Домингеса не было там, он  летел
к звездам, и это было, пожалуй,  самой  большой  несправедливостью  -  вот
почему Корабль больше  не  радовался,  и  стены  его  уже  не  ворчали,  а
испуганно затихли.
   - А может, не надо? А, Домингес?
   Но Домингесу было уже все равно. Ему было плевать на Корабль и  на  его
счастье: у каждого, в конце концов, свое  счастье,  и  Кораблю  не  понять
человека. И он не мог лететь к звездам, когда там вышли на улицы люди.  Он
не хотел к звездам,  он  хотел  на  Планету,  домой,  туда,  где  уже  нет
мясорезок и можно хоть каждый день ходить на Черное Кладбище... туда, где,
может быть, спустя годы Домингес снова сможет стать Омаром Баррейру.
   А если и не сумеет, то  все  равно  -  Домингес  тоже  нужен  на  своей
Планете, потому что на всякого, сказавшего людям,  что  точно  знает,  как
д_о_л_ж_н_о_ быть, понадобится Домингес. Но всего этого не стоило говорить
Кораблю, потому что главным оказалось совсем другое...
   - Послушай, Корабль, там у нас сейчас  карнавал!  Ты  ведь  не  знаешь,
какие у нас были карнавалы... Там танцуют девушки, и парни тоже танцуют, и
Чаморро, если еще жив, вылез на Площадь со своим саксофоном!  Корабль,  ты
слышал когда-нибудь саксофон Чаморро?! Я  хочу  видеть  карнавал,  я  хочу
танцевать... Я не танцевал двадцать лет, но я выдам такую самбу!  Я  одену
гирлянду из сиреневых калл, - ты слышишь, Корабль?! - а если  она  упадет,
возьму ее в зубы и все равно буду танцевать!
   - Но звезды...
   - Бери их себе! Все до одной - мне не жалко. Я хочу увидеть карнавал! И
услышать Чаморро, если старик ещ